Текст книги "Молодежь в городе: культуры, сцены и солидарности"

Сочетание психологических и социологических методов в исследованиях этничности сулит немало интересных научных находок. Интервью и фокус-группы дополняются разными тестами, с тем чтобы получить более надежные оценки субъективных переживаний этнической принадлежности. В свою очередь, качественные социологические методы помогают выявить условия, в которых меняется интенсивность и направленность индивидуальных установок. Но порой слепое заимствование психологического инструментария приводит к тому, что социологи пытаются установить социальные нормы в виде определенных долей позитивной и негативной идентичностей, а затем без всякой апробации перенести их на разные территории и социальные группы. Опасность усматривается социологами не только в принятии юношами и девушками экстремистских взглядов, но и в их этнической индифферентности. При этом под последней понимается и безразличное отношение к своему народу, и отсутствие гордости за него как одной из приоритетных жизненных ценностей. При анализе результатов массовых опросов респонденты с приписанной им этнической индифферентностью, а также те, кто придумывает для себя мифические народности, вроде хоббитов или эльфов, обычно исключаются из дальнейшей обработки. В научной литературе не найти не то чтобы их глубокого рассмотрения, но даже поверхностного описания. А ведь обе группы устойчиво повторяются среди подростков и молодежи уже в течение не одного десятка лет.

Некоторые допускают в качестве нормы существование биэтнической идентичности, одновременное причисление себя к двум национальностям [Ким, 2009; Чеботарева, 2012]. Но вот наличие чувства родства с большим количеством народов служит поводом считать всех, кто отвечает подобным образом, маргиналами. При этом любое биографическое исследование покажет «маргинальность» едва ли не всех участников, когда они начнут перечислять свои родственные связи – «смесь разных кровей», а также рассказывать о переездах семьи с одного места на другое. К тому же давно замечено, что оценки важности этнической принадлежности зависят от особенностей среды. Если обратиться к результатам опросов, проведенных среди школьников и студентов в крупных российских городах, то окажется, что русские ребята по разным данным лишь в 15−25 % случаев, отвечая на вопрос «Кто Я?», указывают свою национальность [Бублик, 2010]. А вот представители иноэтнических групп (по отношению к большинству проживающего населения) действительно в 70−85 % случаев ссылаются на свою принадлежность к тому или иному народу. Хотя есть данные и о том, что у 60 % молодежи, проживающей в укорененных, т. е. уже давно существующих мигрантских сообществах, этническая идентичность тоже не актуализирована [Львова, Поправко, 2013]. Предлагается даже немного поднять чувствительность этих ребят по отношению к своему народу, поскольку ее неопределенность служит косвенной причиной межнациональных конфликтов.

В духе теорий мультикультуризма исследователи заключают, что на равнодушии к этническим различиям нельзя воспитать позитивного отношения к сохранению культур других народов, а также развивать ценности социальной интеграции. Но и высокие проценты этнической идентификации среди мигрантской молодежи тоже настораживают авторов. За этими показателями скорее усматривается стремление к изоляции, обороне и конфронтации, нежели к конструктивным межнациональным отношениям. Теперь уже в русле «гипотез контакта» специалисты советуют уменьшить степень этнической идентификации и снизить стремление к категоризации любой ситуации взаимодействия в этнически окрашенных терминах. В противовес всем этим точкам зрения высказывается гипотеза о том, что множественная этническая идентичность в России является исторической традицией, в которой помимо одновременного отнесения себя к разным народам смешиваются конфессиональная, гражданская и региональная принадлежности [Курске, 2011]. Более того, в этом толковании множественная этничность превращается в позитивную маргинальность, поскольку служит дополнительным социальным ресурсом, а кроме того, частью символического капитала человека. Напротив, игра на усиление или уменьшение степени этнической идентификации способна со временем привести к возникновению негативного типа маргинальности, обусловленного внутриличностными конфликтами.

