Текст книги "Молодежь в городе: культуры, сцены и солидарности"

Российская молодежь в пространстве исследований этничности и межнациональных отношений (критический обзор российской региональной научной практики)

Евгения Лукьянова

doi:10.17323/978-5-7598-2128-1_139-161

Этничность всегда рассматривалась в качестве сложного социально-психологического и культурного феномена, изучение которого требовало привлечения социологов, психологов, социальных антропологов, политологов, культурологов, историков и других специалистов из смежных областей. Занимающиеся ей ученые обычно оговариваются по поводу отсутствия конвенционального понимания как самого феномена этничности, так и связанных с ним явлений, в том числе межнациональных отношений. С одной стороны, это открывает двери для свободы творчества, с другой – существенно осложняет выбор рабочих категорий будущего исследования, а также разработку его эмпирической части. Многие авторы этой книги имеют большой опыт изучения этничности. Первый проект был организован ими еще в 1992 г. С тех проведено более десятка крупных исследований, которые охватывали самые разные российские регионы: Краснодарский край, республику Дагестан, Коми, Мордовию, Татарстан, а также Ленинградскую, Нижегородскую, Самарскую, Саратовскую и Ульяновскую области. Кроме того, исследования проводились и в столичных городах – Санкт-Петербурге и Москве[61]61
  «Этническое самосознание как фактор поведения социальных групп. Опыт применения социо-антропологических исследований к изучению этнических различий на примере населения Ульяновской области» (РГНФ, 1996−1998); «Глядя на Запад: восприятие и сопротивление российской молодежи образам Запада» (Leverhulme Trust, 1996−1999); «Ислам, этничность, национализм в постсоветской России» (ERSC, 1998−1999); «Толерантность, экстремизм и ксенофобия в молодежной среде (на примере Республики Татарстан)» (РГНФ, 2005); «Национализм и ксенофобия сквозь призму семейных историй: от этнических стереотипов к их преодолению», «Бытовая ксенофобия: от пассивной нелюбви к агрессивной деятельности» (Европейская комиссия, 2005−2006); «Молодежь Абхазии: между прошлым и будущим» (Европейский совет, 2006−2007), «Национальные идентичности в России с 1961 г.: традиции и децентрализация» (Arts and Humanities Research Council, 2007−2010); «Учебная и социально-психологическая адаптация детей мигрантов в общеобразовательных учреждениях РФ» (Министерство образования и науки РФ, 2009−2011), «Детская и подростковая ксенофобия: от скрытой напряженности до открытой вражды» (ИНОП, 2012), «Студенческое общежитие в фокусе межнациональных отношений и проблем ксенофобии» (ИНОП, 2013), «Дети и подростки в этносфере крупного российского города» (РГНФ, 2012−2015).


[Закрыть]. В них принимали участие как совсем юные респонденты – учащиеся начальных классов, так и уже работающая 30-летняя молодежь, использовались количественные и качественные методы.

За эти годы накопился большой архив публикаций. Предлагаемый обзор будет касаться преимущественно тех из них, что вышли в свет в региональных сборниках или научных журналах. Его дополнят результаты системно-типологического анализа авторефератов и диссертаций из каталога Российской государственной библиотеки, взятых за последние 18 лет. Поиск работ осуществлялся на основе перекрестных запросов по ключевым словам: «молодежь», «этничность/этнические)», «культура», «национальность/национальные)», «межэтнические», «межнациональные» и «межконфессиональные». В результате было отобрано 203 диссертации. Однако в данной статье приводятся лишь те из них, которые либо представляют наиболее типичные подходы, либо отражают передовую повестку дня. Заметим, что в число источников, в силу заданного культурного фокуса, не попали работы, напрямую посвященные политическим аспектам межнациональных отношений. Круг анализируемых материалов не ограничивался только областью психологии и социологии – рассматривались исследования по антропологии, этнографии, истории, культурологии и педагогике. Все они показывают актуальную для отечественной науки проблематику, ее видение основных теоретических парадигм в этой области.

