Текст книги "Поляки в Сибири в конце XIX – первой четверти XX века: историографические традиции, новые направления и перспективы исследований"

Поляки в омских учебных заведениях аграрного профиля в первой трети XX века[2]2
  Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ: проект № 18-49550016 «Научные и образовательные проекты государства в контексте колонизации Азиатских окраин: омские площадки и эксперты первой трети XX в.».


[Закрыть]

Светлана Мулина

Аннотация: В статье представлен анализ делопроизводственной документации Омского сельскохозяйственного института, а также его предшественника – Омского среднего сельскохозяйственного училища. Автор характеризует контингент учащихся, размышляет над возможностями выявления из его среды польского элемента, реконструирует схемы внешней этно-социальной идентификации в российских учебных заведениях в период структурных изменений начала XX в.

Ключевые слова: Омский сельскохозяйственный институт, Омское среднее сельскохозяйственное училище, студенты, поляки, этно-социальная идентификация.

Исследование отдельных категорий русского населения в Царстве Польском и польского в Российской империи является одной из популярных тем в современной польско-российской историографии. Исследователи обращают внимание не только на законодательно-правовое поле, где разворачивался диалог империи и её подданных, но также на процесс трансформации культурной идентичности и политической лояльности представителей тех или иных страт общества. Особое место занимают исследования польского сегмента в российской академической среде: преподавателей, ученых, студентов. В данном случае лиц польского происхождения рассматривают как составную часть более широких социальных, профессиональных и других групп населения, либо оценивают личный вклад того или иного польского интеллигента в российскую и мировую науку.

Наиболее изучены польская профессура Казанского и Петербургского университетов [1; 2; 3; 4]. И гораздо меньше внимания уделено студентам польского происхождения. Это связано как с небольшой долей поляков среди российского студенчества, так и с проблемами идентификации и вычленения польского контингента. Например, по данным сибирского исследователя Леонида Казимировича Островского, в 1912 г. в Томском университете обучался 41 студент – католик. Автор полагает, что большинство из них составляли поляки, но не поясняет, почему [5, с. 590]. Историки Казанского университета, выявляя студентов – поляков, учитывали вероисповедание, место рождения, звучание имен и фамилий, а также подчеркивали, что не все католики являются поляками, и не все поляки – католиками. Но так и не объяснили, на каком основании из студентов, закончивших Казанский университет за последние 20 лет XIX в., 95 человек были определены как поляки [6, с. 105]. Тем более, что только 49 человек из них являлись уроженцами польских и близлежащих губерний: Минской, Витебской, Виленской и Гродненской [6, с. 106]. Всех выявленных студентов-поляков они подразделили на три категории: 1) дети поляков, по разным причинам оказавшихся во внутренних губерниях Российской империи. 2) прибывшие из Варшавского университета; 3) студенты, исключенные из других учебных заведений России по политическим причинам. Первая категория оказалась самой многочисленной.

Отдельные исследования посвящены польским студентам – потомкам политических ссыльных. Как правило, историки описывают судьбы конкретных людей, подчеркивая значительное влияние этой категории студентов на общественно-политическую и научную жизнь страны [7]. Между тем, образование можно рассматривать и в качестве критерия адаптации ссыльного в новом сообществе, допуская, что чем выше и престижнее образование детей, тем лучше адаптировались их родители. Гораздо труднее определить, сохраняло ли подрастающее поколение, обучавшееся в российских учебных заведениях, национальную идентичность. Вероисповедание учащегося в данном случае не будет достаточным аргументом.

Мы обратимся к изучению первых студентов старейшего высшего учебного заведения г. Омска – Сельскохозяйственного института, открытого в 1918 г. и называвшегося в разное время так же Омским институтом сельского хозяйства и промышленности (с июля 1919 г.), Сибирской сельскохозяйственной академией (с марта 1922 г.), Сибирским институтом сельского хозяйства и лесоводства (с 1924 г.), Омским сельскохозяйственным институтом (с января 1933 г.), а ныне существующим в виде Омского государственного аграрного университета им. П. А. Столыпина. Сельскохозяйственный институт мы будем рассматривать одновременно с его предшественником – Омским средним сельскохозяйственным училищем, открытым в 1912 г. Такой подход обусловлен не только тем, что оба эти учебные заведения относились к ведомству Министерства земледелия, а также тем, что часть учащихся, закончивших курс сельскохозяйственного училища впоследствии продолжила обучение в сельскохозяйственном институте. К омским учебным заведениям Министерства земледелия принадлежала также школа молочного хозяйства 1-го разряда, существовавшая с 1911 по 1913 гг., но католиков среди её учащихся не было [8; 9; 10].

