Текст книги "Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре"

Перевод Антона Свинаренко

Путь к «неслыханной простоте»: Симфоническое творчество Гавриила Попова и судьба авангарда 1920‐х годов

Борис Гаспаров

Гавриил Николаевич Попов (1904–1972) принадлежит к числу тех деятелей искусства, чье возвращение в культурную историю ХХ столетия началось лишь в самом его конце. Подобно многим воскрешенным из советского небытия, он ассоциируется в культурной памяти с золотым веком советского авангарда – 1920-ми и началом 1930‐х годов. Высокая оценка творчества Попова обычно связывается с его Септетом (он же – Камерная симфония, 1927), несомненно принадлежащим к лучшим образцам неоклассицизма 1920‐х, и Первой симфонией (1928–1935), произведением, обозначившим (наряду с Третьей Прокофьева) поворот к жанру монументально-драматической «большой симфонии» в традиции Чайковского – Брукнера – Малера (эта важная смена эстетической парадигмы обычно ассоциируется с симфониями Шостаковича, начиная с Четвертой, в которой явственно просматривается влияние Первой Попова).

После первого исполнения в 1935 году Первая симфония Попова была подвергнута уничтожающей «критике» в статье «С чужого голоса» В. И. Иохельсона (бывшего активиста РАПМ, оставшегося на руководящих постах и после роспуска этой организации) и больше при жизни автора не исполнялась[141]141
  После смерти Попова Шостакович пытался разыскать оркестровые партии, оставшиеся после первого исполнения, однако в то время даже это сделать не удалось.


[Закрыть]. Год спустя Четвертая симфония Шостаковича была снята с репетиций по следам аналогичной «критики» его оперы (впервые симфонию исполнили лишь в 1961 году, по партитуре, восстановленной по оркестровым партиям). Есть, однако, существенное различие в том, как сложилась творческая судьба двух композиторов в последующие десятилетия. Если в творческой жизни Шостаковича между периодами свирепых, поистине уничтожающих моральных репрессий (в середине 1930‐х и затем в конце 1940‐х) пролегали годы широкого официального и общественного признания, то участью Попова между аналогичными взрывами агрессии в его адрес была в лучшем случае маргинализация, если не полный остракизм; даже те его произведения, которым удавалось снискать официальное одобрение, получали минимальную институциональную поддержку и погружались в забвение вскоре после одного или нескольких исполнений.

Этим определилось отношение к Попову как к моральной жертве сталинских репрессий, чей талант (подобно третьему представителю блестящей плеяды 1920‐х годов, А. Мосолову, – но в отличие от Шостаковича) был сломлен обрушившимися на него ударами. В подобном сочувствии проглядывает косвенное признание недостаточной творческой силы личности, задушенной обстоятельствами. Именно эту имплицитную оценку имел в виду Алекс Росс, говоря о различии между «стихийным талантом» и «гением», очевидно подразумевая различие творческой судьбы Попова и Шостаковича[142]142
  Ross A. The Popov Discontinuity // The Rest is Noise: Listening to the Twentieth Century. www.therestisnoise.com/2004/09/the_popov_disco.html (last visit: December 19, 2018).


[Закрыть]. Отношение к Попову симптоматично для ностальгического взгляда на советские двадцатые годы, которому вся последующая история представляется в сослагательном наклонении – как неосуществление того, что «могло бы быть». В сущности, этот взгляд подтверждает установку на маргинализацию, тяготевшую над композитором при жизни.

Нужно признать, что при поверхностном взгляде на творческий путь Попова, без внимательного вслушивания и осмысления того, что было им создано в области симфонической музыки после 1935 года, такое суждение кажется не лишенным оснований. Начиная со Второй симфонии «Родина» (1943), отмеченной Сталинской премией второй степени, в симфонических партитурах Попова доминирует «певучая и страстная диатоника» (как назвал ее сам Попов, отвергая сравнение своей симфонии с партитурами Шостаковича, с их радикально осложненной версией тональной гармонии)[143]143
  Попов Г. Н. Из литературного наследия: Страницы биографии / Под ред. З. А. Апетян. М.: Советский композитор, 1986. С. 292. (Все дальнейшие отсылки к дневникам и переписке Попова даются по этому изданию.)


