Текст книги "Ода горящей свече. Антология"

Анжи 33
  Анжи – старинное название Махачкалы.


[Закрыть]

 
Бабочки пахнут полынью,
Йодовый воздух искрит,
Мерные волны латыни
Бьются о певчий санскрит.
 
 
Пена морская наутро,
Плавно прервав миражи,
Стынет у гор перламутром,
Выронив жемчуг Анжи.
 
 
Смири, Тарки-Тау, гордыню,
У моря хазарских кровей,
Пусть горькие песни полыни
Остудят морской суховей.
 
 
Омытый дождями, прибоем,
С мерцаньем слюды на камнях,
С мальчишеским ветром-изгоем,
Черешневым цветом в горстях
 
 
Мой город прекрасен, я знаю,
В нем волей природы сошлись
И горы, и степи без края,
И море, и ласковый бриз
 
 
Барханов тягучие тайны,
И гордый орлиный полет,
И щедрость равнины бескрайней,
На кручах нетающий лед.
 
 
…Бабочки пахнут полынью,
Йодовый воздух искрит
Мерные волны латыни
Бьются о певчий санскрит…
 

Как мягок карий цвет

 
Как мягок карий цвет, стекающий к сосцам…
Их белизной как будто очарован,
Застыл рассвет, и к тихим бубенцам
Склоняет рог печальная корова.
 
 
Платок завяжет мама узелком.
В протяжном повторении земного
В сосуде пенится и тонет молоко,
Коричневым баюкает корова.
 
 
Копытца держат землю, и она
Под синевой небесного покрова
У ног крестьянки кротко прилегла.
В тени каштана светится корова.
 
 
Устали краски удивлять людей,
И мир глядит с наивностью Нико,
Как просто жизнь течет и без затей
Струится под ладонью молоко.
 

Зеркала

 
Парча осенних переплясов, охапка ветра, купола…
Старуха с пряжей на пороге и с жизнью, выпитой дотла,
И сын садовника в сединах в забаве тронет облака,
От детских слез до воскресенья течет и катится река.
 
 
Под мостом, мотая гривой,
Мчатся воды торопливо,
А меж волн луна дрожит,
Дынным ломтиком кружит.
 
 
Жемчужной нитью обрываясь, сорвались звуки из окна,
А следом сердце замирает. Рояль. Хлопок. И тишина.
В родстве с небесной высотою и отлученный от семьи,
Он бродит с кистью за мечтою и спит на краюшке скамьи.
 
 
За окном взлетели руки,
Это птицы или звуки?
Это просто черепки,
Разойдитесь, чудаки…
 
 
Нет удачливым доверья, и, от сытых сторонясь,
Он рисует праздник хлеба, света призрачную вязь.
Парча осенних переплясов, охапка ветра, купола…
И упоение от красок, и кисти нашей зеркала…
 

Александр Айзенберг

/ Гамбург /

Одесский писатель (р. 1957). Автор пьесы «Жди, смертный, завершающего дня», книг «Узурпаторы», «Агент влияния», «Империум». Автор цикла теленовелл «Императорский Рим». Член Национального союза театральных деятелей Украины и Союза журналистов Украины.

Полная луна

Итак, это – сон… или не сон…

Значит, ко мне приехал брат. В Одессу. Из Израиля. И мы сразу пошли на старый адрес. На Пушкинскую, угол Чкалова. Туда, куда, как часы, приезжали московские родственники каждый год. Ну, не каждый – мы же ездили в ответ в Москву. В любом случае, это было весело: человек восемь в одной комнате, не замечающих друг друга или делающих вид – какая разница?

Мы в этом дворе с запахами. Смотрим, ностальгически вздыхаем. Но в этот момент я вижу в каком-то окне, кто-то кого-то душит. Причем, все это несколько ближе, чем хотелось бы. У брата детство происходило в Ашхабаде, а у меня в этом дворе. И тогда никто вроде ни разу никого не душил. Я, как честный еврей, в прошлом из этого двора, естественно, не желая ни в коем случае быть свидетелем, не говоря уже о большем, моментально выскочил на улицу c криком:

– Атас!

