Текст книги "Молодежь в городе: культуры, сцены и солидарности"

Продуктивными для понимания контекстуальной и символической природы сообществ являются, на наш взгляд, так называемые ключевые измерения «сцены», анализ которых помогает сфокусировать внимание на особенностях групповых идентичностей.

Театральность

Само слово «сцена» подразумевает возможность (и удовольствие) видеть и быть увиденным [Blum, 2001; Straw, 2002; Kahn-Harris, 2006; Silver et al., 2010]. Будучи открытой городской практикой, воркаут производится через множественные представления-перформансы, в которых каждый может быть и актером, и зрителем.

У сцены нет физических границ, она закреплена на «своих» местах, воспроизводясь через регулярные, повторяемые и узнаваемые практики и взаимодействия [Blum, 2001]. Благодаря специальным событиям и ежедневным рутинным сборам она становится частью городского ландшафта, привычной, узнаваемой приметой города. В повседневную жизнь квартала или площади Махачкалы вносится элемент игры, праздника, соревнования. Сцена воркаута становится частью театра городской жизни, трансформируя экстраординарное в обычное, знакомое и предсказуемое [Kahn-Harris, 2004]. Важным моментом здесь выступает особая чувствительность: участники сцены как бы негласно осведомлены и разделяют некие принципы представления себя другим и наблюдения за другими. Так, здесь не приветствуется критика или смех над неудачными попытками, практикуется помощь через показ «как правильно и легче» и через принятый язык общения. Эстетика «сцены» может быть многослойной – ориентированной на различное прочтение «чужими» и «своими». Согласно Д. Дево, «сцена» не только обращена лицом к настоящему, здесь и сейчас конституируемому перформансу, но и укоренена в ретроспективных нарративах, знание которых служит обязательным условием ее адекватного «прочтения» [Deveau, 2015].

Аутентичность

«“Сцены” структурируют аутентичность социального потребления, утверждая или трансформируя изначальные привязанности (allegiances) своих членов» [Silver et al., 2010, p. 229]. Ориентирами для практик и взаимодействий, формирующих «сцену», служат, с одной стороны, уникальность культурного опыта, с другой – подлинность разделяемого с другими чувства общности и идентичности. В отличие от представителей субкультурного подхода, занятых поиском «объективного» различия между субкультурой и мейнстримом, «оригиналами» и «приживалами» [Hebdige, 1995], исследователи «сцены» фокусируют внимание на том, как различные интерпретации аутентичности действуют в конкретных пространствах (реальных и виртуальных), порождая множественные символические экономики аутентичности [Grazian, 2004]. Каждая сцена имеет за собой некое воображаемое сообщество: рабочий класс мира (левая «сцена», антифа), джамаат (религиозный активизм), русский народ (националистически ориентированные сообщества). Важным для сцены становится разделение обычных и продвинутых, последние негласно признаются наиболее аутентичными.

Легитимность

Сцены определенным образом социализируют своих участников, прививая им представления о том, что истинно/ложно, правильно/неправильно, красиво/некрасиво [Silver et al., 2010; Valentine, Skelton, 2003]. Участники сцены не просто вовлечены в совместный досуг, но и учатся вести себя определенным образом, приобретая имманентную сцене культурную чувствительность, которая «предоставляет возможность культурным практикам работать определенным образом и наделяет индивидов правом осуществлять их в определенных местах» [Grossberg, 1997, p. 220]. Чувствительность как совокупность телесных и ментальных схем, которые не постигаются рационально, а «осуществляются непосредственно» в гимнастике тела [Бурдье, 2001], выступает в контексте данного социального мира «естественным» механизмом различения «своих»/«чужих» и, следовательно, инструментом включения/исключения. У каждой сцены – свой моральный режим: толерантность – гомофобия, патриархат – гендерное равенство, религиозность – атеизм или агностицизм, анархия – порядок и т. д. Иначе говоря, сцена помогает формированию солидарности в отношении значимых для групповой идентичности ценностей и моральных норм.