[Закрыть]. Правда, и в этом произведении обращает на себя внимание блестящая техника голосоведения, заставляющая вспомнить о полифоническом строгом стиле; правда и то, что эпизоды сияющей диатоники встречаются также в ранних партитурах Попова (достаточно вспомнить «вагнеровский», по словам самого композитора, эпизод побочной партии первой части Первой симфонии). Но в эпоху, когда музыка Горецкого или Пярта еще не осознавалась в качестве легитимного нового направления, такие черты однозначно оценивались как капитуляция перед советским идеологическим нажимом. Этот взгляд послевоенного авангардного истеблишмента (в свое время распространявшийся и на Шостаковича за его приверженность к тональной гармонии, и на Пастернака, чей роман снискал откровенно презрительную оценку Набокова) подвергся значительной исторической коррекции в новую культурную и эстетическую эпоху – в конце прошлого века. Но поставангардное творчество Попова просто не привлекло к себе внимания, достаточного для того, чтобы поставить вопрос о включении его в более широкую историческую перспективу. Росс, продолжая (из лучших побуждений) западную традицию объяснять особенности музыки советского времени политическими обстоятельствами, с сожалением пишет о «полувеликом» (semi-great) композиторе: «A great talent cut down by the furies of his time». С другой стороны, когда И. В. Ромащук, автор диссертации (2002) и пока что единственной монографии (2000) о Попове[144]144
  Ромащук И. М. Гавриил Попов: творчество, время судьба. М.: Музыка, 2000.


[Закрыть], стремясь привлечь внимание к его позднему творчеству, говорит о соединении в нем «русского фольклорного материала с полифонией, свойственной европейским мастерам прошлого»[145]145
  Ромащук И. М. Гавриил Николаевич Попов: творчество и судьба. Автореф. дисс. … д. искусствовед. М., 2002. С. 14.


[Закрыть], это справедливое, но слишком общее замечание рискует быть воспринятым в качестве подтверждения сложившегося стереотипа «народности» и «песенности» как официально насаждавшихся категорий советского музыкального языка.

Дело осложняется тем, что на симфонические партитуры Попова повлияла музыка, созданная им к кинофильмам. Подобно многим другим выдающимся советским композиторам, для которых контракты с киностудией служили стабильным источником существования, – таким как Шостакович, Вайнберг, Шнитке, – Попов был продуктивным и успешным автором музыки к фильмам и театральным постановкам. Среди десятков его работ в этом жанре – опыты сотрудничества с Мейерхольдом, Эйзенштейном, братьями Васильевыми, Шуб, Роомом, Эрмлером. Но хотя Шостакович или Прокофьев, как и Попов, были не чужды практике создания симфонической сюиты из музыки к некоторым своим кинофильмам, этот музыкальный материал не переходил непосредственно в их симфоническую и оперную музыку. В случае с Поповым дело обстояло по-иному. Симфония «Родина» возникла из музыки к кинофильму «Она защищает Родину»; материал кинопартитур широко использовался Поповым и в последующих симфониях (за исключением последней, Шестой). Как справедливо замечает Ромащук, само по себе использование музыки, ранее написанной в другом жанре, – явление широко распространенное; но насыщенность симфоний Попова музыкальным материалом, написанным «по случаю» происходящего на экране, придает его музыке 1940–1950‐х годов изобразительность на грани иллюстративности, а иногда (особенно в Пятой симфонии) и переходящую за эту грань. Эта образная конкретность не может не наводить на мысль о принудительно насаждаемой популистской «предметности» как части советской официальной эстетики.

Свою задачу я вижу в том, чтобы взглянуть на музыку Попова, от ранних сочинений до военной и послевоенной поры, как на явление, имеющее свою собственную ценность и собственный смысл, не нуждающееся ни в нашем сожалении, ни в попытках чисто прагматического объяснения. Это не значит, что я собираюсь игнорировать обстоятельства, в которых протекали творчество Попова и его эволюция. Но сами эти обстоятельства в применении к творческой личности получают смысл в той мере, в какой они встраиваются в мир этой личности. Скажу сразу: при всей чудовищности и общего морального климата, и личных условий, в которых композитор очутился силою обстоятельств, в его развитии – несмотря на ясно видимые отличия его поздних работ от ранних сочинений, принесших ему славу, – можно проследить и внутреннюю логику, и присутствие творческой мысли. Движение Попова к диатонической «простоте» и звуковой живописности не было простой редукцией, сдачей ранее достигнутого; в нем сохранялись черты музыкального мышления Попова, заявившие о себе с самого начала, хотя и в ином качестве и ином контексте. В этом отношении эволюция Попова живо напоминает эволюцию Пастернака от поэтических сборников конца 1910‐х годов ко «второму рождению» 1930‐х и, наконец, к тому, что в стихах 1950‐х годов было обозначено им как стиль «неслыханной простоты». Подобно Пастернаку, простота позднего Попова была не редукцией и отступлением, а поиском нового берега. Причем импульс к этому поиску в обоих случаях был заложен в ранних сочинениях, казалось бы, предельно удаленных от какой-либо «простоты».