Отдышался… Никого… Тут же вспомнил о брате и позвонил ему. Нет ответа. Еще раз. И хотя это телефон, полное ощущение, что звоню в рельсу.

Тогда я говорю в выключенный телефон:

– Где этот идиот?

А из выключенного телефона брат мне говорит:

– В милиции.

И я как-то сразу оказался в милиции. При этом я понимаю, что у меня проблема… Никакая это не милиция, а уже полиция! Хорошо, что вспомнил. Теперь… как же к ним обращаться?.. «товарищ милиционер» отпал сразу, и, собственно, «гражданин милиционер» рухнул рядом, даже не заикнувшись…

Так… «господин полицейский»… могут обидеться… а «пан полицейский»… а вдруг возьмут и ударят по лицу… или наоборот… как сказать, как сказать – все же очень серьезно!!! А-а-а! начну с извинения! и в безличной форме!!!

– Прошу прощения!

ФФФ-фу…

И, конечно, я им сразу говорю, чтобы они отпустили брата. А они мне говорят, кто я такой? и кто такой брат? и что мы оба вместе делаем?

Я им хочу ответить, что это мой брат из Москвы… И вдруг понимаю, что «из Москвы» говорить нехорошо… А! Так он же таки давно уже и не из Москвы вовсе! Он из…

Они мне говорят:

– Так откуда он?

И я вдруг понимаю, что не знаю, откуда он. Тогда… тогда я им начинаю говорить, что это неважно.

– Я забыл название этого… как его… городка…

Между прочим, только под утро… в этом же сне… я все же вспомнил! Мец-Рамон! А через пять минут вспомнил, что да! он там жил… а теперь живет… где-то… еще… а это я уже не просто не помню – я не знаю, где!!!

И я им говорю, что это неважно, где он живет. Важно, где я живу!

– Хорошо, – добродушно говорят они. – Где вы живете?

Я им гордо отвечаю:

– Город Одесса…

Они ждут…

А я понимаю, что сказать: «Ленинской искры»… не совсем хорошо… тоже…

А они ждут…

О! Какая «искра»! Уже давно «Марша… ла… Жукова»… совсем не хорошо…

Они продолжают ждать…

Стоп! там же еще разик переименовали во что-то другое… более лояльное… да. Но я не помню, во что…

Я говорю… не совсем внятно… но четко… номер дома и квартиры. А они говорят, что не расслышали… Я возмущенно – от отчаяния, говорю:

– На Таирова!

Это, очевидно, точнее, чем в Одессе, но не то, о чем они мечтали… и я тоже…

Тут я говорю, что могу показать, если они меня повезут… вот в том доме, где… за углом…

Наконец они меня спрашивают про документы. Понимаете?

Независимо от себя, у меня вырывается:

– А чего мои? возьмите его!

И они соглашаются и даже дают мне его документы и просят:

– Прочтите…

– Что, «прочтите»? они же на израильском! как я могу прочесть?

Они соглашаются:

– И мы не можем.

Я криком кричу:

– Пусть он и читает свои документы!!!

А они резонно возражают:

– Мы ему не верим. Вы прочтите, а мы сверим… с его чтением…

– Но я же не могу!

– Странный человек вы… Документов нет. Сказать, откуда ваш брат…

– Из Израиля!

– Да. А вы из Одессы. А откуда он из Израиля? а вы из Одессы? Сказать не можете. Более того, не можете прочесть на израильском – сами сказали!

– Не могу!

– Вот видите.

И это все во сне! И полнолуние!! Вот такая голова!!!

Алексей Глуховский

/ Баден-Баден /

Алексей Глуховский родился в Москве 22 апреля 1955 года. Окончил факультет журналистики МГУ. Работал на радио. С 2001 года живет в Германии, в Баден-Бадене. Стихи пишет с юности, много лет занимался художественным переводом с немецкого, французского, сербского языков. Поэтические переводы печатались в сборниках издательства «Художественная литература», в «Литературной газете» и др. Автор сборника стихотворных переводов «Слова» (Москва 2013), а также поэтических книг «Лирика» (Нью-Йорк, 2015), «Вид из окна» (Москва, 2017), «Знаки времени» (Москва, 2018), «Дорога домой» (Москва, 2020). Лауреат Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира – 2018» в Льеже (Бельгия). Лауреат международной поэтической премии «Образ» за 2018 год.