Среди собранных публикаций много таких, в которых объектом изучения становились разные образовательные и воспитательные программы, а также проведенные в их рамках массовые мероприятия, вроде национальных фестивалей, уроков толерантности и школьных фольклорных экспедиций. Содержащиеся в этих статьях рекомендации берутся на вооружение отделами образования и департаментами молодежной политики. В подготовленных ими документах отдельные выводы ученых звучат еще более категорично. Ставится задача на примере молодежи «создать условия для мирного сосуществования различных этносов» с одновременным «сохранением самобытности, развитием языка, образования, национальной культуры всех проживающих народов»[62]62
  См., например: Государственная программа Республики Татарстан «Сохранение национальной идентичности татарского народа (2014−2016 годы)». Утверждена постановлением КМ РТ от 21 октября 2013 г. № 785.


[Закрыть]. Сами исследования, проводимые по школам и вузам, становятся обязательной частью мониторинга межнациональной ситуации. Их результаты можно увидеть на сайтах отдельных учебных заведений. Настойчивость исследователей и массовость предпринимаемых ими усилий позволяет не только охватывать крупные города, но и забираться в отдаленные районы, концентрироваться на самых разных по размерам этнических группах и сообществах – словом, постоянно иметь в руках ценный эмпирический материал.

Особенность этих исследований заключается в том, что их предпосылками выступают этнографические и антропологические теории, а не концепции, разработанные в социологии молодежи. Это помогает по-новому взглянуть на подрастающее поколение, но при этом добавляет и новые поводы для развертывания моральных паник. В таких исследованиях складывается особый образ молодежи – как группы, наиболее восприимчивой к любым проявлениям этничности и находящейся едва ли не на острие всех связанных с ней конфликтов. А ведь часто молодежь выбирается для опросов и интервью из-за удобства: в школьных классах и студенческих аудиториях можно быстро найти любое количество респондентов.

Популярность вопросов межнациональных отношений имеет, к сожалению, еще одно следствие: до освещения в крупных российских научных журналах доходит лишь небольшая часть всех проводимых исследований. Многие авторы предпочитают печататься только в региональных вузовских вестниках и в сборниках заочных конференций. Отыскать такие статьи и включить их в соответствующие обзоры бывает очень тяжело. В результате теряется целый пласт данных, который в первую очередь касается локальных факторов, влияющих на процессы этнической идентификации и задающих ее своеобразие. Мимо научной дискуссии проходит много полезных наблюдений и ценных сведений о том, как сохраняется и воспроизводится, в том числе среди молодежи, традиционная национальная культура.

Как выглядит типичное исследование этнических установок молодежи? Чаще всего его участников просят ответить на вопрос: «Кто Я?», а также охарактеризовать свой народ. В случае строгого соблюдения феноменологической методологии принципиальным является получение нарративных ответов. Вместе с тем широко используется метод категоризации. Тогда требуется развернуто описать «внешний облик», «черты характера, психологию» той этнической группы, к которой принадлежишь, ее «обычаи, обряды», «кухню», «образ жизни», «язык», «религию», «особенности семейного воспитания», а также подумать об «историческом прошлом» народа, его «будущем», «интересах развития», «общей государственности» и о «вкладе в российскую культуру». Если речь идет о малой родине, например какой-нибудь национальной республике или одной из стран СНГ, то тогда в инструментарий включается рассказ о природе родной земли, ее основных достопримечательностях. Предлагается также заполнить психосемантический тест, в котором заранее подготовлен перечень отличительных свойств. Иногда этот перечень переваливает за сотню измеряемых пар понятий, занимающих не одну страницу! Многих авторов удовлетворяют получившиеся из прилагательных портреты вроде «добрый», «умный», «талантливый», «трудолюбивый», «хозяйственный», «хитрый», «веселый» и т. п.

Некоторые подходят дифференцированно и просят своих респондентов уточнить признаки конкретных народов, проживающих с ними на одной территории или являющихся географическими соседями, но могут предложить порассуждать о народах, знакомых по средствам массовой информации или личным туристическим поездкам. Таким образом иллюстрируют различия между «своими» и «чужими», описывают этнических «врагов», тогда как про этнических «друзей» почти не спрашивается. На основе полученных образов – из соотношения положительных и отрицательных черт – выводят уровень межнациональной толерантности и величину социальной дистанции между народами. Однако отыскать в получившихся портретах культурные или социальные маркеры, которые, по мысли Ф. Барта, должны служить границами этнической идентичности, очень сложно [Барт, 2006]. С одной стороны, вперемешку с этническими группами в списках оказываются «азиаты», «американцы», «европейцы», «россияне» и т. п. С другой стороны, редко у кого получаются по-настоящему кросс-культурные исследования. Обычной практикой является разделение всего массива опрошенных на «русских» и «нерусских», из-за того что выделенные по национальности группы бывают слабо наполнены и не позволяют проводить достоверного статистического анализа. Если опросы проходят в республиках или автономных округах, то там выделяются подвыборки из «русских», представителей «титульной» национальности и «других».