В связи с попытками определить границы «нормы» одним из самых щекотливых вопросов является влияние религиозных течений, особенно ислама, на формирование этнических представлений молодежи. В исследованиях, выполненных в Татарстане, Башкирии, а также в северокавказских республиках, подчеркивается неотъемлемость соблюдения религиозных канонов от народной традиции. Порой дети и подростки за национальный костюм принимают ту одежду, которая предписывается по шариату. Хотя некоторые ученые подмечают дискурсивные различия, например, в ношении платка на татарский и мусульманский манер. Но в целом все соглашаются с тем, что религия играет важную роль в осознании юношами и девушками особенностей своей этнической идентичности. Именно оттуда черпаются символы для представления своего народа и самоотождествления. Рассмотрение молодежи с конфессиональных позиций также репрезентирует ее в новаторском духе. Опросы, проводимые в разных религиозных учебных заведениях, показывают, что юные воспитанники часто задают тон в своих семьях, и родители учатся у них тонкостям обрядов. Многие из взрослых принимают веру, стараясь поддержать сыновей и дочерей [Гарипов, Нурулина, 2011].

В то же время отмечается, что имеющая сегодня место префигуративность уникальна, и исследователям важно не упустить ее, поскольку уже со следующего поколения передача религиозных традиций вернется к постфигуративному сценарию. Высказывается еще и мнение, что рост религиозности среди молодежи поднимает текущий этнический статус группы. В северокавказских республиках до 97 % юношей и девушек относят себя к мусульманам [Муслимов, 2011]. Вместе с тем исследователи задаются вопросом, не вытеснит ли полностью в будущем религиозная идентичность этническую, ведь, по данным тех же опросов, почти треть молодежи хотела бы жить в религиозном государстве. Авторы констатируют, что идеи новых исламских течений способны сплотить вокруг себя молодежь. Эти идеи обращены не столько к национальной гордости, сколько к чувству социальной несправедливости и переживанию неравенства. Нужно отдать должное исследователям, которые берутся за разработку данных тем, не только потому, что для этого нужна ответственная гражданская позиция. Они стараются объективно оценить роль молодежи в происходящих процессах исламизации, не возлагая на нее лишней ответственности, а уделяя больше внимания клановости, коррумпированности, конкуренции этнических элит между собой. Готовность молодежи к искоренению этих черт традиционного общества – вот проблема, над которой они предлагают задуматься.

Но если речь не идет о сложных конфессиональных отношениях, многие не стесняясь наделяют молодежь повышенной конфликтностью по причине как отсутствия общенациональной идеи, так и слабости институтов социализации. В самой неопределенности этнической идентификации молодого поколения, трудностях с выбором как «своих», так и «чужих» видятся предпосылки экстремистского поведения [Зубок, Чупров, 2008]. Даже в регионах с более или менее благоприятной межнациональной ситуацией местные социологи отмечают тревожаще высокий уровень интолерантных установок школьников и студентов, при том что в ходе опросов порой не набирается и одного процента не только активных сторонников, но и просто сочувствующих националистическим организациям. Вместе с тем излишние обобщения рисуют всю молодежь склонной к проявлениям межнациональной агрессии и вражды. Подобным образом легко маркировать любые конфликты, в которых участвуют представители разных национальностей. Но реально за ними могут скрываться не этнические столкновения как таковые, а, например, территориальные притязания подростковых группировок, борьба за лидерство в классе и т. п. За проявление молодежного экстремизма выдается «пренебрежение действующими в обществе правилами поведения, в том числе определяемыми нормами права», хотя раньше социологи относили к это нонконформизму, девиациям, в крайнем случае к асоциальному поведению [Максимова, 2012].

Неудивительно, что чаще всего опыт межнационального взаимодействия измеряется частотой столкновения со случаями этнической вражды и ролью молодежи в них как свидетелей, нападавших, защитников или жертв. А вот шкала позитивного опыта обычно ограничивается выяснением посещаемости организуемых в городе или учебном заведении специальных мероприятий. Но изучая негативную сторону, исследователи в первую очередь берут на заметку участие в националистических митингах, скинхедовских группировках или массовых драках, устраиваемых, например, футбольными фанатами. Популярным ходом стало выявление отношения к дискриминирующим лозунгам вроде «Россия – для русских!», «В регионе станет жить лучше, если выселить мигрантов» и т. п. Но вот на распространенность бытовой ксенофобии, выражающуюся в рутинных формах поведения, по отдельности не представляющих большого общественного вреда, обращается меньше внимания из-за того, что такие факты трудно операционализировать для масштабных опросов. Между тем и в качественных исследованиях проблема бытовой ксенофобии нуждается во включенном наблюдении. Даже глубинные интервью показывают, что самим информантам не всегда ясны цели и мотивы их поступков по отношению к другим национальностям. Поэтому за уровень бытовой ксенофобии, как правило, принимают негативную насыщенность все тех же гетеростереотипов.