«На дворе то ли дождь…»

 
На дворе то ли дождь,
то ли снег —
словно жизнь, затянулось ненастье.
За стеной – то ли плач,
то ли смех,
то ли радость, а то ли несчастье.
На душе то озноб,
то покой,
то заботы,
то отдохновенье.
Все сильней
недовольство собой,
все острее моменты прозренья.
Водосточная воет труба,
исполняя печальное соло.
Подарила мне Слово
судьба —
мне б управиться только со словом.
 

Вещность

 
Все то, к чему сегодня
прикасаюсь,
в чем нет души, что холодно, как лед,
и в зеркале безмолвно отражаясь,
застыло —
все меня переживет.
Дверная ручка,
гладкая на ощупь,
дубовый шкаф,
приставленный к стене,
и раритетов
высохшие мощи —
все будут жить,
не помня обо мне.
В предметах закодирована вечность,
ее секрет неведом
никому.
Нетленности
подверженная вещность,
необъяснима
сердцу и уму.
Предметы перейдут
в другие руки,
почувствуют другой пытливый взгляд.
И после нас
новейшие науки
бессмертия загадку объяснят.
 

Утренний кофе на террасе

 
С утра проснулся —
слава Богу!
О двух ногах, о двух
руках…
Ночная схлынула тревога
и под кровать забился
страх.
И снова радуешься звукам,
и можешь солнцу подмигнуть,
и прокричать ему:
«А ну-ка,
сыграй со мной
во что-нибудь»!
Выходишь прочь,
почти раздетый,
стоишь, как пугало,
в саду,
слепой от утреннего света,
со вкусом яблока
во рту.
И чутко слушаешь,
как птицы
высокий пробуют регистр,
и вдруг захочешь
с ними слиться,
вступая в звонкий
пересвист.
Пьешь на террасе
горький кофе,
следя за солнечным лучом,
и про себя
бормочешь строфы
стихов без смысла —
ни о чем.
 

«Мы общаться когда-то умели…»

 
Мы общаться когда-то умели —
по делам или
по пустякам,
а теперь посылаем емейлы,
прямиком уходящие
в спам.
Мы дружили друг
с другом вживую,
выпивали, читали стихи.
Не расходуя жизнь вхолостую,
проживали
наперегонки.
Пополняли амурные
списки,
всем подряд признаваясь в любви,
отправляли далеким
и близким
откровенные письма свои.
Мы давно уже стали другими,
точно влили чужую
в нас кровь.
Писем больше
не пишем любимым,
в эсэмэски вмещая любовь.
Словно сделались
вдруг равнодушней,
на слова и на чувства скупей.
Успеваем чуть больше,
разрушив
что-то важное в жизни своей.
 

«Ах, как легко порой дается стих…»

 
Ах, как легко порой дается стих,
разбросанный
по плоскости бумаги…
И кажется, что тайну
ты постиг
иль от нее – всего
лишь в полушаге.
Слова и рифмы
на своих местах,
послушные,
как голуби ручные.
Летят, кружат
и селятся в стихах,
и разгоняют образы ночные.
 

Время

(после прочтения «Письмовника» М. Шишкина)

 
Со временем
такая вот петрушка —
чем ближе край,
тем прошлое видней.
В часах настенных кликает кукушка,
ведя отсчет
чужих годов и дней.
По чьей-то воле сдвинутые стрелки
изменят устоявшийся уклад.
Со временем невыгодная сделка
перенесет нас на века назад.
Из всех живых существ на этом свете
лишь человек
сознаньем наделен.
Он знает все про неизбежность смерти,
про смену
и взаимосвязь
времен.
Про то, что
к непременной катастрофе
жизнь каждого
однажды приведет.
И время нам не врач,
а сладкий морфий —
болезни не излечит,
но уймет.
А мы, как предки,
будем письменами
вести не уставая дневники,
чтоб сохранить,
нетленное с годами,
записанное нами
от руки.
 