Несомненно, на столь укрупненных группах сложно проследить какие-либо закономерности, кроме самого факта существования стереотипизации. Вместе с тем грамотное применение этой методологии позволяет не только уловить наличные образы, но и проследить их динамику, а также выяснить, какие факторы на них повлияли. Особенно интересные результаты получаются для малых народов, чьи ориентации более подвижны и зависят от отношений между крупными этническими группами [Кауненко, 2009]. В частности, было выявлено, что на Кавказе складываются целые иерархии из этнических идентификаций, начинающиеся с родового села, затем переходящие на свой народ, республику и в целом на общекавказский уровень [Куква, 2005; Абдулвагабова, 2009]. При этом полученные конструкты еще умножаются на языковые и конфессиональные различия. Интересно, что сложные по строению идентичности складываются не только у представителей коренных кавказских народов, но и у проживающих там русских [Переверзев, 2001]. Выстраиваемые векторы этнической принадлежности пополняются также за счет разнообразных исторических общностей, вроде той, что татары – потомки тюрков и булгар [Закиров, 2007].

Популярный нынче подход Б. Андерсона [Андерсон, 2001] к этничности как «воображаемому сообществу» позволяет расширить оптику изысканий. Практически во всех российских регионах находятся какие-то особенные этнические группы, вынужденно переехавшие туда из других мест, или хотя бы их потомки [Гучинова, 2004]. Считается, что в подобных группах из поколения в поколение транслируется «травмирующая» идентичность, которая, в свою очередь, порождает специфический национальный контекст. Такая идентичность, а также уровень ее актуализации зависят от тех событий, которые предшествовали переезду: война, депортация или же внутрисемейные споры. Исследования в этом ключе проводятся с помощью метода «устных историй»: рассказы о себе и своей семье превращаются в пространство развертывания коллективной судьбы народа, а исторические факты становятся фоном для личной этнической биографии. Еще одной чувствительной группой являются те, кто возвращается к себе на историческую родину из длительной миграции [Габдрахманова, 2012]. Ожидания таких переселенцев, связанные с новым открытием для себя земляков, образуют широкую сеть представлений как о своем народе, так и об идеальной среде межнационального взаимодействия. В то же время перипетии их адаптации показывают слабые точки в общем этническом поле.

Сложилось так, что в российской науке основное внимание обращают на негативные элементы этнического самосознания в оценке получившихся результатов. Для большинства наличие каких-либо позитивных примеров не дает начало самостоятельной поисковой задаче. Молодежь в этих исследованиях не похожа сама на себя. Если в других сферах ей приписывается социальный оптимизм, креативность самовыражения, инновационный потенциал, то тут она наделяется всеми возможными видами маргинальности: социальной – если не определилась с выбором жизненного пути, этнической – если не испытывает сильной привязанности к своему народу, религиозной – если находится в духовных поисках, мигрантской – если приехала из других мест, территориальной – если, наоборот, сама стремится покинуть малую родину. До сих пор воспроизводится понимание культурной маргинальности молодежи через многообразие субкультур, возвращается и подзабытая риторика отрицательного влияния Запада на социализацию юных россиян. Разных маргинальностей набирается так много, что некоторым авторам проще назвать все, что связано с этническим самоопределением молодежи, кризисной или обостренной идентификацией, но не в эриксонианском смысле, а с точки зрения крайней проблематизации молодежи как социальной группы.

