Текст книги "Испытание реализмом. Материалы научно-теоретической конференции «Творчество Юрия Полякова: традиция и новаторство» (к 60-летию писателя)"

Д.В. Кротова
кандидат филологических наук, преподаватель кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова
Искусство и творчество как предмет художественного осмысления в романе Ю.М. Полякова «Гипсовый трубач»

Роман Ю.М. Полякова «Гипсовый трубач» – одно из самых ярких явлений современного литературного процесса. Роман написан блестящим стилистом, развитие сюжета «Гипсового трубача» захватывает и увлекает читателя с первых же строк, а каждую страницу текста пронизывает тонкий юмор, порой переходящий в очевидную иронию, а то и острую сатиру.

Роман отличается исключительной широтой проблематики. Здесь затронут целый спектр социальных, политических, нравственных проблем определенного этапа в жизни страны – поздней советской эпохи, времен перестройки и послеперестроечных лет. «Зададимся вопросом, – замечает автор в статье «Как я ваял “Гипсового трубача”», – надо ли писателю участвовать в политических битвах? Убежден: надо! Ибо затворяться в замке из слоновой кости в ту самую пору, когда какие-то негодяи затевают извести твою Родину, подло и недостойно». Ю.М. Поляков никогда не уходил от участия в «политических битвах» своего времени, и потому означенная проблематика играет столь важную роль в его творчестве. Но, конечно, смысловой спектр романа «Гипсовый трубач» не исчерпывается только художественным осмыслением политических и социальных вопросов. Это роман, в котором отражена целая эпоха во всей совокупности ее мировоззренческих и политических, социальных и культурных, духовных и эстетических составляющих. «А мне вдруг захотелось написать об уходящей советской эпохе, – признается Ю.М. Поляков в цитированной статье, – по совести, искренне, а значит, не злобно». Ткань романа тонко воссоздает колорит времени, здесь запечатлены и яркие отличительные черты эпохи, и мелкие, едва уловимые черточки, заметные лишь пристальному писательскому взгляду.

Но в романе «Гипсовый трубач» прочитывается еще один важнейший смысловой пласт, не менее значимый, чем те, о которых шла речь выше, а нередко выходящий и на первый план. «Гипсовый трубач» – это роман о творчестве, роман об искусстве.

С первых и до последних страниц текст пронизан размышлениями на эстетические темы. Споры героев об искусстве и его назначении, о том, каким должно быть настоящее произведение искусства, о вдохновении и творческом труде – важнейшая составляющая художественного пространства романа.

Обратимся к названию произведения. «Гипсовый трубач» – это, конечно же, многомерный символ. Он связан и с атмосферой уходящей советской эпохи, и с образом главного героя романа, ведь для него гипсовый трубач становится воплощением лучших страниц его юности и ассоциируется с воспоминаниями о навсегда утраченной любви. Но название романа говорит и о той особой роли, которая отдана теме искусства в этом произведении. «Гипсовый трубач» – это скульптура, украшавшая аллею в пионерском лагере. Читатель впервые встречает описание полуразрушенной скульптурной композиции – гипсового трубача и стоящего напротив него гипсового же барабанщика – в одиннадцатой главе романа, в тексте рассказа Андрея Львовича Кокотова. В название романа вынесен отнюдь не абстрактный символ, перед нами обозначение произведения искусства, точнее, одного из элементов скульптурной группы. Но «Гипсовый трубач» – это и название еще одного произведения – рассказа Кокотова, где Андрей Львович повествует историю своей юношеской любви. Поэтому заглавие романа вбирает в себя сразу целый комплекс ассоциаций, связанных с областью искусства, и это абсолютно не случайно.

Ход развития романного действия подтверждает мысль о том, что одной из главных тем «Гипсового трубача» является тема искусства и творчества. Основой сюжета становится описание и воссоздание творческого процесса – это процесс создания сценария, над которым трудятся главные герои, писатель Андрей Львович Кокотов и режиссер Дмитрий Антонович Жарынин. В центре романа – фигуры творческих личностей, столь непохожих друг на друга, абсолютно по-разному видящих мир и по-разному воспринимающих искусство, а потому почти постоянно ссорящихся, колко задевающих друг друга и все-таки работающих бок о бок и наслаждающихся совместным творчеством, созданием сложного и прихотливого сооружения – сценария, который, впрочем, так и не будет написан. Но главное и самое ценное для читателя – это не собственно сценарий, а возможность погрузиться в творческую лабораторию писателя и режиссера, стать наблюдателем и свидетелем того, как создается произведение искусства.