По мнению ряда ученых, выйти из данного тупика поможет перенос фокуса изучения «Я»– и «Мы»-идентичностей на конструкты этнической инаковости [Сафин, 2007]. Им кажется, что термины «другие», «чужие», «враги», «посторонние», а также «негативные идентичности» не полностью охватывают все ее аспекты, особенно в проявлениях бытовой ксенофобии. Тем более что направлены они на описание национальной инаковости окружения, тогда как внутри самой этнической группы тоже могут обнаруживаться свои «другие», пока что их так и называют – «внутриэтнические другие». Существование таких «внутриэтнических других» легко обнаруживается, когда производится оценка сплоченности каких-либо территориальных сообществ или тех же диаспор, выявляется уровень внутреннего доверия в зависимости от выстраиваемых стратегий поведения [Габдрахманова, 2012]. Что же касается исследований молодежи, нельзя не заметить двойственность получающихся выводов. На школьников и студентов направлено столько идеологических усилий по формированию у них адекватного этнического и национального самосознания, что сама система стоящих за этим практик превратилась в целый социальный институт, производящий новые категории «своих» и «других». На деле оказывается, что легитимным этническим идентификациям противостоит множество их субъективных пониманий, в которых терпимость сочетается с ксенофобными взглядами, а переплетения между разными видами «инаковости» настолько сложны, что не подаются никакой типизации.

Нельзя не согласиться с замечанием Л.М. Дробижевой о том, что «этничность – это не только этническая идентичность, этническое самосознание людей, но и реальное следование этноспецифическим формам поведения, особенностям в видении и восприятии мира, в жизненных ориентациях» [Дробижева, 2003, с. 9]. Она проявляется не столько в конфликтных ситуациях, сколько в особенностях проведения бытовых и обрядовых ритуалов, способах ведения хозяйства, образе жизни, стиле одежды и культуре питания. Сейчас к изучению этих тем приступают через анализ этнического потребления, но роль молодежи там освещается слабо. Упоминается, что сама вещная среда, организованная из предметов обихода, когда-то привезенных с исторической родины или купленных по случаю уже на новом месте, становится воплощением не только семейной, но и этнической памяти [Печурина, 2009]. Через нее подрастающему поколению передаются традиции, ценности, нормы. Переживание этнической насыщенности окружающей среды тоже должно изучаться как отдельная поведенческая практика. Она включает целый пласт взаимодействий этнического большинства, «коренных» и «приезжих» меньшинств, внутри которых оказывается молодежь.

Парадоксально, но в отечественной научной литературе юноши и девушки предстают лишенными конкретного социокультурного контекста. О каком бы этносе не говорилось, в том числе и о русских, отмечается принципиальная несхожесть тех условий, в которых развивается современная молодежь, с теми, в которых формировались предыдущие поколения. Изменения затрагивают практически все аспекты жизни: от природы и климата до одежды и пищи, от социально-экономической ситуации до отношений с родителями и ближайшим социальным окружением. Сегодняшняя городская среда наполнена стольким количеством культурных символов, что межнациональные отношения опосредованно начинаются со знакомства с витринами магазинов и кафе. Но при этом в изложении результатов многих исследований описание характеристик этнической ситуации часто сводится к простой констатации многонационального состава региона, в котором исследование проходило. Некоторые ученые приводят статистические сравнения с советскими временами по численности основных этнических групп, уровню миграции, количеству национальных общественных и религиозных организаций, соответствующих школ, музеев и библиотек, а также данные опросов по знанию родного языка. Однако это мало что говорит об актуальном социокультурном контексте, в котором живут респонденты. Если обратиться к аналогичным западным работам, то там давно отталкиваются от его детального описания, подчеркивая трудность обобщения даже по соседствующим городским микрорайонам. Учебные заведения рассматриваются как особый мир со своими внутренними законами, для понимания которого нужен всесторонний анализ – от сложившейся там этнической композиции до реализуемых скрытых учебных планов, сложившихся властных иерархий и т. п.