Обратимся теперь, имея в виду это общее соображение, к Первой симфонии. Оглушительный удар, которым она начинается, напоминает выстрел стартового пистолета, дающего начало стремительному движению. Следующую за ним главную партию составляют три компонента: маниакальное остинато в токкатном ритме на низком D; сложное, технически отточенное фугато у струнных; и отрывочные восклицания, диссонантную резкость которых подчеркивают мелизмы и глиссандо, у духовых в верхнем регистре. Сочетание остинато в басу и пронзительных диссонансов в верхнем голосе живо напоминают Токкату Прокофьева. Но есть у главной темы и другой, менее явный музыкальный прототип. На него указывает запись в дневнике о прослушанной в концерте Третьей симфонии Бетховена: «Энергия струнной группы у Бетховена для меня – счастье и воля к творчеству, к созданию симфонии»[146]146
  Попов Г. Н. Из литературного наследия: Страницы биографии. С. 228.


[Закрыть]. Главная партия Первой симфонии отсылала к зачину бетховенской «Eroica», в авангардном преломлении (через посредство Прокофьева): начальный «выстрел», после которого тема появляется на фоне остинато. (Много лет спустя Попов назовет свою Третью симфонию для струнного оркестра «Героической», вызвав взрыв негодования по поводу предположительного несоответствия заявленного жанра «возможностям» струнных инструментов; это не помешает ему назвать Пятую симфонию «Пасторальной».)

Начало Первой симфонии заявляет о себе как своего рода «токката и фуга», с той, однако, оговоркой, что эти ее компоненты выступают не в последовательности, а симультанно. Каждый из компонентов развертывается сам по себе, как будто игнорируя диссонантные столкновения с другими компонентами. Остинато постепенно нарастает crescendo, движение фугато спрессовывается в стреттах, в то время как отрывочные восклицания духовых постепенно кристаллизуются в агрессивный марш, – пока эти коллизии не взрываются в тотальном звуковом хаосе.

Приверженность Попова к линеарному принципу, при котором логика «горизонтального» движения каждого голоса первична по отношению к получающимся «вертикальным» гармоническим сочетаниям, была немедленно отмечена современниками как характерная черта его стиля. Сам композитор говорил о том влиянии, которое имела на него в этом отношении музыка Хиндемита. Асафьев в заметке по поводу Септета отмечал у Попова «острое чувство линии, осязательное ощущение формы – все на слуху, на живом материале, умение управлять интенсивным движением музыки и подчинять его художественно организованному нарастанию развития… постоянное движение вперед»[147]147
  Асафьев Б. В. Г. Н. Попов // Современная музыка. 1927. № 25. С. 64–68.


[Закрыть]. (В 1969 году, готовясь к исполнению Шестой симфонии, Попов выразил пожелание, чтобы автор аннотации процитировал это высказывание Асафьева: оно «очень точно выражает сущность моих творческих, композиторских черт»[148]148
  Попов Г. Н. Из литературного наследия: Страницы биографии / Под ред. З. А. Апетян. М.: Советский композитор, 1986. С. 187 (письмо к З. Апетян от 03.08.1969).


[Закрыть].)

Линеарный принцип, как и предполагаемая им изощренная техника контрапунктирования, лежал в основании додекафонии Шёнберга – еще одного композитора, которого Попов в конце 1920‐х годов называет (наряду с Прокофьевым, Стравинским, Кшенеком и, конечно, Хиндемитом) в числе своих кумиров. Однако линеаризм Попова строился на тональной основе. В этом он следовал своему наставнику в Ленинградской консерватории, В. В. Щербачеву, близкие отношения с которым сохранялись до смерти учителя в 1952 году[149]149
  «Умер – мой друг и наставник, мой музыкальный отец», – запишет Попов в дневнике много лет спустя (Там же. С. 312).