Как сами персонажи романа воспринимают свой творческий труд? Какую роль играет творчество в их жизни? Что такое искусство в понимании каждого из них? Не будет ошибочным утверждение, что ответы на эти вопросы во многом определяют мировоззрение главных героев романа и что вопрос об искусстве становится центральным предметом их обсуждения и осмысления.

На страницах романа об искусстве почти постоянно размышляет Дмитрий Жарынин – режиссер, который давно уже не снимает фильмов и осознает, что не снимет уже больше никогда. Он довольно успешно занимается ресторанным бизнесом, ему хватает денег, и он обладает достаточно прочным положением. Но при этом он вовсе не отказался от мыслей о кинематографе. Жарынин уже много лет повторял один и тот же «творческий опыт»: «…выискивал сценариста или писателя, опубликовавшего что-нибудь заковыристое, делал щедрое предложение и увозил в «Ипокренино» – поил, кормил, предавал утехам, тратя на это почти все семейные доходы… Однако до съемок дело никогда не доходило. Покуролесив, поважничав, насладившись пиром первичных озарений, Жарынин обрывал творческий процесс с помощью необоснованных придирок и обидных капризов. Соавтор обижался и сбегал. Бодрый, свежий, душевно омытый, Дима возвращался в ресторан». Конечно, со временем в творческой среде всем стало известно, что Жарынин «фильмов не снимает и связываться с ним, терпеть его чудачества, тратить время и нервы не имеет никакого смысла». Тогда режиссер принялся отыскивать в альманахах произведения талантливых, но малоизвестных авторов, которые далеки от мира кинематографа и ничего не знают о Жарынине. Так режиссер нашел и Андрея Львовича Кокотова и предложил работу над сценарием по его рассказу «Гипсовый трубач». Конечно, Жарынин и в этот раз, как и всегда, прекрасно знал, что никакого фильма не будет. Ни сценарий не будет толком написан, ни денег на фильм нет. Тот мифический богач мистер Шмакс, который якобы готов спонсировать фильм, оказывается плодом жарынинской фантазии (т. е. «мистер Шмакс» существует, но это всего лишь собачка Жарынина, а вовсе не спонсор-миллиардер). Зачем же Жарынин продолжает повторять все тот же опыт и работать над сценариями, по которым никогда не будут сняты фильмы? В этом выражается глубинная и, может быть, самая страстная и настойчивая личностная потребность Жарынина – потребность в творчестве. Работая над новым сценарием, Жарынин всякий раз переживает творческий взлет, накал творческих страстей. Он видит в деталях буквально каждый эпизод создаваемого фильма, вдохновение захлестывает режиссера бурной волной, и воображение влечет его все дальше и дальше. Лейтмотивом работы Жарынина над сценарием по кокотовскому рассказу становится страстное восклицание: «Ах, как я это сниму, как сниму!» Режиссер повторяет эти слова десятки раз на протяжении романа. Любой сочиняемый эпизод начинает искриться и трепетать в воображении Жарынина, которым в этот момент овладевает лишь мысль о том, каким будет кинематографическое воплощение этой сцены. Жарынина воодушевляет каждый новый поворот рождающегося сюжета: это может быть первое трепетное чувство юных сердец («Ах, как я это сниму! Малиновые осенние закаты, рябиновые грозди, случайные взгляды…»), или отчаянная драка в пионерском лагере («Ох, я вижу, вижу эту молодую драку на глазах у потрясенных пионеров. Как я это сниму!»), или странная свадьба, когда рядом с любящим женихом – не отвечающая взаимностью невеста, к тому же беременная от другого (и в лице жениха, «в его еле заметной самолюбивой гримаске зашифрована вся катастрофа их будущей семейной жизни! Гости кричат: «Горько, горько!» Ах, как я это сниму!»). Жарынин прекрасно знает, что никогда не снимет ни одной из этих сцен, и все же вновь и вновь повторяет в творческом экстазе заветные слова. Жарынину необходимо испытывать творческое горение, жар созидания. Это человек, который, в сущности, живет искусством и для искусства. Если бы он не имел отдушины в виде периодических «творческих загулов», а был бы вынужден оставаться только ресторатором, бизнесменом, то это неминуемо привело бы его к краху, к разрушению личности.