Экономика сцены

Сцены чаще всего описываются авторами как неформальные культурные кластеры, существующие за пределами или в маргинальных зонах корпоративного (или других форм институционального) контроля [Straw, 2002; Bennett, Peterson, 2004; Grimes, 2015]. Периферийное положение может быть обусловлено как сознательно избираемыми стратегиями «ухода» от мейнстрима, так и структурными факторами (что показано, например, в анализе англофонной сцены независимого рока в Монреале у Джефа Сталя [Stahl, 2004]). Это обеспечивает сцене необходимую степень свободы и гетерогенности. Как правило, «сцена» – это место с особым режимом культурного производства и потребления – DIY-индустрии [Bennett, Peterson, 2004], в рамках которого потребители не довольствуются ролью пассивных наблюдателей, а превращаются в со-творцов культурного продукта.

Анализ обширной академической дискуссии позволяет, с одной стороны, говорить о широком диапазоне и аналитическом потенциале концепта «сцены», с другой – о его перегруженности разными смыслами и интерпретациями. Концепт «сцены» прямо зависит от оптики, в рамках которой с ним работают, от объема предлагаемых авторами сюжетов, по отношению к которым он используется, от пространств (физических, виртуальных, альтернативных), к анализу которых применяется и, конечно, от обыденного смысла. Этот концепт чрезвычайно флюиден и чувствителен к теоретическому и исследовательскому материалу; с одной стороны, это затрудняет работу и сужает горизонты его использования, с другой – те же качества помогают увидеть и зафиксировать смыслы групповых коммуникаций, не поддающиеся анализу с помощью других аналитических инструментов.

Попробуем внести свои дополнения в определение понятия «сцена». Важно отделять концепт «сцены», который мы используем вслед за постсубкультурной традицией, от обыденного, или театрального, понимания сцены. В последнем случае сцена – это фиксированное, ограниченное, часто возвышающееся пространство, на котором разворачиваются театрализованные действия. В классическом варианте сцена принципиально отделена от аудитории зрителей не только или не столько пространственно, сколько символически: дисплей актеров (играющих), даже если разыгрывается современное действо, отличается от зрительской аудитории. И хотя вовлечение зрителей в действо крайне важно, полного растворения актеров в зрителях и наоборот не происходит.

Далее, концепт «сцены» как одно из направлений постсубкультурного подхода разрабатывался преимущественно на анализе музыкальных городских кластеров-пространств, на чем мы уже останавливались. Развитие и существование новых направлений и жанров городской музыки не просто напрямую связаны, но и зависят от вовлеченности своих аудиторий (самих музыкантов, слушателей, креативных последователей), которые по мере популяризации тренда становятся участниками общей коммуникации; особое место занимают разделяемые посвященными смыслы, узнаваемые цитаты и отсылки к другим жанрам. Музыкальные сцены могут оформляться вокруг/внутри самых разных городских мест, как относительно закрытых – клубов, баров, театральных (неформальных) площадок, квартир, так и открытых – городских улиц, переходов, площадей. Насколько в этом узком смысле можно назвать сценой большой дворец или концертный зал, вопрос сложный. Самым важным критерием культурной «сцены» будет не только и не столько фиксированное место, сколько наличие общих смыслов культурных практик, разделяемых всеми участниками.

Использование понятия «сцена» только в отношении музыки приводит к его редукции исключительно к процессу театрализованной презентации одних и активной вовлеченности других. Однако, на наш взгляд, преимущества и привлекательность понятия в большей степени раскрываются, когда мы говорим об исследовании городских молодежных культурных пространств в широком смысле – как мест с закрепленной социальностью и особым режимом вовлечения участников, который значимо отличается от повседневных (рутинных, привычных) практик горожан.

Далее, понятие «сцена» напоминает о театральном триединстве, что как нельзя более подходит для характеристики городского перформанса (единство места, действия, времени). Вместе с бурным развитием разнообразных «третьих» мест, причем не только в столицах, но и во многих других российских городах, понятие «сцена» дает свежий взгляд на локации с разной историей и внутригородским контекстом. Это понятие, не нивелируя различия мест, помогает рассмотреть важные приметы их вторжения и существования внутри города, увидеть их материальные (физические) контуры вместе с сообществами, оккупирующими именно эти, а не другие места, вместе с целями и смыслами, приписываемыми участниками как месту, так и коммуникации. Это могут быть инфраструктурно оформленные (закрепленные) места: клубы, площадки, центры, кафе, бары (барные и кафейные кластеры), магазины и шоп-моллы, спортивные площадки (формальные и дворовые или отвоеванные, захваченные): улица, подземный переход или двор. Столь широкий охват вовсе не означает, что это понятие можно применить практически ко всем более или менее ярким (значимым, признанным, разделяемым) местам. Вопрос о границах применения понятия – один из самых важных. «Сцены» может и не существовать до момента ее открытия исследователями или журналистами, артикулирующими некий городской феномен как значимое и важное место, в котором происходит то, что мало или плохо объясняется формально приписанным контекстом места. Так, например, шоп-моллы, галереи, существующие практически в каждом областном городе, – это преимущественно семейные места выходного дня, где сосуществуют разные предложения и сервисы: одежда и техника, еда, развлечения. При этом внутри этих торговых центров отдельные места могут оккупироваться некими сообществами, смысл встречи и времяпрепровождения которых никак не связаны со смыслом места. Своего рода сценой может стать часть ресторанного дворика, где постоянно встречаются и проводят продолжительное время представители этнических диаспор или отдельных молодежных субкультур.