Выбор учебных заведений аграрного профиля связан с их значительной ролью в модернизационных процессах начала XX в., а также наличием в Государственном историческом архиве Омской области и Народном музее истории ОмГАУ значительного корпуса источников, характеризующих студенчество этих учебных заведений. На основе делопроизводственной документации, в том числе личных дел учащихся, мы попытаемся определить место польского элемента в студенческой среде и основные схемы внешней социально-этнической идентификации в российских учебных заведениях в период структурных изменений начала XX в.

В дореволюционной школе критерием, определяющим этническую принадлежность, являлось вероисповедание. Именно этот показатель был основным в официальных статистических обзорах, характеризующих население Российской империи, в том числе и учащихся. В 1911 г., накануне открытия среднего сельскохозяйственного училища, в Акмолинской области из 38533 учащихся 361 человек принадлежал к римско-католическому исповеданию, что составляло менее 1 % [8, с. 71]. Этот показатель практически не менялся в последующие три года, составляя в 1912 г. – 1 % (430 чел. из 42539), в 1913 г. – 1,1 % (529 чел. из 49309 чел.), в 1914 г. – 1,3 % (660 чел. из 51 520) [9, с. 70, 10, с. 82; 11, с. 68]. Лишь в 1915 г. доля католиков в среде студенчества Акмолинской области существенно увеличивается, достигнув на 1 января 1916 г. 3 % (2108 чел. из 67739), что, видимо, объясняется притоком за Урал беженцев из западных губерний Российской империи, оккупированных Германией [12, с. 70].

В Омске этот показатель был значительно выше. Уже в 1911 г. из 8435 учащихся Омска 299 человек исповедовали римско-католическую религию, что составляло 3,5 % [8, с. 71]. Но распределение по учебным заведениям католиков было неравномерным. Почти половина учащихся католического исповедания (45,5 %) была сконцентрирована в двух учебных заведениях: Омском римско-католическом училище (81 чел.) и железнодорожном двухклассном училище (55 чел.). Популярность второго учебного заведения объясняется значительным количеством поляков, занятых в обслуживании Западно-Сибирской железной дороги. В остальных учебных заведениях Омска процент католиков был заметно ниже [8, сведения № 20].

В последующие несколько лет в Омске доля учащихся католического исповедания постоянно, хотя и незначительно, увеличивалась и составляла в 1912 г. – 3,8 % (342 чел. из 8949), в 1913 г. – 4,6 % (353 чел. из 7742), в 1914 г. – 4,7 % (499 из 10 640), а в 1915 г. – 4,8 % (526 чел. из 10 970) [9, ведомость № 16; 10, ведомость № 17; 11, ведомость № 18; 12, ведомость № 19]. В 1915 г., как и ранее, основной контингент католиков концентрировался в римско-католическом училище (198 чел.). Популярностью продолжало пользоваться железнодорожное образование: в двухклассном железнодорожном училище католики составляли 6,2 %, в одноклассном – 6,4 %, а в техническом железнодорожном училище – 7,9 %. Значительный процент католиков присутствовал в 1-й мужской гимназии (6,2 %), в частной женской гимназии Эйнарович (6,2 %) и восьмиклассном коммерческом училище (5,2 %). Но наибольший показатель дали пять одноклассных церковно-приходских училищ, где католики составляли в общей сложности 23 % учащихся (120 чел. из 520) [12, ведомость № 19]. Сколько среди них было поляков, не известно.

В открывшемся в 1912 г. Омском среднем сельскохозяйственном училище католиков было заметно меньше: 1912 г. – 3 чел., в 1913 г. – 8, в 1914 г. – 10, а в 1915 г. – 12. Относительно всего количества студентов училища католики составляли в разные годы соответственно 4,8 %, 4,2 % 4,9 %. Копии аттестатов и личные дела студентов позволили нам восстановить имена и время обучения в училище некоторых из них: Антон Адамович Станевич (19131918), Леон Антонович Роговский (1914–1918), Иосиф Адамович Саулюнас (1912–1916), Павел Степанович Горбачевский (19141918) и его брат Болеслав, поступивший в 1916 г. [13, л. 55–56 об.; 14, л. 7–7 об.; 15; 16; 17]. Интересно, что все они выбрали для обучения культур-техническое отделение училища, инспектором которого являлся коллежский советник Вячеслав Мечиславович Лыщинский, судя по имени, имевший польское происхождение.