При этом по ее настроениям пытаются судить о будущем изучаемых народов, их жизнеспособности. Подрастающее поколение показывается в виде «урбанизированного варианта этноса», прошедшего адаптацию к современным реалиям и нашедшего новые формы для своего существования [Мухтаров, 2004]. Оно несет с собой иные, чем у родителей, представления об образе жизни, культуре общения, самопозиционировании в обществе. Такой вывод делается не только потому, что молодежь психологически более восприимчива ко всему новому и быстрее реагирует на происходящие вокруг изменения. Еще одной причиной служит то, что значительная часть этнополитики посвящена воспитанию и образованию. С самого раннего детства и до конца студенческих лет юноши и девушки погружаются в систему межнациональных праздников, тематических классных часов и уроков дружбы. Неслучайно превалирующим объяснительным дискурсом является педагогический, настаивающий на планомерном и целенаправленном характере формирования этнических идентичностей среди детей и подростков [Хадикова, 2010]. Диаспоры также ориентируют свою деятельность на школьников и студентов, практически при каждой из них сформировано свое молодежное крыло. К этому стоит добавить активность конфессий: повсеместно открываются не только религиозные школы, но и детские сады, а также творческие мастерские и студии.

Учебные заведения давно стали тем пространством, где сталкиваются разные взгляды на сущность этничности и межнациональных отношений. Даже рекомендуемые в методических пособиях названия классных часов («Сила России – в единстве народов», «Жизнь в многоликом мире», «Ни свои, ни чужие – равные!» и т. п.) свидетельствуют о полемичности подходов к подаче соответствующих тем. К тому же в педагогике этническое воспитание расширяется до патриотической работы через приобщение к духовным ценностям разных народов. С этой точки зрения исследователей интересует потенциал как общеобразовательных, так и досуговых учреждений. Их целью является преодоление бытовой ксенофобии подростков и молодежи [Перегудов, 2012], но на деле так называемые скрытые учебные планы могут в противовес желаниям взрослых способствовать закреплению деструктивных национальных установок. Тем не менее, следуя социальному заказу, педагоги пытаются создать у своих подопечных необходимый толерантный настрой в туристических клубах, художественных кружках, певческих студиях, военно-патриотических секциях. Они замечают, что главная трудность состоит в том, что ребята вряд ли особо доверяют учителям, когда «те говорят о любви к Родине и равенстве народов». Ценностям патриотизма и толерантности юноши и девушки отводят самые низкие рейтинговые позиции, в отличие от карьеры, достижения материального благополучия, общения с друзьями и создания собственной семьи [Пугачев, 2008].

Основная научная проблема, которая заботит отечественных ученых, заключается в различении традиционного и современного прочтения этничности. Хорошо, если в народе бережно хранят и передают через века кодексы правил поведения, вроде абхазской Апсуары или кабардинской Хабзэ. Но чаще всего границы между новым и старым бывают размытыми, в этом не помогают даже изданные в XIX – начале XX в. этнографические справочники. Справедливо указывается на то, что сегодня этнические группы – это не закрытые сообщества с их специфическими культурными практиками. Поэтому трудно установить, какие из норм, транслируемых молодежи и воспринимаемых ею, являются сугубо этническими, а какие принадлежат к региональным или вообще узкосемейным проявлениям [Бараш, 2013]. Тогда вектор трансформаций ищется в соотношении между территориальными, родственными, религиозными, гражданскими и языковыми идентичностями с последующей попыткой вывести некие диффузные или смешанные формы этничности. В этом случае преобладание гражданских мотивов, например интереса к политическому развитию народа, выступает свидетельством ее модернизированного варианта, о нем же говорит и активность участия в жизни диаспор, других национальных (но не националистических) общественных организаций. Сюда относят и рост числа смешанных браков, широту охвата детей и подростков национальным образованием.

А вот акцент на религиозную или языковую составляющую, наоборот, усиливает традиционалистский тип этнической идентичности [Титова, 2007]. Этот же тип связывается со следованием архаичным практикам в организации повседневного быта и ведения хозяйства. Бывает так, что в вопросах анкеты в одном перечне альтернатив спрашивается о знании родного языка, чтении на нем художественной литературы, встрече народных праздников, владении традиционными ремеслами, ношении народного костюма или использовании его отдельных элементов в повседневной одежде. Неудивительно, что чаще всего за сравнительный эталон принимается сельская глубинка, где преимущественно сохранились исконная народная обрядовость и нормативный порядок. Как правило, сама по себе сельская молодежь не становится объектом пристального изучения. Зато ее городские сверстники служат ярким образцом всевозможных этнических изменений: от дрейфа идентичностей до их постмодерновых модусов. Молодежь из городов хуже владеет родным языком, зато у нее сильнее выражены моральные оценки своего народа – его прошлого и перспектив развития[63]63
  В то же время городская молодежь оказывается более осведомленной в арабском языке, что ценится в тех регионах, где распространен ислам. Знание арабского тоже записывается в число этнокультурных факторов – в том смысле, что за стремлением узнать язык, на котором написаны священные тексты, лежит интерес к истории своего народа, его религиозной традиции и связанным с ней обрядам [Воевода, 2012].