Бесконечные любовные истории, о которых Жарынин постоянно рассказывает Кокотову, – это тоже своего рода продолжение темы творчества. Жарынин, нанизывая звено за звеном нескончаемой цепи своих любовных приключений, реальных и выдуманных, продолжает быть художником, создавать некий ирреальный, альтернативный мир, существующий по законам воображения режиссера.

Весьма характерным является еще один лейтмотив, связанный с образом Жарынина, – это «Полет валькирий» Вагнера, музыка которого постоянно сопровождает Жарынина (не случайно тема этого музыкального фрагмента установлена в качестве звонка на его сотовом телефоне). Музыка вагнеровского «Полета валькирий» воплощает силу, безграничное могущество, яркость и блеск героики. В этой музыке раскрывается то, чего фатально лишен Жарынин, – сильная творческая воля, преодолевающая все препятствия и утверждающая рожденную ею реальность. Для Жарынина, с его действительно незаурядным художественным даром, но роковой цепью неудач в творческой жизни, героика «Полета валькирий» оборачивается лишь звонком мобильника. Но жажда самореализации и подлинного искусства – живого и захватывающего – остается сутью личности Жарынина и, в конечном счете, смыслом его жизни.

Другой тип творческой личности, представленный в романе, – это писатель Андрей Львович Кокотов. Это характер совершенно иного склада, нежели Жарынин, но в главном они оказываются схожи: основополагающим для Кокотова также является стремление к творческой самореализации, а тема искусства, литературного труда становится главной темой его жизни. Кокотов – человек безусловной одаренности. В его сознании рождаются образы и сюжеты, формируются хитросплетения человеческих судеб, они образуют контуры рассказов и повестей и в конце концов начинают жить независимой от автора жизнью и требуют от своего создателя лишь словесного выражения и записи на бумагу. Рассказ Кокотова «Гипсовый трубач», текст которого полностью воспроизведен в романе, свидетельствует о несомненном таланте его автора. Но Кокотов не в состоянии адекватно распорядиться своим творческим даром: он разменивает его на поделки (пишет под псевдонимом Аннабель Ли женские романы из серии «Лабиринты страсти»), а то и просто ленится, выпивает, тоскливо раздумывает о своей столь неудачно сложившейся личной и творческой жизни и продолжает плыть по течению, вяло наблюдая за ходом собственного существования.

И все же для Кокотова смыслом, целью и просто самым интересным делом, которое только можно придумать, остается именно творчество, писательский труд, вне которого Кокотов не мыслит себя. Любая мысль, любое внутреннее движение становится для Кокотова источником и возможностью для творческого преломления (вспомнить хотя бы первую сцену романа, где Кокотов, только что разбуженный утренним телефонным звонком, прислушивается к причудливым образам, еще не покинувшим его сонное сознание, и тут же примеривает, «можно ли из этой странноватой утренней мысли вырастить какой-нибудь рассказ или повестушку». Конечно, в этом авторском комментарии предостаточно иронии, так же как и в прозвании, которым Жарынин окрестил Кокотова в 55-й главе романа: «писодей» (неологизм, придуманный по образцу словотворчества Хлебникова и, по мнению Жарынина, удачно заменяющий привычное слово «сценарист»). Сам Жарынин вполне согласен называться не режиссером, а «игроводом».

Постоянное балансирование между серьезностью и иронией вообще становится отличительной чертой стилистики «Гипсового трубача». Читатель постоянно ощущает тонкую грань между глубоко ироничным и в то же время глубоко проникновенным отношением автора к своим персонажам и к создаваемой художественной реальности. Подобная специфика авторской позиции заявлена уже в самом начале романа, а именно – в эпиграфах к нему. Первым из трех эпиграфов становится пушкинская строка, настраивающая читателя на возвышенный лад и погружение в творческую стихию: «И даль свободного романа…». Но второй эпиграф, следующий непосредственно за пушкинской строкой, сразу же смещает фокус читательского восприятия в совсем ином направлении: «Эй, брось лукавить, Божья Обезьяна!» Эти слова, взятые якобы из трудов полумистического поэта и философа Сен-Жон Перса, рифмуются с пушкинской строкой и привносят в заявленный образный ряд сатирическую ноту. Взаимодействие и взаимопроникновение серьезности и насмешки, заданное уже первыми двумя эпиграфами романа, станет одним из важных принципов организации всей его художественной ткани.