Идентифицируя себя с тем или иным народом, молодежь нередко балансирует между различными ролями и ожиданиями. Предметом изучения становятся режимы «употребления» этничности, включая отдельные виды как отношений, так и ситуаций с их культурными, политическими и экономическими особенностями. Изучению этничности молодежи явно не хватает самой молодежности. Молодежная среда с ее культурным разнообразием не похожа ни на детские коллективы, ни на взрослые сообщества. В ней тоже присутствует своя самобытность; чтобы раскрыть таковую – нужно перенести акцент на вопросы, которые формулируются самими юношами и девушками в качестве актуальных для реализации их этнических интересов. Молодежь не выделялась бы в качестве самостоятельной социальной группы, если бы не располагала специфическими видами внутри– и межгрупповых коммуникаций, жизненных стилей, поведенческих практик. Очевидно, что во всем этом разнообразии по-новому преобразуются этнические границы, используется другой набор символов для различения «своих» и «других». Как раз здесь не будет законченных идентификационных образов. Этничность будет слагаться из «культурного разговора» различных молодежных групп друг с другом, а также переосмысления межпоколенческих связей.

Введение наработок из социологии молодежи в рассмотрение межнациональной проблематики позволит выйти на основные линии напряжения как внутри самих этнических групп, так и за их пределами, выявить те ключевые ценности и идеи, вокруг которых разворачивается конкуренция. Предложенный в статье обзор исследований является попыткой методологической рефлексии самого поля молодежных конструктов этнической идентичности. Пока в этих исследованиях господствует оценка эффективности традиционных институтов социализации (семья, образование, религия) с точки зрения усвоения школьниками и студентами лучших духовных традиций и культурных образцов своего народа. При этом выбор традиций и образцов авторы оставляют на свое усмотрение, лишая молодежь присущей ей самодеятельности. Сегодня очень важным является осмысление повседневного опыта молодежи в аспекте его поведенческих стратегий. Много пишется об аффективных и когнитивных составляющих этничности, в силу того что их легко зафиксировать тестами и анкетами, а вот о важности исследования реальных поведенческих реакций говорится лишь в рекомендациях. Если эти реакции и изучаются, то только на уровне языковой компетентности, моделей адаптации к двуязычной среде. Язык является легко вычленяемым признаком, поэтому связанные с ним ситуации так часто используются для изучения межнациональной специфики. Но и другие этнические составляющие тоже должны стать предметом обнаружения поведенческих особенностей в разных молодежных культурах.

Лейтмотивы властной риторики в отношении российской молодежи[64]64
  Текст впервые опубликован в журнале «Социологическое обозрение»: Ясавеев И.Г. Лейтмотивы властной риторики в отношении российской молодежи // Социологическое обозрение. 2016. Т. 15. № 3. С. 49–67. Перепечатка с разрешения редакции журнала.


[Закрыть]

Искэндэр Ясавеев

doi:10.17323/978-5-7598-2128-1_162-177

О том, что молодежь находится в фокусе внимания российских властей, свидетельствуют специальные государственные программы, молодежные форумы, встречи и другие мероприятия, в том числе с участием Президента России. Такое внимание имеет, скорее всего, прагматический характер, связанный с тем, что участниками революций в Грузии и Украине и протестных акций в России в 2011–2012 гг. были в основном молодые люди. Российские власти обеспокоены потенциалом протестных действий молодежи и пытаются нейтрализовать его посредством политики.