[Закрыть]. Она в большей степени приобщается к своим корням не через семейные устои, а посредством художественных и научных книг, а также средств массовой информации и популярной народной эстрады [Низамова, 2012]. Городская молодежь также первой стремится приспособить родной язык к современным музыкальным течениям, например, рэпу или року. Ученые и в этом находят «формообразующий элемент этнического сознания», поскольку язык придает образцам характерную мелодику, поэтику и звучание [Уразаев, 2011].

Наряду с молодыми артистами, музыкантами, писателями, использующими родной язык в своем творчестве, прогрессивными считаются и участники виртуальных этнических сообществ, «нашедшие новые способы для самоорганизации и утверждения общности» [Буянова, 2008]. Но описание разворачивающихся внутри них обсуждений свидетельствует скорее об обратном. Содержание задаваемых для бесед «топиков» строится вокруг весьма привычных тем: исторического различения себя и других, последствий «русской», «монгольской», «польской» или «турецкой» колонизации, необходимости увеличения государственной поддержки для возрождения народной культуры, впечатлений от какого-нибудь недавно прошедшего национального праздника и т. п. Сам выход в Интернет до сих пор расценивается в качестве показателя того, что этнос идет в ногу со временем и стремится к модернизации, в то время как требуются более тонкие подходы к изучению разных вариантов взаимодействия локальных этнических идентичностей в социальных сетях и получающихся в результате этого кумулятивных образов. Сторонники сохранения исторической самобытности тоже ставят в отношении глобальных коммуникаций и молодежи свои задачи, стремясь найти те ценностные «фильтры», которые защитят традиционный образ жизни от перенасыщенных потоков информации. Интенсификация межнациональных контактов рассматривается ими как серьезный вызов для этнических культур [Мухлынкина, 2008].

Но взаимоотношения между традиционными практиками и модернизированной городской этнической культурой не сводятся только к дискуссиям о роли Интернета. Отмечается феномен «вторичного» освоения горожанами территорий проживания, что проявляется в реконструкции сохранившихся сакральных объектов и в целом всего пространства семейного или родового сообщества [Амоголонова и др., 2009]. В этом ключе интересны хотя и немногочисленные, но все же имеющиеся качественные исследования молодежных неоязыческих групп, участники которых пытаются воссоздать народный быт, одежду, праздники далеких предков, а также вписать свой современный образ жизни в древний сельский календарь [Пушная, 2007]. В большинстве таких групп можно смело говорить об «изобретении традиции». К аналогичным выводам приходят и специалисты по современным этническим субкультурам. С точки зрения этих исследователей, в условиях крупных городов с их включенностью в мировые тренды этнические идентичности вовсе не пропадают, а, напротив, актуализируются [Ушакова, 2010]. Еще более любопытны случаи взаимопроникновения разных субкультур, например, этнической и армейской [Пайгунова, 2000]. Даже мирная гарнизонная жизнь со своим специфическим социальным порядком, не говоря уже о службе в «горячих» точках, меняет идентификационную матрицу, переопределяя место этнической принадлежности в ней.

Отдельный пласт исследований касается диаспор. Во многих регионах десятилетиями отсутствовали сильные лидеры, слабо велась просветительская работа. Были забыты или переиначены детали совершения обрядов, в том числе детских и подростковых. В ходе опросов, например, еврейских общин, обнаруживаются весьма низкие доли семей, в которых проводились обряды обрезания, «выкупа первенца» и совершеннолетия [Канцерова, 2009]. Там, где эти обряды все же совершались, процедура их выполнения, как правило, отходила от традиционных канонов из-за сложности ее строгого соблюдения в нынешних условиях. Послабления коснулись и национального образования. Если согласно Галахе (своду еврейских законов и правил) в таких учебных заведениях имеют право учиться только дети, у которых оба родителя евреи, то в наши дни детские сады и школы с национальным уклоном открыты для всех. В Москве и Санкт-Петербурге еврейские школы входят в число самых престижных учебных заведений. Новые виды этнографических музеев, в частности реализующие концепцию «живого» музея, также изучаются с позиций соответствия ценностным ориентациям современной молодежи и перспектив включения этих музеев не столько в образовательные программы, сколько в досуговую жизнь [Хачатрян, Чернега, 2012].