Все эпиграфы к роману посвящены именно теме творчества, что еще раз свидетельствует о первостепенном значении этой проблематики в «Гипсовом трубаче». Помимо цитат из А.С. Пушкина и таинственного Сен-Жон Перса, в качестве эпиграфа выступают и строки из стихотворения О.Э. Мандельштама «Как облаком сердце одето…» – стихотворении, в котором поэт размышляет о тайне рождения слова, о подвиге истинного творческого труда.

На протяжении романа персонажи часто рассуждают об искусстве, и, пожалуй, в их размышлениях эта тема нередко становится главной. И, конечно, читатель все время слышит суждения об искусстве всезнающего Сен-Жон Перса, афоризмами которого так и сыплет Жарынин.

Среди этих афоризмов – целый ряд высказываний о творчестве, например, «хороший писатель – раб замысла», «искусство – это безумие, запертое в золотую клетку замысла», «искусство […] – это придуманная правда» или «искусство существует именно для того, чтобы наказывать зло, ибо жизнь с этой задачей не справляется». Афоризмам проницательного Сен-Жон Перса вторят размышления Жарынина о методах творческой работы («искусство – это не микрохирургия, а вивисекция!»), о соотношении в искусстве содержательной и формальной стороны («искусство – это не «как», а “что”») и, наконец, о том, должно ли произведение искусства быть доступным, понятным большинству («простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине!»). И Жарынин, и Кокотов, и блистательный Сен-Жон Перс размышляют о многих других сторонах искусства, о специфике его восприятия, о ходе творческого процесса.

Если систематизировать весь комплекс высказываний персонажей на эти темы, подробно рассмотреть художественную структуру романа и обратиться к статье Ю.М. Полякова «Как я ваял “Гипсового трубача”», то вполне возможно получить представление о целостной авторской концепции искусства, выявить выраженную в «Гипсовом трубаче» систему понимания и восприятия художественного текста.

В силу ограниченного объема работы нам приходится останавливаться лишь на отдельных элементах этой системы. Так, невозможно не сказать о том, как в романе интерпретируется вопрос о художественных традициях. Стоит ли сознательно уходить от опоры на какие-либо источники в стремлении создать оригинальное, неповторимое, по-настоящему новаторское произведение? Ответ на этот вопрос можно найти в словах Жарынина: «Забудьте слово «было»! Навсегда забудьте! Умоляю! В искусстве было все. Вы же не отказываетесь от понравившейся вам женщины только потому, что у нее до вас «было»? С вами-то будет по-другому, если вы настоящий мужчина. И в искусстве все будет по-другому, если вы настоящий художник. Ясно?» При всей язвительности проводимых Жарыниным параллелей между сферой искусства и любовными отношениями, ключевая мысль его небольшого, но страстного монолога должна быть понята вполне серьезно: это идея о том, что избегать опоры на традицию, боясь повтора, ни в коем случае не нужно. Настоящий художник, аккумулируя образцы прошлого, непременно создает новое, и потому опора на традицию всегда продуктивна для того, кто обладает подлинным талантом.

Сам текст романа «Гипсовый трубач» является лучшим тому доказательством. Это произведение имеет необычный жанровый облик: с одной стороны, это роман со всеми присущими ему жанровыми особенностями, с другой стороны, во внутренней организации произведения чрезвычайно значимым оказывается принцип сцепления новелл, своего рода вставных эпизодов, историй, которые нанизываются длинной вереницей в ходе повествования. Подобная жанровая специфика ориентирует на определенную историко-литературную традицию, идущую от «Декамерона» Боккаччио, «Новеллино» Мазуччо Гвардато или «Фацеций». Можно говорить и о жанровом родстве с произведением, значительно более близким к XXI веку по времени создания: это «Голубая книга» М.М. Зощенко – текст весьма сложно организованный, сочетающий в себе признаки разных жанров (в том числе не только литературных, например, жанра симфонии). Конечно, о жанровых параллелях между «Гипсовым трубачом» и «Голубой книгой» можно говорить лишь с известной долей условности, поскольку произведение М.М. Зощенко не является романом, но, так или иначе, в обоих этих произведениях читатель встречается с рядом новелл, включенных в общую повествовательную канву. Имя Зощенко, кстати, упоминается на страницах «Гипсового трубача», и, как кажется, совсем не случайно.