[Закрыть]. Щербачев исповедовал линеарное музыкальное мышление, которое средствами современного языка воплощало бы музыкальную логику фламандской полифонии и протяжной русской народной песни[150]150
  См. краткий очерк о Щербачеве (а также о Попове): Воробьев И., Синайская А. Композиторы русского авангарда. СПб.: Композитор, 2007.


[Закрыть]. Под последней молчаливо подразумевалась национальная традиция церковного пения, пережившая бурный расцвет в эпоху Серебряного века. (К этому эвфемистическому обозначению национального религиозного музыкального стиля как «народного» мы вернемся ниже.)

В Петроградской/Ленинградской консерватории школа Щербачева выделилась из магистрального направления, заданного Римским-Корсаковым и возглавленного после его смерти М. О. Штейнбергом, в центре внимания которого находился поиск гармонической выразительности, нашедшей воплощение, в частности, в изобретательном ладостроительстве. Принятый в Консерваторию в 1922 году по классу гармонии Штейнберга, Попов был отчислен после двух лет учебы – по заключению «комиссии по проверке состава студентов» как студент «академически средней ценности, без перспективы»[151]151
  Попов Г. Н. Из литературного наследия… С. 344 (Дневники).


[Закрыть]. Восстановленный через несколько месяцев благодаря заступничеству Яворского и Щербачева, он вернулся уже в класс к последнему.

Шостакович, как до него Стравинский, прошел полный курс в лоне школы Римского-Корсакова – Штейнберга (ему, впрочем, на ранней стадии тоже грозило отчисление за непосещение занятий, но помогло заступничество Глазунова). Оба впоследствии отзывались об охранительном духе, которым были окружены годы их учения, с большой резкостью. Правда, дипломная работа Шостаковича – его Первая симфония (1925), имевшая мгновенный успех, – при всей оригинальности и свежести вполне вписывалась в институционально доминирующее направление. И в дальнейшем творчестве Шостаковича гигантски усложненная гармоническая вертикаль и тесно с ней связанная классическая «баховская» полифония останутся центральными категориями его музыкального языка. С этим свойством музыкальной фактуры связана и характерная для Шостаковича архитектоническая логика музыкальной формы.

Между тем во второй половине 1920‐х и начале 1930‐х годов вокруг Щербачева сложилась группа молодых композиторов, исполнителей и теоретиков. Помимо Попова, к ней принадлежали композиторы Арапов, Рязанов, Дешевов, музыковеды Тюлин (будущий автор теории гармонии, основанной на тяготениях), М. Друскин, В. Волошинов, пианист М. Юдина[152]152
  Увлекательной задачей было бы проследить «воздушные пути», отходившие от различных членов этой группы к кругу Бахтина, Пастернаку, ОБЭРИУ.


[Закрыть]. Направление Щербачева активно поддерживал в эти годы Асафьев; в программной статье «Русская симфоническая музыка за десять лет» он указал на «мелос и линеарность» как основу творческого мышления «новых» ленинградских композиторов, группирующихся вокруг Щербачева, выделив среди них Попова и Рязанова[153]153
  Асафьев Б. В. Русская симфоническая музыка за десять лет // Музыка и революция. 1927. № 11.


[Закрыть]. Согласно этому принципу, как он был сформулирован Асафьевым, «музыка рассматривается как динамический процесс, вызываемый напряжениями и разрешениями звуковой энергии». Такая интерпретация была, конечно, близка идеям самого Асафьева о динамическом характере музыкальной формы «как процесса» и об интонации как основной единице музыкального языка.

Примечательным образом Асафьев не упомянул в числе достижений «новых» композиторов Первую симфонию Шостаковича. В картине ленинградской «новой музыки», какой она виделась автору, Шостакович оказывался на периферии, в качестве «попутчика»[154]154
  Haas D. E. Leningrad’s Modernists: Studies in Composition and Musical Thought, 1917–1932. New York: Peter Lang, 1998. P. 42.