Точно так же обычное кафе с определенного момента начинает устойчиво оккупироваться участниками субкультуры или движения, которые становятся основными клиентами заведения, подталкивая организаторов и администрацию переопределять логику и эстетику места. «Сценой» может стать закрытое кафе (бар), местоположение которого знают только посвященные, постоянно посещающие место, где они включаются в значимые совместные практики и коммуникации. Важно, что у «сцены» формируется история, своего рода репутация, передающаяся через сети и «круг своих», что поддерживает солидарность участников. При этом закрытость «сцены» – значимая часть ее истории – это повод для поддержки имиджа и ностальгии.

Рынок с помощью маркетологов добирается до самых скрытых тусовок, подтягивая к таким местам и кластерам соответствующие аксессуары (магазины, лавочки, фастфуд). И тогда формальными местами для культурных молодежных сцен становятся специально организованные лофты, антикафе, оборудованные площадки, закутки и другие актуальные городские ниши. Но пока место не открыто, пока оно надежно скрывается, а его существование поддерживается верными участниками как конспиративная квартира, оно, скорее всего, не является «сценой»: «сцена» предполагает публичность и доступный перформанс.

Как мы собираемся использовать эту перспективу? Перед нами стоит задача проанализировать и представить некую культурно-символическую карту молодежных пространств четырех российских городов, каждый из которых обладает своей исторической и культурной спецификой, отличается особым этнорелигиозным составом населения. На всех этапах проекта мы стремимся исследовать молодежные группы (субкультуры, солидарности, сообщества) вместе с материальным контекстом их бытования в городской среде для прояснения смысла значимости мест(а) для формирования групповых идентичностей. Мы пытаемся понять: как и какие пространства/места оккупируются разными группами; какими способами и при чьем участии происходит переформатирование городского функционала, предписанного прямым «назначением» улицы, кафе, спортивной площадки, площади, двора; как на всех этапах создания, управления, поддержания границ распределяется власть внутри компании; как оформляются права на «свое» смысловое и физическое пространство. Кроме того, мы стремимся тестировать описанные западными учеными значимые измерения «сцен»: театральность, регулярность, интерпретации аутентичности вовлеченными участниками, используемые практики социализации новых членов сообществ и легитимации сцены. Значимым измерением пространства, участников и практик (вос)производства «сцены» становится особая контекстуальная чувствительность, с помощью которой определяются «свои». Этот механизм крайне важен, в частности, для понимания жизни городских спортивных субкультур/солидарностей, когда телесное, эмоциональное, а не рациональное постижение норм и этических кодексов становится основным при приеме в компанию, определении границ своего пространства и обретения «достойного» статуса внутри компании. Экономическое измерение «сцены» значимо для сообществ, не просто существующих в конкретных материальных мирах, но и производящих некие материальные продукты или покупающие эти продукты в DIY-сервисах, ориентированных на специфические заказы.

Эти и другие исследовательские догадки/находки требуют детального анализа эмпирического материала в целях уточнения потенциала концепта «сцены» как для теоретического контекста, так и для практического использования полученных данных.