Все эти жанровые традиции преломлены в романе весьма индивидуально, Ю.М. Поляковым создано произведение абсолютно уникальное, неповторимое по своему жанровому облику. Его своеобразие определяется не только сочетанием романного жанра с традициями новеллистики, но и с признаками такой специфической жанровой структуры, как «роман в романе». В данном случае это, правда, не собственно «роман в романе», а скорее «рассказ в романе» – ведь важным композиционным элементом текста является полностью воспроизведенный в нем рассказ Кокотова «Гипсовый трубач». Кроме того, это еще и «сценарий в романе» (точнее, «синопсис в романе»), поскольку внутри целого ряда глав романа (от 38-й до 111-й) приводятся фрагменты синопсиса, создаваемого Кокотовым для якобы планируемого фильма. Более того, весь текст «Гипсового трубача» пронизан фрагментами разных рассказов Кокотова, замыслы которых складываются в его воображении, а потом, не получая дальнейшего развития, забываются писателем. Как видно из приведенной (пусть и предельно сжатой) характеристики жанровой структуры романа, этот текст отличается сложным и по-настоящему оригинальным внутренним устройством.

Размышляя о теме творчества в романе «Гипсовый трубач», нельзя не затронуть еще один важный аспект. Текст «Гипсового трубача» позволяет не только выявить некую систему взглядов автора на искусство, но и дает возможность читателю взглянуть в творческую лабораторию писателя, понаблюдать за тем, как рождается произведение. О том, что сам автор уделяет этому аспекту своего романа особое значение, говорит и наличие статьи о создании его текста – «Как я ваял “Гипсового трубача”», которая является своеобразным послесловием к нему. Творческая саморефлексия автора находит в этой статье наиболее полное выражение, но осмысление процесса создания художественного текста, наблюдение над рождением, вызреванием и реализацией замысла рассредоточены на протяжении всей книги.

В статье же автор не только делится с читателем историей создания произведения, но и размышляет о принципах творческой работы, рассказывает о том, как пишется роман или повесть и как, к примеру, создается сценарий. Оказывается, «сценарий – как бы это точнее выразиться? – набалтывают. Да-да, набалтывают, наговаривают, наборматывают… Первый этап работы – это бесконечные разговоры обо всем на свете, не имеющие никакого отношения к сценарию. Это сооружение словесных химер, конструирование завиральных космогоний и разгадывание смыслов бытия… Не понимаю, как из этой говорильни, разнотемья, напоминающего ирландское рагу, сначала зыбко вырисовывается, а потом обретает вполне зримые формы сценарий, ради которого, собственно, и сошлись заинтересованные стороны. Но он вырисовывается… И тогда мэтр, вздохнув, говорит: «Ну, теперь надо записывать…» […] Когда же текст наконец ложился на бумагу, головокружительное марево словопрений рассеивалось, как табачный дым в комнате уснувших картежников, и мне становилось до слез обидно, что никто никогда не узнает, из какой восхитительной пены умнейших мыслей, тонких наблюдений, удивительных историй, острых шуток, рискованных каламбуров, отчаянных откровений рождаются скупые строчки сценария…»

Совсем иначе, нежели сценарий, пишется роман или повесть. О том, как постепенно складывался, формировался и видоизменялся замысел «Гипсового трубача», автор подробно рассказывает в своей статье. Но, конечно, и сам текст романа дает богатый материал для анализа, поскольку читатель имеет возможность понаблюдать за тем, как идет творческая работа Андрея Львовича Кокотова. На протяжении действия романа Кокотов ведь создает не только сценарий, он постоянно обдумывает замыслы разных рассказов. Они возникают в сознании автора сами собой, он не изобретает, не придумывает их специально. Условием и поводом для рождения нового сюжета может стать какая-то случайная деталь, ничего не значащий, казалось бы, бытовой эпизод. Так, отыскивая в своей холостяцкой квартире дорожную сумку, Кокотов вдруг задумывается о том, что неплохо было бы написать рассказ о муже-вдовце: в его комнате висит фотография покойной жены, и выражение лица на снимке все время меняется в зависимости от поступков мужа. А однажды Кокотов причесывался перед зеркалом в ванной, и «вдруг ему в голову пришел странный сюжет»: о том, как «одинокий интересный мужчина, допустим, Альберт» однажды обнаруживает в зеркале вместо своего отражения «прекрасную незнакомку», которая «вела себя как самое настоящее отражение, то есть в точности повторяла все движения Альберта». Вспомним, что и окончание синопсиса «Гипсового трубача» Кокотов тоже не придумывал – оно просто приснилось Кокотову, и он, проснувшись, поспешил записать открывшееся.