[Закрыть]. Асафьев видел в раннем творчестве Шостаковича продолжение школы Римского-Корсакова, с ее установкой на усложнение гармонического языка при сохранении самого принципа мышления гармоническими вертикалями; на этом фоне линеаризм школы Щербачева представал более радикальной инновацией. (Согласно другой исторической схеме, Шостакович примыкал к ленинградской группе «линеарного модернизма» – в противопоставлении московскому «позднеромантическому модернизму» Мосолова[155]155
  Gojowy D. Neue sowjetische Musik der 20er Jahren. Laaber: Laaber-Verlag, 1980. S. 89.


[Закрыть].)

Однако и в рамках общего «линеарного» направления музыка Попова выделялась высокой степенью автономности каждого из голосов, граничащей с их кажущимся взаимным безразличием. Характерен отзыв самого Щербачева (Ромащук приводит его со слов Б. Арапова): «Щербачев говорил, что полифоническое, мелодическое движение получается у Попова прекрасно, а у него – Щербачева – нет»[156]156
  Ромащук И. М. Гавриил Николаевич Попов: творчество и судьба. С. 13.


[Закрыть]. Приходится, однако, не согласиться с утверждением Ромащук о том, что «вертикаль у Попова – это прежде всего соподчинение мелодических образований в разных голосах». Дело как раз в отсутствии – или, вернее, искусной маскировке – интегрирующего «соподчинения». Музыка раннего Попова оставляет такое впечатление, как будто различные конкурирующие линии развертываются каждая сама по себе, без какого-либо организующего и объединяющего начала. Отдельные голоса ведут себя как индивидуальные персонажи в толпе на картине Питера Брейгеля: они существуют в общем музыкальном пространстве, но действуют при этом по отдельности, каждый в соответствии со своим характером и своими намерениями. Если представить себе полотно Брейгеля ожившим в кинематографе, его кинетический образ мог бы служить визуальной аналогией движения голосов у Попова.

Конечно, это кажущееся отсутствие направляющей воли само по себе является приемом. Проецируемый им творческий субъект позиционирует себя не как «ком-позитор» (Kom-ponist, Tonsetzer), активно сополагающий звучащие голоса, а как пассивный рецептор, своего рода медиум, вслушивающийся в спонтанное развертывание голосов, которое он стремится уловить в своей партитуре[157]157
  Хаас проницательно назвал музыку Попова и Рязанова «музыкальным миросозерцанием [Weltanschauung], основывающимся на современной полифонии» (Hass D. E. Leningrad’s Modernists: Studies in Composition and Musical Thought, 1917–1932. P. 40).


[Закрыть]. Характерно то, как сам Попов описывал характер своего творческого процесса: «Вчера с любовью работал над Симфонией. Медленно, но подвигаю вторую часть. Запели засурдиненные трубы, запиццикатили Celli, вставил espressiv,ную реплику гобой»[158]158
  Попов Г. Н. Из литературного наследия: Страницы биографии. С. 235.


[Закрыть].

Всем памятны оглушительные диссонантные взрывы в кульминационных моментах симфоний Шостаковича, в частности в Четвертой. Но у Шостаковича за этими кризисными моментами обычно следует цезура, которая отмечает появление нового сегмента композиции, контрастирующего с предыдущим. Для Шостаковича типичен контраст между катастрофическим обвалом и следующим за ним интроспективным музыкальным монологом, проникнутым настроением напряженного размышления или скорби.

Первая симфония Попова, при всем внешнем сходстве регистров ее звучания с Четвертой, Пятой или Восьмой Шостаковича, выстраивает свой музыкальный материал по-другому. Принцип взаимной индифферентности голосов имеет своим результатом почти никогда не прерываемую и поддерживаемую практически на протяжении целой части текучесть музыки. Сам композитор, говоря о своей работе над первой частью, заметил, что в ней почти отсутствовал «фактор какой-то извне данной устойчивой опоры для развития мелодических идей». Это отсутствие внешней силы, направляющей развертывание музыкальной формы, по словам Попова, «гарантировало процесс непрестанного “стремления”, сплошную “неустойчивость”, неравновесие»[159]159
  Там же. С. 232.