В свете молодежной тематики новое звучание приобретают и межпоколенческие конфликты. Они тоже становятся доказательством происходящей модернизации вследствие новизны и непривычности данного явления для традиционных обществ [Стародубровская, 2014]. Особенно это заметно на примере мигрантов: даже в полуторном поколении, несмотря на сохранение элементов привычного семейного уклада, идентичность детей приобретает черты гибридности. Это ведет к появлению качественно новых форм идентичностей, которые принимаются как самими этническими диаспорами, так и окружающим большинством. Тем не менее спорным остается то, насколько эти новые идентичности способствуют сохранению преемственности. Например, в армянских общинах лишь в половине семей придерживаются той системы воспитания, которая практикуется у них на родине [Захарян, 2011]. Только строгий контроль со стороны бабушек и дедушек служит залогом поддержания там самобытной этнической культуры. Рассогласование процессов межпоколенческой адаптации заслуживает самостоятельного изучения, в том числе в плане влияния на этнические ориентации молодежи. Лишь отдельные проекты показывают важность интерпретативных репертуаров в этническом определении себя и своего круга общения [Акифьева, 2015]. Смешанные дружеские компании способствуют тому, что дети из семей мигрантов быстро овладевают актуальными в молодежной среде культурными компетенциями, включаются в дворовую и школьную жизнь, выходя тем самым за пределы традиционных практик взросления [Сабирова, Андреева, 2014]. Замечено, что даже в ксенофобно настроенных компаниях делаются исключения для тех иноэтничных ребят, с которыми общаются с самого детства. В них статус «своего парня» или «своей девчонки» снимает имеющиеся межнациональные различия.

При анализе биографических интервью отмечается, что рассказ о своих этнических корнях представляет собой особую практику передачи родной культуры. Но при этом подчеркивается, что воспоминания, особенно обращенные к молодежи, тоже подлежат субъективной ревизии. У мигрантов этническая биография – перечисление национальности предков, связанных с ними событий – зависит от той стратегии адаптации, которую семья выбрала на новом месте [Лукьянова, 2014]. Те, кто придерживается стратегии сегрегации, выстраивают жизненную историю на стыке противопоставления своего народа другим этническим группам. От поучительных рассказов взрослые переходят к повседневной демонстрации «превосходства» своего народа в глазах подрастающего поколения. В противоположность им взявшие курс на ассимиляцию стараются найти в прошлом предков любые зацепки, указывающие на связь с новой родиной и ее этническим большинством. Неслучайно в семьях таких мигрантов исследователи часто сталкиваются с тем, что их полуторное и второе поколение начинают относить себя к русским из-за того, что обучались в российских школах, хорошо говорят по-русски и в целом усвоили социальную нормативность принимающего общества. Своеобразным решением межпоколенческого конфликта видится принятие и развитие территориальных идентичностей взамен этнических. Действительно, молодежь, особенно в крупных городах, в первую очередь будет относить себя, например, к москвичам, нижегородцам, казанцам или уфимцам, а уже затем к представителям того или иного народа.

Недавно стала изучаться и взаимосвязь этнических установок с жизненным успехом, особенно в фокусе проблем толерантности. Если раньше ключевым пунктом служила готовность к межнациональным бракам, то теперь внимание обращается на деловую сферу. Культура межнационального общения выступает «созидательным ресурсом, позволяющим выйти на высокий профессиональный и личностный уровень» [Тараненко, Колесник, 2011]. Юношам и девушкам задаются весьма разнообразные вопросы: какие народы им кажутся самыми надежными бизнес-партнерами, лучшими начальниками, исполнительными помощниками и верными коллегами по работе. Помимо еще одного способа выявления симпатий и антипатий, эти вопросы помогают вскрыть зависимость между иерархиями власти и этническим происхождением, что особенно актуально в национальных республиках и пограничных с ними регионах. Но с точки зрения жизненного успеха проблема влияния этничности на социальную мобильность еще далека от всесторонних решений. На всероссийских выборках получается, что этничность скорее препятствует восхождению вверх по общественной лестнице. Однако в некоторых исследованиях отмечается, что для подрастающего поколения в ряде этнических групп участие в семейных делах имеет большее значение, нежели карьерные достижения [Елкина, 2015].