Если замыслы рассказов возникают сами и без всяких усилий, то следующий этап – это этап усидчивой творческой работы, требующей значительной внутренней концентрации. Автор так прокомментировал момент, когда Кокотов вознамерился наконец писать синопсис «Гипсового трубача»: Кокотов «стал готовиться к литературному подвигу». Присущая стилю Ю.М. Полякова ироничность здесь, конечно, очевидна, но в то же время эти слова доказывают известное утверждение о том, что в каждой шутке есть доля правды. Подобная двойственность ощущается и в размышлениях автора о собственном творческом процессе в статье «Как я ваял “Гипсового трубача”»: «Вообще, я давно заметил, что отношения автора с начатым сочинением чем-то напоминают бурный роман. Еще вчера тебя нежно лихорадило от назначенной встречи, и ты чуть не плакал, если свиданье срывалось. Еще вчера ты ложился спать со сладостной мыслью о том, что пишешь главную книгу своей жизни, что утром снова сядешь за стол и повлечешь сюжет дальше – сквозь сказочный лес творческого воображения. Но ни с того ни с сего страсть к вожделенной особе превращается в навязчивую рутину, от которой надо как-то поскорей избавиться, а начатая повесть кажется бессмысленной, банальной затеей, не стоящей усидчивого усилия. И рукопись убирается в дальний ящик стола. Чтобы закончить вещь, с ней надо вступить не в романтические, а, фигурально выражаясь, в брачные отношения, когда каждый день ты вновь и вновь видишь рядом с собой одну и ту же давно не воспламеняющую тебя подругу, да еще без макияжа… А куда деваться – жена! Только так и пишутся большие книги…»

Но «рутина» – это, конечно же, только одна сторона работы над текстом. Шлифовка и отделка собственного сочинения – это еще и игра творческой фантазии, и полет воображения, и вдохновение. Достаточно вспомнить описание работы Кокотова над сценарием, когда Андрея Львовича «охватил знакомый каждому сочинителю озноб творческого всемогущества, когда слова становятся податливыми и отзывчивыми, как влюбленные женщины». А в 53-й главе романа Андрей Львович сочиняет стихотворение: «На тоскующего Кокотова вдруг снизошла давно забытая, оставленная там, в литературной молодости, в литобъединении «Исток», сладко-тягучая, томительная тревога. Такая же верная примета нарождающегося стиха, как тошнота при беременности. Слова, до того бесцельно блуждавшие в праздном мозгу, вдруг начали сами собой, подобно стальным опилкам под действием магнита, собираться в рифмованные комочки смысла». Здесь прилив вдохновения воссоздан, можно сказать, с физиологической точностью, но в этом описании чувствуется, конечно, улыбка автора, как и в словах о вдохновительном действии на Кокотова китайского чая с красноречивым названием «Улыбка мудрой обезьяны», без кружки которого «писодей» не садился за работу. А чего стоит изображение «продажного вдохновения» торговца этим чаем, который сумел ловко уговорить Кокотова приобрести не только большую упаковку чая, но «специальный чайник с двумя изящными чашечками» и «пластмассовый поднос с видами Великой стены»!

Гастрономическую тему при размышлениях о творческом процессе продолжают и слова героини романа Натальи Павловны Обояровой о том, что от книги, как и от вина, должно оставаться послевкусие: «на обложки книги тоже надо нашлепывать такие стикеры, как на вино. Покупая книгу, необходимо знать, какое будет от нее послевкусие. Может, от этого послевкусия потом жить не захочется! Зачем тогда читать? Правда?» «Скорее уж тогда последумие или послечувствие…» – уточняет Кокотов.

Какое «последумие» и «послечувствие» остается по прочтении романа «Гипсовый трубач»? На этот вопрос каждый ответил бы, конечно, по-своему. Но, пожалуй, общим для всех читателей этой книги «послечувствием» окажется ощущение смысловой насыщенности, наполненности, многогранности повествования. Тема искусства и творчества – одна из основных в «Гипсовом трубаче» – конечно, не может быть исчерпывающе раскрыта в рамках одной работы. На страницах романа затронуты самые разные ее аспекты: каким должно быть подлинное искусство? Как искусство меняет жизнь человека и общества? Какие цели ставит перед собой художник? Каковы этапы создания произведения искусства и логика творческого процесса? Названная проблематика, так или иначе, не может оставаться за пределами смыслового поля тех художественных произведений, которые претендуют на социальную значимость.