[Закрыть]. Кризисные моменты симфонического повествования, когда движение различных линий натыкается на катастрофическую коллизию, не ведут к радикальной смене нарративного регистра, но разрешаются как бы сами собой, в непрекращающемся спонтанном рассеивании и новых схождениях. Столкнувшись в катастрофическом катаклизме, голоса растекаются по далеким регистрам, словно бильярдные шары после удара, откуда, из этой их новой констелляции, постепенно набирает силу новый энергетический импульс. Музыкальные темы Попова обладают высокой экспрессивностью, но при этом избегают определенного завершения; достигнув кульминации, они продолжают свое присутствие, постепенно превращаясь во все менее внятное эхо на периферии звукового пространства[160]160
  Очень точно эту черту мелодий Попова отметил Росс: «Popov had a real gift for melody, even as he constantly undercut his lyric flights with murmurs of disaster» (Ross A. The Popov Discontinuity).


[Закрыть]. Техника полифонического голосоведения punctum contra punctum заменяется у Попова принципом сходным с тем, который обозначен в заглавии второй автобиографии Пастернака: «Люди и положения». Согласно этому принципу, как он реализован в автобиографии (и еще более полно – в романе Пастернака), «люди» никогда не остаются на месте, они постоянно развиваются, и в силу этого так же непрерывно и спонтанно меняются «положения», в которых они себя находят.

В творчестве Пастернака позиция «пассивного субъекта», растворяющего свое личностное восприятие в экзистенциальном течении жизни, получило особенно сильное, и притом философски осмысленное, выражение. В подчеркнутом противоположении с модернистским (а в предшествовании – романтическим) самосознанием художника как героической индивидуальности, творческая воля которого подчиняет себе художественный материал, Пастернак заявлял:

Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно – губка. Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться. Они сочли, что оно должно быть разложено на средства изобразительности, тогда как оно складывается из органов восприятия[161]161
  Пастернак Б. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М.: Художественная литература, 1991. С. 367.


[Закрыть].

Архетипическими полярными прототипами этого противопоставления служили для Пастернака Скрябин как олицетворение эстетического ницшеанства начала века и Толстой (позднее также Пруст), а в сфере собственно поэзии – Маяковский и он сам. Однако философская суть проблемы, осознание которой и послужило для Пастернака первоначальным импульсом к поэтическому творчеству, была шире, чем вопрос о том или другом типе творческой личности. Ее корни лежали в кризисе позитивизма, выдвинувшем на передний план проблему познающего/творящего субъекта. Именно бунт против когнитивной самоуверенности неокантианства, стоявшего на острие нового движения – о котором он писал из Марбурга: «Ах, они не существуют. Они не спрягаются в страдательном. Они не падают в творчестве»[162]162
  Там же. 1992. Т. 5. С. 69 (Письмо Пастернака к А. Штиху от 19.07.1912). NB: в основном тексте цитата: «Ах, они не существуют…»


[Закрыть], – побудил Пастернака искать альтернативный путь взаимодействия субъективного сознания с миром на пути экзистенциального саморастворения в стремительном движении поэтических образов.

Вполне очевидно, что идея «сильного» субъекта, пересоздающего мир усилием своей творческой воли, прочно занимала авансцену культурного пространства на протяжении всей первой половины (или, скорее, двух третей) ХХ столетия. Не только голос этого направления звучал громче других, не только сами испытания, выпавшие на его долю, лишь повышали его моральный и эстетический авторитет; его сила определялась в первую очередь единством и положительной отчетливостью лежавших в его основе принципов и ясной направленностью устремлений. С другой стороны, альтернативная творческая позиция по самой своей сути была обречена оставаться «слабой». Ее отрицательный или, вернее, пассивный («страдательный») характер не позволял ей кристаллизоваться в целенаправленное движение. Более того, позиция экзистенциального «существования», побуждавшая к тому, чтобы улавливать движение действительности, вместо того чтобы стремиться ее пересоздать, легко наводила на мысль о конформизме или, в лучшем случае, о творческой и/или моральной слабости личности, внутренний мир которой слишком легко поддается давлению внешних обстоятельств. Дело, конечно, осложнялось и тем, что перед лицом «экзистенциальной» действительности сталинизма или нацизма творческий субъект описанного здесь типа оказывался в поистине трагическом положении. В этой ситуации было трудно провести черту, за которой экзистенциальный осмос оборачивался тем, что в биологии именуется «осмотическим шоком», – разрушением органической ткани вследствие погружения в агрессивно воздействующую среду.