Марку Шагалу

 
За окнами
почти что рассвело.
В домах, мерцая, догорают свечи.
Откуда-то туману нанесло —
над крышами, над церковью,
над речкой.
Земное притяженье —
ерунда.
Любовь не подвергается расчету.
Влюбленные, покинув города,
пускаются в безумные полеты.
Бесшумно набирая высоту
над лесом, над рекою, над полями,
в своих сердцах лелеют красоту.
И чувства распускаются
крылами.
 

С Превером

 
Птичьей стаей
в оперенье рыжем,
в воздухе, пропитанном дождем,
осень закружилась над Парижем
в танго нескончаемом своем.
Облетают годы, словно листья,
под ногами стелятся ковром.
По-французски «грустный» будет «triste».
Мы грустим с Превером под дождем.
Наблюдаем медленную Сену
и в леса одетый
Нотр-Дам.
Ливень на воде
взбивает пену
и с рекой уходит
в океан.
Мне поэт читает стих давнишний.
Мы стоим, подняв
воротники…
Между нами дождь,
как третий лишний,
тонет в ряби пасмурной реки.
 

Инна Иохвидович

/ Штутгарт /

Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, эссеист, литературный критик. Публикации в литературных сборниках, альманахах, и пр. Победитель и финалист различных литературных конкурсов. Лауреат международной премии «Вольный стрелок: серебряная пуля» издательства Franc-tireur USA. Живет в Штутгарте (Германия).

Алик, Ленчик и вьетнамец

Раз в несколько лет с Аликом случалось такое. Вот и сейчас, устроившись удобно на казенном тюфяке, он встревоженно вслушивался в тишину, прерываемую лишь резкими криками павлинов. Вдруг вспомнились набоковские строки: «Ночь дана, чтоб думать и курить// и сквозь дым с тобою говорить».

– С собою, – поправил он сам себя, – уже больше не с кем.

Несколько предыдущих ночей ложился он полностью пьяным, ничего не чувствующим, а встав нетрезвым пил снова. И даже начальство понимающе взирало на столь откровенное нарушение трудовой дисциплины. Хоть привычным был он к потерям да несчастьям, но даже для него, старого то ли бича, то ли бомжа, в какого превратился Алик, это было чересчур! За одну неделю потерял он последних близких – Ленчика и Вьетнамца. И в этом «прекрасном и яростном мире», каким когда-то обозвал его Андрей Платонов, остался он один-одинешенек…

К смертям родственников Алик привык еще во времена своей отсидки, во второй половине сороковых и первой пятидесятых. Дядьки с тетками, двоюродные братья с сестрами, да и ровесники его как-то после войны вдруг стали помирать?! Вернулся он в пятьдесят пятом, а тогда умерла и мама, дождавшаяся сына, сидевшего по пятьдесят восьмой. Он и сам-то толком не знал, почему, да и за что сидел?! Ведь, обладая уникальной памятью, с листа запоминая даже кантовскую «Критику чистого разума», Алик ничем, кроме литературы, а шире, филологии, никогда не интересовался, не то что там какой-то политикой. Но именно из-за того, что не понимал, что хотят от него следователи, и схлопотал «десятку», а мог бы, как ему в колонии объяснили, «пятерку», если б понял, как должен себя вести…

Алик и в лагере жил не во мгновения времени, а во власти слов, стихотворений, книг, что наизусть читал заключенным, пересказывая близко к тексту русскую классику, читал все сонеты любимого Шекспира и его трагедии, и комедии тоже… У него и прозвище было – Библиотекарь! Оттого (и в этом лагерном антимире) – слыл уважаемым человеком! Не только у собратьев по несчастью или у сидевших урок, но даже у начальства и обслуги! Поначалу, по выходе на свободу, Алик не пил, обходился чифирем. Да и ХХ-й съезд КПСС (ему Алик не поверил полностью) все же принес душевное облегчение.