Хронологические рамки нашего исследования – с мая 2012-го по май 2016 г. – определялись третьим президентским сроком Владимира Путина. Протестные акции в России конца 2011 – начала 2012 г. и события в Украине, включая присоединение Крыма, привели к изменению «повестки дня» властей, переопределению рисков и соответствующим изменениям во внутренней политике. Молодежной проблематике посвящен ряд выступлений Владимира Путина, Правительством России утверждены «Основы государственной молодежной политики Российской Федерации на период до 2025 года», определены основные направления деятельности Федерального агентства по делам молодежи (Росмолодежь), само агентство с 2015 г. выпускает ежегодные доклады о положении молодежи в России и реализации государственной молодежной политики. В конце 2015 г. Правительством России утверждена очередная пятилетняя программа «патриотического воспитания граждан Российской Федерации» на 2016–2020 гг., ориентированная прежде всего на молодежь.

Настоящая работа выполнена в рамках конструкционистского подхода к социальным проблемам, сосредоточенного на проблематизирующей и депроблематизирующей риторике, в результате которой некая предполагаемая ситуация наделяется статусом социальной проблемы или лишается его [Spector, Kitsuse, 1977; Schneider, 1985; Best, 1995; Holstein, Miller, 2003; Loseke, 2003; Holstein, Gubrium, 2008; Ясавеев, 2007; Полач, 2010]. Социальные проблемы с этой точки зрения – выдвижение требований изменить ситуацию. Строгий конструкционистский анализ фокусируется исключительно на риторике, отказываясь от каких-либо предположений о характере, масштабе, последствиях и даже о самом существовании ситуаций, в отношении которых разворачивается риторика. Конструкционизм позволяет выявлять цели, формы и стратегии конструирования социальных проблем и депроблематизации ситуаций, риторические ходы, которые используют участники, обосновывающие необходимость каких-либо действий или отказ от них.

Конструкционистские рамки исследования означают, что мы не выдвигаем предположений о том, соответствует ли риторика властей «реальности» и предпринимаемым ими действиям. Строгие конструкционисты отказываются от утверждений относительно самих ситуаций, применительно к которым разворачивается проблематизирующая или депроблематизирующая риторика. Такого рода утверждения сами по себе являются формой конструирования социальных проблем или «непроблем», т. е. неявно переводят социолога из позиции аналитика в позицию участника.

Теоретическим основанием работы является исследовательская программа П. Ибарры и Дж. Китсьюза [Ибарра, Китсьюз, 2007], высвечивающая четыре измерения конструирования социальных проблем: 1) риторические идиомы – дефинициональные комплексы, посредством которых вырабатывается проблематичный статус ситуаций; 2) лейтмотивы – фигуры речи, выражающие главный аспект социальной проблемы или ее динамику; 3) стили конструирования проблем: научный, комический, театральный, гражданский, правовой или субкультурный; 4) контрриторика – дискурсивные стратегии противодействия конструированию проблемы. Наше исследование сосредоточено на идиомах и лейтмотивах властной риторики в отношении молодежи.

Ибарра и Китсьюз указывают, что одна из задач социального конструкционизма состоит в объяснении применения риторических идиом – способов проблематизации ситуаций. Риторические идиомы обеспечивают участников дискурсивными материалами, позволяющими структурировать и придавать безотлагательный характер их требованиям [Ибарра, Китсьюз, 2007, с. 73]. Каждая риторическая идиома предполагает или задействует группу образов и обладает соответствующим словарем. Конструкционисты описывают такие идиомы, как риторика утраты, риторика наделения правом, риторика опасности, риторика неразумности и риторика бедствия.

Ключевыми для риторики утраты являются термины «красота», «природа», «наследие», «культура», «загрязнение», «упадок», «защита». Словарь риторики наделения правом состоит из таких терминов, как «нетерпимость», «угнетение», «сексизм», «расизм», «дискриминация по возрасту», «жизненный стиль», «различия», «выбор», «терпимость», «предоставление возможностей», «мультикультурный» и др. Риторика опасности включает слова «болезнь», «патология», «эпидемия», «риск», «заражение», «угроза здоровью», «профилактика». При проблематизации эксплуатации, манипулирования, «промывания мозгов» обычно используется риторика неразумности с ключевыми терминами «наивность», «доверчивость», «необразованность», «уязвимость», «легкая добыча». Как отмечают Ибарра и Китсьюз, риторика неразумности задействует образы манипуляции и заговора. В свою очередь, риторика бедствия состоит из метафор и практик аргументации, актуализирующих образ полной катастрофы [Там же, с. 74–84].