К этой же группе можно присоединить первых студентов Омского сельскохозяйственного института, открывшегося в 1918 г. По подсчетам исследователей, в 1918 г. заявление о приеме на обучение подали не менее 250 человек [18, с. 15]. На основе анализа 60 личных дел абитуриентов первого набора был сделан вывод, что их конфессиональная принадлежность совпадала в целом с общеконфессиональной картиной Сибири. Православные и старообрядцы среди абитуриентов института составляли 92,8 %, протестанты – 3,4 %, мусульмане – 1,6 %, иудеи – 3,4 % [18, с. 15]. Католики в статистику не попали. Между тем, нам известно, что в 1918 г. в Омский сельскохозяйственный институт поступают католики Станислав Эдуардович Пахольчик [19], Луция Осиповна Станилевич [20] и уже известный нам Иосиф Адамович Саулюнас, окончивший к тому времени сельскохозяйственное училище. Следует также упомянуть Осипа Осиповича Лосинского [21], поступившего в 1919 г. на механический факультет Омского политехнического института, который в этом же году по приказу А. В. Колчака был объединен с сельскохозяйственным институтом под вывеской Омского института сельского хозяйства и промышленности.

Абитуриенты должны были заблаговременно подать прошение о приеме в училище на имя его директора. Образец подобного документа был приложен к Правилам и программам для поступающих в омское среднее сельскохозяйственное училище, изданным в 1914 г. Прошение содержало минимум личных данных о будущих студентах: фамилию, имя, отчество, адрес проживания и дату обращения. Но к нему прилагались более информативные документы: метрическое свидетельство, свидетельство об оспопрививании, свидетельство об успехах и поведении из того учебного заведения, в котором абитуриент предварительно обучался, а также обязательство, подписанное родственником, опекуном или другим благонадежным лицом, об исправном взносе в училище платы за содержание и обучение и взятие воспитанника из училища в случае увольнения или исключенья его прежде окончания им курса [примеры прошений см. 22].

Большая часть прошений первых абитуриентов сельскохозяйственного института и сопровождающей их документации идентична той, что требовалась для поступления в училище. Поскольку правила приема в институт не были опубликованы, его первые абитуриенты получали информацию о вступительных испытаниях и правилах приема непосредственно от руководства вуза в ответ на прошение о зачислении. Материалы личных дел позволяют зафиксировать такие этносоциальные характеристики абитуриентов, как вероисповедание, место рождения, социальную принадлежность и место получения первоначального образования.

Представители нашей выборки, как, впрочем, все учащиеся сельскохозяйственного училища, в 1-й класс которого принимали лиц не старше 19 лет, и, вероятно, большая часть первых студентов сельскохозяйственного института, представляли собой одно поколение, появившееся на свет в последнее десятилетие XIX в.

Все учащиеся католического исповедания являлись уроженцами западных губерний Российской империи, за исключением С. Пахольчика, родившегося в г. Челябинске в 1898 г. При этом большинство получило первоначальное образование в учебных заведениях Сибири и Урала. Братья Горбачевские и Станевич прошли обучение в четырехклассном городском училище в г. Мариинске, И. Саулюнас – в омском четырехклассном городском училище, Лосинский – в Челябинском реальном училище, Станилевич – в Томской женской гимназии, Пахольчик в Омской мужской гимназии, а за плечами Залесского были 5 классов Барнаульского реального училища. Лишь Роговский получил первоначальное образование на родине, в г. Риге, в реальном училище Блюма. Часть абитуриентов являлось беженцами (Станилевич, Саулюнас, возможно, Роговский), остальные, видимо, прибыли во внутренние губернии России еще до начала Первой мировой войны.

Религиозный принцип, положенный в основу идентификации студентов, привел к тому, что в выборку не попали уроженцы польских губерний евангелического исповедания, которые могли считать себя поляками, например студенты сельскохозяйственного училища Ромуальд Людвигович Пинно и Оттон Августович Корт, получившие первоначальное образование в Варшавской губернии, откуда выбыли вследствие эвакуации [14, л. 6–6 об., 12–12 об.].

С определением социальной принадлежности абитуриентов дело обстояло гораздо проще, она прописывалась в прошении о приеме в училище, в метрическом свидетельстве и даже в удостоверениях об обучении, выдаваемых руководством учебных заведений. Представители выборки вышли из непривилегированных сословий: крестьянства (братья Горбачевские, Саулюнас), чиновничества (Корт, Пинно, Роговский) и мещанства (Станилевич, Лосинский, Пахольчик), что выглядит вполне типично и для православного контингента учащихся. Вызывает интерес социальная принадлежность, прописанная в аттестате Антона Станевича, полученном по окончании училища в 1918 г. – «сын гражданина». Возможно, под этим словосочетанием скрывалась не уместное и даже опасное в новых политических условиях дворянское происхождение.