Местные театры наперебой заказывали ему инсценизации книжек зарубежных авторов или переложение для спектаклей.

Стал Алик хорошо, даже много зарабатывать. И жениться решил, да детей завести. Но с женщинами ему не везло. То ли не те, что должны были, ему попадались. Несколько раз он женился, и столько же разводился. Почему так получалось, он и сам не знал, ведь как мужик он был хоть куда. Видно, не судьба была ему быть семейным, да с детьми. Вот он и запил. Бутылка спасала, она давала не только настроение, но даже приносила предощущение неведомого счастья, которое обязательно придет и к нему!

Эта иллюзия была ему необходима, не заметил он, как спился…

Теперь уже не на зоне, а в пивных, в барах, в «стекляшках» он читал сонеты за стакан вина или дешевой настойки. И было ему не до пьес, инсценировок, даже не до книг, а требовалось только это чувство ожидания счастья! Это стало смыслом его жизни… К тому ж умирали, либо куда-то исчезали друзья, приятели, сокурсники. С каждым годом их становилось все меньше…

Как уж Алик попал на работу в зоопарк и в нем задержался, он и сам не помнил. Но именно здесь, несколько лет назад он и раззнакомился и подружился и с Ленчиком, и с Вьетнамцем. Они и стали самыми ему близкими – не просто собутыльниками, а можно сказать, семьей! Ленчик был помоложе его лет на десять-пятнадцать, но жил, как и Алик, при зоопарке, нелегалом. Только Ленчик в «слоновнике». А Алик, работник по уходу за тапирами, в «своем» помещении. Обоих из квартир изгнали сожительницы, но они не стали бомжами, а нашли себе пристанище здесь.

Вьетнамец жил с Ленчиком в «слоновнике», потому что был старым слоном по имени Бак Зап, вывезенным когда-то из Вьетнама. Слону Алик дал погоняло – Вьетнамец!

Ленчик был алкашом, но самое удивительное было в том, что он споил и Вьетнамца! Произошло это жестокой зимой, когда вдруг произошла авария в системе отопления. Тогда-то он и дал слону впервые попробовать водки. Так вдвоем пережили они холода.

Но у Бак Запа, как и у многих животных, живущих подле человека, развился самый настоящий хронический алкоголизм! Когда Ленчик с Аликом только познакомились, и Алик, потрясенный, сначала было отказывался пить «на троих», то не очень разговорчивый Ленчик сказал:

– Что тебе, Алька, не так? Что мой Бак – бухарик? Так он у нас с тобой третьим и будет!

С Ленчиком и Вьетнамцем было Алику хорошо, даже говорить не надо было, так хорошо. Оттого он часто и оставался спать в теплом слоновнике. Да вот незадача, вдруг, среди дня стало Леньке плохо, «скорая» увезла его в больницу. Больше Алик с Вьетнамцем его не увидели, им сказали, что умер. Алика отправили к его тапирам, а новый смотритель слоновника, подрабатывавший студент, перестал пускать Алика к Вьетнамцу. А на третий день разбушевавшийся слон (видимо, тоска стала нестерпимой, да наступила жесткая абстиненция) и растоптал того студента… Старого Вьетнамца усыпили.

Алик пил и пил, оставшись один на всем белом свете. И только строки будто высвечивались в памяти: «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом…». Было Алику уже много лет, но он не считал года и не думал о них, думал только о том, как же ему одиноко и тоскливо, да и спиртное перестало ему быть предвестником неведомого счастья…

«Видно, и мне скоро до дому собираться, засиделся я что-то в гостях на свете этом. Вон, верно ж Марк Аврелий писал, что человек это только душонка, трупом отягощенная», – думал Алик, закрывая веки, не зная, что закрывает их в последний раз, и чувствуя вдруг неожиданный покой и сладость, как бывало в детстве, когда засыпал после горьких детских слез…

Не знал он только о том, что его никем не востребованный труп станет учебным пособием многим поколениям студентов-медиков…

Да душа его ликовала на пути к своему Создателю!