Несмотря на меньшую заметность в культурном ландшафте первой половины века, стратегия духовного «осмоса» и творческие личности, ее исповедовавшие, были неотъемлемой составной частью феномена, суммарно именуемого «модернизмом»; без экспликации, в которой этот элемент нуждается именно в силу своей конституциональной имплицитности, картина модернистского сознания и его эволюции представляется не только неполной, но и сильно упрощенной. И музыка Попова, и его творческая судьба имеют к этой проблеме непосредственное отношение.

Парадоксальным свойством «созерцающего «творческого субъекта является потребность в опоре, которая придала бы художественную оформленность процессу созерцания. «Логика формы! Она целиком зависит от жизни!» – восклицает Попов в дневнике[163]163
  Попов Г. Н. Из литературного наследия… С. 232.


[Закрыть]. Но в отличие от «Сестры моей жизни» Пастернака это наивное восклицание не подкрепляется философским пониманием «постнеокантианской» погони за вечно ускользающей действительностью. В другом месте дневника композитор признается в мучительной трудности поисков «формы», которая была бы способна схватить «нечто» подслушанное в спонтанно растекающихся голосах:

Бывают такие мучительные состояния, когда хочешь выразить нечто и не находишь определенной музыкальной формы. (Здесь я употребляю термин «форма» не в обычном формальном смысле этого слова, выражающем внешне музыкальное соотношение частей пьесы, а подразумеваю под формой все воплощение в музыку моих идей-эмоций.)[164]164
  Там же. С. 200. (Здесь и в следующих цитатах подчеркнуто Поповым.)


[Закрыть]

Важна оговорка Попова о том, что под формой он понимает не целенаправленно создаваемую конструкцию, а некий внутренний импульс, дающий спонтанному движению осмысленность. Ситуация, когда композитор сочиняет музыку, следуя своей творческой воле, а не путем экзистенциального вслушивания, представляется Попову легкой, но неценной альтернативой: «Вообще очень трудно сочинять настоящую, насыщенную эмоцией и яркостью музыку. Легко писать импровизированно. Льется себе вода, переливаются куски мелодий, гармоний, а костяка, органичности формы нет»[165]165
  Там же. С. 105 (Письмо к И. Н. Казанцевой от 17.12.1936).


[Закрыть].

Для Попова характерна длительность процесса сочинения. Первая симфония была задумана в 1928 году, закончена вчерне к 1932-му, но полностью готова к исполнению оказалась лишь еще три года спустя. То, как Попов годами «показывал» за фортепиано эскизные куски сочинения друзьям и коллегам[166]166
  «…у меня был Б. В. Асафьев, которому я играл Симфонию. Он сказал о ней так хорошо, тепло и глубоко, что я пережил подлинное счастье – удовлетворение от такой оценки моей самой проникновенной работы» (Там же. С. 244).


[Закрыть], живо напоминает работу Мусоргского над «Хованщиной» и другими произведениями. Чайковский резко осуждал эту творческую прокрастинацию, видя в ней проявление «дилетантского нарциссизма», проистекающего из технического неумения и нежелания учиться.

Позиция Чайковского нашла любопытное продолжение в выступлении Шостаковича на заседании Оргкомитета Союза композиторов в апреле 1944 года, в котором он упрекнул Попова и Ю. Шапорина в творческой медлительности. Сочинение Шапориным его оперы «Декабристы» растянулось более чем на четверть века. Попов, правда, как раз недавно добился относительного успеха своей Второй симфонией (чем и объяснялось его участие в Оргкомитете), но замысел оперы «Александр Невский» развивался крайне медленно и так и остался нереализованным. Шостакович, быть может, сознательно следуя Чайковскому, считал это «дилетантизмом», суть которого заключалась, по его мнению, в «бесконечных сомнениях», тем более непростительных, что профессиональная квалификация обоих композиторов не подлежит сомнению: «Как может композитор с такой прекрасной композиторской техникой… так долго вообще работать над своими произведениями и выпускать их гораздо меньше, нежели это в его силах, отпущенных ему природой?» Терзаемый «язвой дилетантизма» композитор, написав что-либо, «начинает испытывать острые мучения и сомнения. Он думает: а может быть, так будет лучше? …И композитор, будучи в плену у таких прекрасных звуков, не может разобраться и увязает в них навсегда»[167]167
  Цит. по примечаниям З. А. Апетян (Письмо к И. Н. Казанцевой от 17.12.1936. С. 341).