Гюзель Сабирова

doi:10.17323/978-5-7598-2128-1_110-138

Современные общества отличаются ускоряющимися процессами конфликтной дифференциации и производства новых границ, в том числе этнически и религиозно окрашенных. Неолиберализация экономики, кризис политики мультикультурности/толерантности/политкорректности, усиление социально-экономической дифференциации их подстегивают. Эти новые изменения стали вызовом для социальных наук, сформулировав такую повестку дня, в которой острейшим образом встали вопросы поиска новой теории и методологии осмысления этих трансформаций, формирования нового языка и технологии социальной политики в целях создания условий для диалога и примирения разных позиций в обществе, поиска компромиссов. Распространение ксенофобий и шовинизмов, а также увеличение числа конфликтов и преступлений на национальной почве в России за последние десятилетия способствовали формированию отдельного направления исследований экстремизма среди молодежи. Между тем существует многообразие молодежных культурных форм, как очень специфических, так и мейнстримных (популярных среди молодежи), где также происходит оформление, обоснование определенных паттернов восприятия этнических и религиозных тем. В рамках данного эссе мы рассмотрим отдельные теоретические и методологические вопросы изучения актуализации этнического в контексте молодежных культурных пространств; особый акцент будет сделан на подходах к концептуализации межэтнических встреч/узнавания/столкновения и к поиску продуктивной социальности.

Российская молодежь, как и все молодые люди в мире, оказывается больше, чем другие возрастные группы, вовлечена в межрелигиозные, межэтнические и межкультурные контакты. Несмотря на то что она имеет значительно меньше возможностей для мобильности и путешествий за границу по сравнению с западными сверстниками, российская молодежь в большей степени, чем россияне старшего возраста, включена в глобализированные контексты (потребление, мода, музыка, фильмы, игры, социальные сети и т. п.), кроме того, ее школьное и вузовское окружение более поликультурно. Сегодня исследователи говорят о появлении нового поколения молодежи, которое родилось уже в постсоветский период и выросло в новых глобализированных социально-политических условиях. Оно по-новому смотрит на смысл труда, по-другому определяет для себя, что такое гражданственность/политическое; потребление и социальные сети занимают центральное место в его социализации [Омельченко, 2013]. Эта молодежь по-иному воспринимает и определяет для себя и поликультурность своего окружения. Но наряду с ростом возможностей и включением в глобальные сети молодежь России находится в достаточно жестких условиях влияния локальных обстоятельств и диспозиций. Структурные неравенства, а именно различия жизни в городе и селе, между семьями с разным социально-экономическим статусом, воспроизводят неравномерность в жизненных шансах и возможностях молодежи.

Российская история национального и религиозного вопроса имеет свою специфику, его природа и характер, несмотря на схожесть трендов, значительно отличаются от ситуации в западных странах. Досоветский имперский контекст присоединения территорий со своей этнорелигиозной политикой, советский проект «дружбы народов» и коммунистического атеизма, постсоветский период «возвращения» религий и парада национализмов, а затем и массовой трудовой миграции из постсоветских стран – все это значимые обстоятельства того, как сегодня определяется этнорелигиозный вопрос. Не менее важной оказывается также специфика текущих социально-политических процессов в России и в мире. Это и социально-экономическая и политическая нестабильность на Северном Кавказе, и, например, недавние события вокруг ситуации, связанной с изменением статуса национальных языков в национальных республиках России. Все это, конечно, нужно принимать во внимание, когда мы пытаемся вписать российскую ситуацию в мировой контекст или когда речь идет о заимствовании концепций и теорий [Малахов, Тишков, 2002]. Российский контекст актуализации этнического отличается от западного прежде всего тем, что здесь меньшую роль играют миграционные и расовые контексты, зачастую этнический «другой» – это гражданин России и не всегда он антропологически маркируется, причем нередко интеркультурность – это веками сложившаяся историческая данность, что мы наблюдаем в наших исследуемых городах: Махачкале, Казани, отчасти Ульяновске и даже Санкт-Петербурге. Тем не менее главным эффектом внутренней миграции с Северного Кавказа и позже – транснациональной трудовой миграции из постсоветских стран, и прежде всего с Южного Кавказа и из Средней Азии, стало усложнение образа «этнического другого». Главными объектами стигматизации в молодежном дискурсе являются кавказцы и мигранты. И хотя тема расизма также актуальна для российского контекста [Воронков и др., 2008; Ярская, 2012; Малахов, 2013], она кардинально отличается от расового вопроса, например, в Америке или Великобритании. Но исследования расовых отношений и их критика в этих странах оказали большое влияние на мировую традицию как молодежных исследований, так и исследований этничности. Именно поэтому данный пласт текстов и идей важен и значим для других мест (включая Россию), где расовый вопрос не стоял или не стоит сейчас так остро, как, например, в Великобритании, Америке или Европе [Малахов, 2013].