Превалирование представителей низших социальных слоев обостряло проблему материального обеспечения студентов и платы за обучение. Мать Иосифа Саулюнаса Анна Тимофеевна просила директора училища освободить сына от взноса платы «за нравоучение», поскольку муж Адам её бросил, и она одна содержала шестерых детей [17, л. 3]. Павел Горбачевский с просьбой оказать содействие в подыскании средств к продолжению образования обращался к директору училища и в Гродненский губернский распорядительный комитет, эвакуированный с началом войны в г. Тамбов. Финансовое положение его семьи было тяжелым, поскольку кроме Павла и Болеслава, обучение проходили еще четверо братьев: старший – в Красноярском землемерном училище, трое других – в городском училище Мариинска. Не известно, нашли ли Горбачевские деньги на продолжение образования. Знаем лишь, что Гродненская губерния внесла за обучение Павла 99 рублей, которые пошли на оплату долга за второе полугодие 1915 г.

В целом, поляки растворяются в общем контингенте учащихся сельскохозяйственного училища и первых студентов института. Руководство учебных заведений не выделяет студентов польского происхождения, и сами студенты не имеют необходимости подчеркивать свою идентичность. Несмотря на католическое исповедание и рождение на территории Западного края, только один из этих студентов (Осип Лосинский) открыто заявил о своей принадлежности к польскому народу. Но подобная демонстрация национальной идентичности не была связана с его обучением.

Лосинский родился в г. Либаве Курляндской губернии. В качестве документа, демонстрирующего его отношение к воинской повинности, он приложил копию удостоверения управления окружного делегата Польского Военного Комитета в России от 18 апреля 1919 г. В документе говорилось, что «польский гражданин» Лосинский действительно зарегистрирован и взят на учет Польским Военным Комитетом и подал прошение о выходе из русского подданства. Удостоверение служило, во-первых, временным видом на жительство, до замены его польским паспортом. Во-вторых, документ удостоверял, что Лосинский как польский гражданин не подлежит русской мобилизации [21, л. 5]. Интересно, что польскость в данном случае рассматривалась как гражданство.

В начале 1920-х гг. делопроизводственная документация сельскохозяйственного института и структура личных дел его студентов существенно изменяются, как изменяются и правила приема в высшие учебные заведения Советской России. Из критериев идентификации студентов исчезает конфессиональный фактор. Его нет ни в документах, предоставляемых абитуриентами, ни в документации вуза, ни в официальных статистических данных. Вместо религиозной принадлежности документы начинают фиксировать национальность учащихся. Пункт «национальность» включали в себя практически все анкеты, встречающиеся в личных делах студентов первой половины 1920-х гг. В редких случаях требовалось указать не только национальность, но и родной язык [23, л. 10]. Ну а анкета для студентов Сибирской сельскохозяйственной академии 1924 г. предусматривала определение национальности и подданства [24, л. 2–2 об.]. Интересно, что подобные же анкеты для преподавателей не учитывали национальную принадлежность. Если в личном листке студента национальность была прописана 5-м пунктом, то личный листок научного работника содержал информацию только о его профессиональных достижениях, партийной и общественной работе [25, л. 1–1 об.; 2–2 об.].

Национальный состав студенчества первой половины 1920-х гг. выглядел достаточно однородно. Из 550 студентов, обучавшихся в институте в 1923–1924 гг. на землеустроительном и агрономическом факультетах, 77 % относило себя к великороссам / великоруссам / русским, причем последняя номинация для обозначения принадлежности к русскому народу встречалась очень редко. Это говорит о том, что дореволюционная традиция обозначения этничности еще не была вытеснена большевиками. Национальность 29 студентов не была указана. Пятеро использовали для обозначения национальности региональные маркеры: сибиряк (4 чел.), алтаец (1 чел.). Национальная принадлежность оставшихся определялась следующим образом: украинцы/малороссы – 38 чел., белорусы – 12, евреи – 15, латыши – 8, поляки – 5, мордвины – 3, литовцы – 2. В единичном экземпляре в анкете фигурировали чуваш, якут, татарин, абхазец, швейцарец, эстонец и «бурято-русская» [26, л. 63 об. – 101]. Таким образом, поляки составляли среди студентов менее одного процента. Среди них: Леон Донатович Вержбицкий, Иосиф Михайлович Кучевский. Франц Климентьевич Комоцкий, Антон Андреевич Пожарицкий и Антон Антонов Раубо.