В голубом вагоне

Леля сидела так, чтобы прохожие не видели, как она гладит рукой старый аккордеон.

– «Вельтмайстер» это тебе не хухры-мухры! – сказала она себе счастливым шепотом.

И чуть было не всплакнула, вспомнив свой старый баян, столько десятилетий верно служивший ей. Да пришлось его оставить, когда навсегда покидали родину, уезжая сюда. Это он – Алька! Заставил и баян продать, и покинуть любимый город!

Леля родилась в семье врачей: дедушка был даже профессором эндокринологом, а родители простыми терапевтами. А уж она, внучка и дочка, ни к чему не способная, стала работать в детском саду, музыкальные занятия проводить. А к тому ж, по-женски привлекательной она никогда не была, и все родственники и знакомые заранее ее в «старые девы» и записали.

В школе Леля училась плохо, и это с репетиторами?! В музыкальной школе тоже звезд с неба не хватала, но все же, с грехом пополам окончила и ее. В музыкальное училище попала по знакомству, директором был еще дедушкин пациент! Там числилась в отстающих, но диплом с горем пополам получила. С тех пор как началась учеба, Лелю терзало чувство вины перед родителями, дедом, перед знакомыми! Ведь считалось, что евреи умные, а дети непременно вундеркинды!! Леле было неприятно то, что она не оправдала надежд и всеобщей уверенности родителей и родственников.

После училища, опять же по блату, так в те времена называлось устройство на работу по знакомству, получила место в детском саду. Этому она особенно обрадовалась! Во-первых, она любила маленьких детишек! Не то, что взрослых – те только и знали критиковать и обижать ее. А во-вторых, ей нравились детские песенки, как и детские книжки, а еще и она, и дети любили мультфильмы и песни из них. Именно в детском саду ощутила она впервые гармонию в своем тихом бесхитростном существовании…

Как-то, когда она уж несколько лет работала в этом детсаду, на новогодний утренник пришел дядя одного из мальчиков. Они познакомились, звали его Олег. И он, неожиданно, начал ухаживать за нею. А она, нелюдимая, привыкла к нему. Посчитала, что любит его! И, конечно, когда Алька сделал ей предложение, она согласилась. Ее родителям он не понравился, но они уступили желанию дочери.

С самого начала Алька оскорблял ее: то насмехался, а то раздраженно и зло обзывал. То называл сумасшедшей, но чаще просто дурой! А она настолько привыкла к его оскорблениям, что отзывалась на «дуру»! Правда, он все это говорил ей наедине, так, чтобы никто не слышал. Поскольку они жили в квартире родителей Лели, то он никогда не кричал на нее, только шептал все гадости на ухо.

Орать начал только после ухода из жизни ее родителей. Оскорблял в ней и человека, и женщину, да и по ее национальности проходился…

К тому времени было у них двое детей, девочка, похожая на отца, такая же пшеничноволосая и светлоглазая, отцовская любимица. И мальчик, Коля, оказавшийся, к несчастью, слабоумным, к тому же перенесший в детстве менингит, но добрый и тихий.

– Весь в мамочку свою, – ненавидяще глядя на сына, твердил Алька.

Вскоре муж затеял развод и размен квартиры. Леля была готова к этому, да муж отчего-то передумал и вернулся к ней.

Оказалось, что задумал он переехать жить за рубеж. Он прямо так и сказал ей об этом, что «еврей не роскошь, а средство передвижения»! Леля восстала против этих его планов. Она никуда не хотела уезжать из своего единственного города, из своего детского садика, от песенок из мультфильмов, добрые слова из которых было так весело и хорошо разучивать с детками.

Тогда Алька изменил тактику. Он перестал ее оскорблять, но всячески взывал к ее человеческим и материнским чувствам. Растолковывал ей, что она плохая мать, раз не хочет помочь своему больному сыну. Что там, на Западе, уж точно помогают таким, у них и лекарства другие, и методика лечения иная, да все другое!