[Закрыть]. Шостакович, которого с Поповым связывали многолетние приязненные, если не дружеские, отношения, несомненно, высказался из лучших побуждений, желая (как в свое время Стасов и Римский-Корсаков по отношению к Мусоргскому) «подтолкнуть» процесс сочинения, застревающий, как ему казалось, без всякой серьезной причины. На это же намекала и «трогательная», по словам Попова, дарственная надпись, сделанная Шостаковичем в апреле 1941 года на партитуре фортепианного Квинтета: «Дорогому ГНП с пожеланием расцвета его огромного таланта»[168]168
  Попов Г. Н. Из литературного наследия… С. 281 (Дневники).


[Закрыть]. Любопытно, что слова о композиторе, пребывающем «в плену таких прекрасных звуков», в сущности, точно, хотя и бессознательно, выразили внутренний смысл ситуации.

Попов, в свою очередь, относился к Шостаковичу и его музыке с искренней симпатией, видя в ней, однако, антипод собственному творческому характеру. На протяжении многих лет, по мере того как одно за другим появлялись произведения Шостаковича, ставшие ныне классическими, в его отзывах о них настойчиво звучал один мотив: восхищение перед блеском отделки, мастерством, творческой «бойкостью», в котором проглядывает чувство творческой отчужденности:

25.08.29: Вчера был у Мити Шостаковича. Он на меня хорошо подействовал своей бодростью и бойкостью в своем творчестве. Заразил меня творческой энергией[169]169
  Там же. С. 233.


[Закрыть].

29.08.30: С нежностью и любовью думаю о Шостаковиче, вспоминая его поразительное мастерство и оркестровый талант[170]170
  Там же. С. 238.


[Закрыть].

21.01.31: [впечатления от «Носа»]: По владению оркестром Шостакович в этом произведении гениален[171]171
  Там же. С. 240.


[Закрыть].

19.04.53: [Седьмая симфония]: Оркестровано – здорово: блестящая по колористической перспективе и технологии партитура[172]172
  Там же. С. 318.


[Закрыть].

25.12.53: [Десятая симфония]: Произведение в целом – очень талантливое, то есть ярко, со вкусом и технически блестяще выражает намерения автора[173]173
  Там же. С. 319.


[Закрыть].

Подчеркнутые похвалы в адрес композиторской техники Шостаковича и внешней отделки его произведений заставляют почувствовать эллипсис в отношении их внутреннего содержания. Единственным исключением стала безусловно положительная оценка Четвертой симфонии, которую Попов услышал в фортепианном исполнении: «Замечательная музыка. Очень глубокая»[174]174
  Там же. С. 105 (Письмо к Казанцевой от 31.10.1935).


[Закрыть]. (Это единственный случай, когда эпитет «глубокая» появляется в его отзывах о музыке Шостаковича. Влияние Первой симфонии Попова на это произведение Шостаковича, открывшее собой эпоху «больших симфоний» в его творчестве, очевидно и несомненно.)

Попов, в качестве выразителя «другого» модернизма, выступает как антипод Шостаковича, отчасти аналогично тому, как в 1920‐х годах соотносились творческие личности Прокофьева и Стравинского. Основное направление симфоний Шостаковича сталинского времени (за исключением, возможно, неоклассической Девятой) можно назвать ораторским, или апеллятивным. Их подразумеваемый субъект стремится высказаться, донести до слушателей некое моральное и эмоциональное сообщение. Течение симфонической формы направляется апеллятивными музыкальными жестами ламентации, гневного протеста, яростного сарказма. (Как отмечал Попов, доминирующие эмоции первой части Десятой симфонии – «жалобы, вздохи, стенания, желчная ярость»[175]175
  Письмо к Казанцевой от 31.10.1935. С. 319.


[Закрыть].) С другой стороны, доминирующую модальность музыкального повествования у Попова можно назвать репрезентативной. Она не сообщает о своем отношении к действительности, но репрезентирует ее. Это не музыкальный «монолог», проникнутый личностью произносящего, но череда движущихся музыкальных «положений». Подобно поэзии раннего Пастернака музыка раннего Попова совмещает в себе ощущение лихорадочной погони за ускользающими частицами музыкальной действительности с ее радостным принятием.