Этническое оказывается в фокусе внимания российской общественности, политиков, агентов социальной политики, как правило, в проблематизированном виде. Самые актуальные темы миграции, беженцев, терроризма, исламизма, ультраправой активности, расизма, радикализма, экстремизма, рекрутинга в сторонники ИГИЛ зачастую сводятся к обсуждению эссенциализированных и культурализированных этнических или религиозных идентичностей, различий, практик [Там же]. Такой подход остается мейнстримным как на уровне политических, государственных дискурсов, так и в сфере обыденных представлений. В поле проблематизации этнического и религиозного (обвинения в ксенофобии, расизме, национализме, экстремизме) попадает как этническое и религиозное меньшинство, так и большинство. Дискурсы мигрантофобии/кавказофобии и исламофобии доминируют в российском общественном мнении [Шнирельман, 2007].

При этом главным источником угрозы видится именно молодежь – как та часть общества, которая ассоциируется с демонстрацией неприятия «этнического другого» или, наоборот, излишнего подчеркивания своей этнической инаковости, вплоть до радикализации, экстремизма и проявления насилия. Молодежь, а именно подростки и молодые взрослые, позиционируется в социальной политике как группа риска, как та категория населения, которая склонна к насилию, неразумному (неконтролируемому, нерациональному) поведению. (Суб)культурные увлечения и эксперименты молодежи также являются поводом моральных паник и озабоченности государства и взрослых [Омельченко, 2013]. Молодежь является центральным объектом дискурсивного и социального дисциплинирования, контролирования, наказания. Такой упрощенный и ограниченный взгляд на проблему воспроизводится и в программах, направленных на снижение напряжения, где главная цель формулируется в духе слогана о «гармонизации межэтнических и межрелигиозных отношений среди молодежи». Так, основой политики по воспитанию толерантности среди молодежи в начале 2000-х стало теоретическое предположение, что укрепление гражданской (российской) идентичности молодежи приведет к нивелированию этнокультурных противоречий. Но парадоксальным образом призыв к патриотизму, транслировавшийся в государственных программах, только усилил националистические настроения [Борусяк, 2004; Омельченко, Пилкингтон, 2012]. Другое направление государственной политики преодоления ксенофобии среди молодежи реализовывалось через программы толерантности, которые преимущественно были направлены на этнокультурное воспитание молодого поколения путем проведения локальных (школьных, вузовских) мероприятий или региональных фестивалей. Помимо этого, поддерживались отдельные спортивные и социальные проекты для создания площадок «встречи» разной молодежи. Одной из главных целевых групп в программах по развитию толерантности были дети мигрантов в школах. Очевидно, что кардинально такие формальные мероприятия не могли повлиять на ситуацию, но одним из частных эффектов этих программ стало то, что ксенофобные нарративы, например в пространстве школ, умалчиваются, а политкорректность демонстрируется, при том что бытовая ксенофобия в публичных, досуговых молодежных пространствах, буллинг в общежитиях, учебных аудиториях, на рабочих местах остаются повседневностью [Омельченко, Лукьянова, 2009; 2015].

Параллельно мы наблюдали, как начиная с середины 2000-х происходили аресты лидеров и членов сообществ, которые могли бы быть отнесены к ультраправому или исламскому экстремизму; среди их участников было много молодых людей. И это имело определенный эффект: число преступлений на почве этнорелигиозной вражды значительно сократилось [Верховский, 2017]. Но, с другой стороны, повышенное внимание спецслужб к отдельным радикализированным личностям и сообществам, которые могут быть идентифицированы с «ваххабизмом», фундаментализмом (в исламе), не повлияло на те социальные обстоятельства, которые породили такого рода активности и идентичности, и увело их в подполье, что осложнило наблюдение за динамикой внутри этих групп.

Данные контекстуальные обстоятельства определяют то, как в России изучается этническая проблематика в молодежных средах. Наиболее многочисленны исследования этнической идентичности молодежи, которые нацелены на выявление ее «негативных» и «позитивных» составляющих, изучаются также социально-педагогические стратегии преодоления ксенофобии среди молодых людей. Изучение молодежных культурных практик как поля «разыгрывания» и проживания этнического пока не столь популярны. Поэтому в рамках данного эссе будет рассмотрен преимущественно зарубежный опыт исследований.