До распада СССР Леля еще как-то могла сопротивляться давлению со стороны мужа. Но после того, как оказались они нежданно-негаданно гражданами незалежной и самостийной Украины, Леля сдалась! К тому же, знакомый художник показал ей свою картину, на которой был изображен президент Кравчук в гетманском одеянии и с булавой, а внизу вязью было выписано: «Я пришел дать вам волю от …» – и перечислялись все продукты питания! И именно тогда задумалась она, что, возможно, муж и прав, а ее упрямство ведет их семью, а детей особенно, к катастрофе!!

Оказалось, что началась еврейская эмиграция в ФРГ…

– Да как же можно?! – закричала Леля.

Но муж ей властно «закрыл рот»:

– Ты хочешь здесь похоронить нас всех? Детей в первую очередь?

Он занимался всей документацией, ездил в консульство в Киев, улаживал все формальности.

Там, в Германии, дочь начала учиться в университете, муж устроился механиком в автомастерскую к немцу, выходцу из Бессарабии. Сама Леля стала работать бэбиситтером. Или как это звучало на немецком: Tagesmutter, «дневной мамой»!

Через два года Алька оформил «отдельное проживание» и съехал из их общей квартиры. У дочери появился бой-френд, по-немецки: «фройнд», ее сокурсник, и она с ним переехала в мини-общежитие. Сын получил инвалидность, за которую ему доплачивали к социальному пособию. Леля перешла на тяжелую, но хорошо оплачиваемую, с учетом чаевых, работу – уборку туалетов на автобане.

Так прошло и десять, и пятнадцать лет, пока Леля сама не свалилась с целым «букетом» болезней. Пришлось ей снова стать «дневной мамой» – Tagesmutter! Хоть и эта работа была ей не по плечу после операций да облучений…

Наконец, стала она «ранней пенсионеркой», т.е. вышедшей на пенсию раньше срока. Да и сама сумма пенсии была такой маленькой из-за небольшого стажа, что назначили ей, «пособие по старости». Это пособие позволяло не умереть от голода да что-то из уцененных, то есть, со скидкой вещей себе купить. Поэтому, после того, как бутылки из пластика начали сдавать, по двадцать пять центов за каждую, Леля занялась их сбором и сдачей, чтобы хоть иметь какую-то прибавку к их с сыном скудному прожиточному минимуму. Приходилось этим заниматься с утра до вечера в разных районах города, просматривая все мусорные урны и иные места сброса ненужных предметов. Все было непросто, потому что не одной ей пришло в голову собирать бутылки. Конкуренция была жесткой. Но эти дополнительные сто (подчас сто пятьдесят) евро в месяц очень выручали!

Дочка со своим бой-френдом стали программистами, зарабатывали хорошо, но с ними не общались, да и жили уже давно в другом городе.

Ежедневно выходила Леля вместе с сыном на «охоту» за использованной тарой. И ей было страшно подумать, что может наступить день, когда она не сможет выйти…

Но несколько дней назад случилось настоящее чудо! Соседка по этажу, старая пенсионерка-немка, которой Леля по собственной инициативе закупала продукты в супермаркете (той тяжело было ходить), сделала вдруг ей странное предложение. Она дала Леле во временное пользование аккордеон покойного мужа!

– Смотри, сколько народу играет на главной улице! Ты будешь играть, я же знаю, что ты играешь. И будешь зарабатывать больше, чем в погоне за этими бутылками! – уговорила старуха Лелю.

Так Леля и оказалась в этот вечер на главной, Королевской улице!

Она стала играть и запела по-русски, хоть люди, в большинстве своем, и не понимали, о чем она поет. Но и музыка, и слова были ласковыми, и многие заулыбались.

 
«Медленно минуты уплывают вдаль…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждому, каждому в лучшее верится.
Катится, катится голубой вагон»
 

Люди хлопали ей, и в шапку летели не только металлические – один и два евро монеты, но и бумажные деньги!

Леля и не пыталась утирать слезы, а они катились, катились, катились…

На бис она спела:

 
«И хотя нам прошлого немного жаль,
Лучшее, конечно, впереди…»