Помимо специфического словаря, характерного для той или иной идиомы, существует общий кросс-идиоматический словарь, используемый при конструировании проблемы или депроблематизации ситуации. Это измерение конструирования социальных проблем обозначается в виде лейтмотивов. Примерами лейтмотивов являются «чума XXI века», «кризис», «трагедия», «бомба с заведенным часовым механизмом», «угроза», «верхушка айсберга» [Там же, с. 93–94].

Исследование, основанное на понятии лейтмотивов, отмечают Ибарра и Китсьюз, позволяет сосредоточиться на том, каким образом развиваются и обретают «точную настройку» термины дискурса социальных проблем и как определяется их символический подтекст. «Эти факторы в большей степени касаются политики, эпистемики и поэтики описания, т. е. артикуляции, нежели “онтологии описываемого”» [Там же, с. 96]. Изучение лейтмотивов, по мнению конструкционистов, дает возможность понять действия участников, когда они выдвигают требования или противодействуют им.

Исследовательская программа Ибарры и Китсьюза использовалась при анализе таких проблем, как стокгольмский синдром, эвтаназия, гламур, насилие в полиции, потребление наркотиков [Adorjan et al., 2012; Богомягкова, 2010; Ним, 2010; Кольцова, Ясавеев, 2013; Ясавеев, 2016].

Риторика властей, в частности Владимира Путина в течение его первого срока президентства, изучалась М. Горхэмом [Gorham, 2005], который выделил ряд лингвистических профилей этого российского президента: «технократ», «деловой», «силовик», «мужик» и «патриот», отмечая также возможность возникновения нового речевого жанра молчания. Можно предположить, что в отношении молодежи со стороны Путина задействуется профиль «патриота».

Риторика патриотического воспитания молодежи исследовалась Еленой Омельченко, указавшей на характерные для этой риторики заимствования из советского/позднесоветского подхода, а именно объективацию и унификацию молодежи как группы, которая нуждается в контроле, регулировании и моральном исправлении [Омельченко, 2012, с. 275]. Значимые выводы о «спуске» ценностей традиции и конформизма на уровень российских учебников для старшеклассников, прежде всего учебников истории и обществознания, и использовании в них образа государства-защитника получены Лидией Окольской в ее исследовании ценностного содержания российской программы среднего образования [Окольская, 2012].

В рамках нашего исследования в качестве участников процессов конструирования проблем и депроблематизации ситуаций рассматриваются представители исполнительной власти в России. Нами сформулированы следующие вопросы, касающиеся властной риторики в отношении молодежи: каким образом типизируется молодежь; какие риторические ходы используются властями; что проблематизируется, а что остается за рамками проблематизации; что обозначается как вызовы, риски и угрозы и предлагается в качестве ответов на эти угрозы и вызовы; каковы лейтмотивы властного «молодежного» дискурса, какие риторические идиомы используются при этом российскими властями, какие образы задействуются данными лейтмотивами?

Были проанализированы тексты выступлений Владимира Путина в течение его третьего президентского срока, отобранные по наличию ключевых слов «молодежь», «молодежный», «молодые»; стенографические отчеты заседаний советов при Президенте России, касавшихся молодежи; государственные программы, доклады и отчеты Правительства России и Федерального агентства по делам молодежи (Росмолодежь), которые размещены на официальных сайтах[65]65
  <kremlin.ru>, <government.ru>, <fadm.gov.ru>.


[Закрыть].

К лейтмотивам властной риторики мы относили регулярно встречающиеся конструкции, используемые в одном контексте с темами, касающимися молодежи, сопоставляя эти конструкции со словарями риторических идиом, разработанными Ибаррой и Китсьюзом, и пытаясь определить таким образом ключевые аспекты создаваемых властями смыслов в отношении молодежи. Основным критерием выделения лейтмотивов служила их повторяемость. В ходе анализа выявлялись также устойчивые связки лейтмотивов, такие, например, как «защита» и «традиционные ценности».