Надо учитывать, что в национальных республиках выстраиваются непривычные для жителей остальной России системы статусов, берущие свое начало еще с дореволюционных времен. Там ищут особые модели освоения представителями разных национальностей образовательного пространства и построения карьер [Амоголонова и др., 2008]. С одной стороны, стремление к высшему образованию увязывается с вековыми традициями, когда в семьях престижным считалось выучить в вузе хотя бы одного ребенка. С другой стороны, этническая солидарность – эффективный инструмент поиска и установления необходимых связей для поступления в вузы, являющихся частью системы землячества. Интенсивное обращение к этой солидарности не только в национальных республиках, но и за их пределами возвращает молодежь к традиционному укладу, который отличает лояльность к выстроенным внутри этнической группы властным позициям, а также высокая ценность семейных ресурсов. При всем при том на вопрос, к кому они в первую очередь обратятся за советом или помощью в сложной ситуации, подавляющее большинство юношей и девушек отвечают: к друзьям, и уж только затем к родителям. На поддержку родственников и земляков опирается совсем незначительная часть опрашиваемых [Куканова, 2013]. Даже мигранты в первом поколении чаще надеются на помощь друзей, соседей, коллег по работе, чем людей своей национальности. В целом общие социально-экономические условия, в том числе одни и те же бытовые проблемы, сближают больше, чем традиции. Поэтому исследователи приходят к выводу, что этнические сети не играют такой уж значимой роли, какая им приписывается, в частности при рассмотрении диаспор.

Наличие ценностного компонента в определениях этничности направляет размышления авторов в нравственное русло. Моральная зрелость выдвигается в качестве необходимого условия формирования паритетных межнациональных отношений. Сама этническая идентичность характеризуется как результат личностной рефлексии, сознательной выработки у себя «внутренней потребности к толерантному общению» и «способности стать субъектом поликультурного российского общества». Понимаемая таким образом этническая социализация неявно представляется как линейный процесс: от семейно-родовых связей к территориальным идентичностям, а через них – к национальному самосознанию. В общем, это как раз соответствует распространенному педагогическому дискурсу о том, что формирование «правильных» патриотических представлений о стране, своем регионе и народе должно быть завершено к окончанию школы. Но это противоречит современным подходам к рассмотрению этничности как незавершенному проекту, открытому, динамичному и с большой свободой выбора. Как раз на примере молодежи фиксируются не только множественные формы этнической идентификации, но и группы «новых евреев», «новых татар», «новых армян» и т. д., чья этническая самоидентификация не является унаследованной. Она конструируется из отрывочных фрагментов биографий родственников или оказывается результатом внешнего приписывания тех или иных этнических характеристик. Можно начать отождествлять себя с тем или иным народом, ни разу не побывав на этнической родине, слабо владея родным языком или не зная его совсем, а также не придерживаясь в быту традиций и обычаев [Гительман и др., 2000].

Еще в конце 1990-х годов высказывалась идея о существовании карьер этничности как процесса конструирования этнической идентичности [Бредникова, Чикадзе, 1998]. Возможно, остальным исследователям показалась сложной с точки зрения практической реализации предложенная там многоуровневая структура индикаторов, включающая особенности среды взросления, характер связей с этническим сообществом, приобретаемый набор знаний о своем народе, семейную память о наиболее значимых в его истории событиях, участие в жизни местной диаспоры и т. п. Сейчас все больше принято говорить о социально-экономических сторонах жизни разных этнических групп. Что касается подростков, прежде всего волнует их доступ к разным видам общего и дополнительного образования, академическая успеваемость, для молодежи постарше – анализируются ее позиции на рынке труда [Гаврилов и др., 2012; Мукомель, 2013]. Исходя из интересов социальной политики и задач выработки рекомендаций, последний подход является вполне обоснованным. Но он лишь косвенно отражает происходящие в молодежной среде процессы формирования канвы межнациональных отношений. Однако изучать их только со стороны молодежи тоже было бы заведомым методологическим упрощением. Сегодня к воспроизводству этничности подключаются все новые структуры и пространства [Пустарнакова, 2008]. Ею начинают заниматься «профессионалы»: архитекторы, политтехнологи, маркетологи, журналисты и др.