Подобный подход определения этнической принадлежности снова «выбрасывал за борт» часть студентов, которые потенциально могли иметь польскую идентичность. Например, уроженцев западных губерний, фигурировавших в вузовских документах в качестве литовцев и латышей, среди которых католики: Эдуард Андреевич Полис, братья Станислав и Сигизмунд Гирайтисы, а также студенты, религиозная принадлежность которых нам не известна: Густав Ансович Вейдеман, Эдуард Францович Дзенис, Аустра Петровна Журауская и т. д.

Вызывают сомнения и несколько обладателей польских фамилий, записанных в ведомости великороссами, например: Иван Поликарпович Конопацкий и Борис Владимирович Немысский, обучавшиеся на землеустроительном факультете. Нам известны ссыльные участники Январского восстания, обладавшие такими же фамилиями. Дворянин Виленской губернии Антон Конопацкий был лишен прав состояния и сослан на жительство в Омск [27, л. 9 об.-10; 28, л. 23–24]. Несколько Немысских отбывали наказание в Западной Сибири. Но родство со студентом Борисом Владимировичем вероятнее всего мог иметь Константин Немысский, либо Альбин Немысский. Оба были высланы на водворение в Томскую губернию в молодом возрасте без семьи [29]. Требует дальнейших изысканий и родство поляка-студента Антона Пожарицкого с дворянином Ковенской губернии Владиславом Францевым Пожариским, высланном за участие в Январском восстании в Томскую губернию и работавшим в 1868 г. в Томске воспитателем [29]. Поскольку студенты, обучавшиеся в сельскохозяйственном институте в первой половине 1920-х гг., родились на рубеже XIX–XX вв., они могли быть только внуками или правнуками участников Январского восстания, достаточно адаптированными и по большей части утратившими свою польскость.

Гораздо большее значение для руководства вуза приобретает социально-профессиональный статус студентов. В анкетах его определяли следующие вопросы: профессия, социальное положение родителей, материальные средства родителей, образование, принадлежность к профсоюзу. В некоторых анкетах социальный статус прописывался в свободной форме, но впоследствии был предложен фиксированный набор номинаций. Например, личный листок студента предлагал определить социальный статус родителей, выбрав один вариант из следующих: хлебопашец, рабочий, ремесленник, служащий, школьный работник, красноармеец, торговля, свободная профессия, прочие.

Структурный анализ студентов, приложенный к отчету Сибирской сельскохозяйственной академии за первый осенний триместр 1924–1925 гг., не содержал рубрик, характеризующих национальную принадлежность, но довольно подробно описывал социальный состав учащихся. К концу отчетного триместра на трех факультетах института: агрономическом, лесном и землеустроительном обучалось 706 студентов. Из них дети земледельцев составляли 42 % (299 чел.), дети служащих и служащие -35 % (171 и 76 чел., соответственно), дети рабочих и рабочие с производства – 18 % (95 и 30 чел., соответственно), лица интеллигентного труда и их дети – 3 % (1 и 20 чел., соответственно), дети нетрудового элемента – 3 % (21 чел.) [30, т. 1, л. 117]. Выявленные нами поляки принадлежали к основным трем категориям советского общества: рабочим, крестьянам и служащим. Сравнивая данные этого документа со списками студентов Сибирской сельскохозяйственной академии за 1923–1924 гг. видим, что номинации, определяющие социальный состав студенчества, использованные вузом в 1924–1925 гг., немного отличались от тех, что фигурировали один – два года ранее. Из статистики исчезают дети учителей и дети священников. Первые, видимо, были включены в категорию «дети лиц интеллигентного труда», а вторые причислены к категории «дети нетрудового элемента».

Из 706 студентов более 80 % являлись членами профсоюзов. При этом 79 % студентов являлись беспартийными (в том числе и выявленные нами студенты-поляки). Члены и кандидаты в члены РКП(б) и РКЛСМ составляли только пятую часть всех студентов. Представителей иных партий не было [30, т. 1, л. 117].

В личных делах студентов сохранилась более подробная информация об их политических взглядах и деятельности. «Анкета для студентов, подвергающихся проверке», была направлена на выяснение подробностей деятельности студента до поступления в вуз, видимо, с целью определения его политической благонадежности. Вопрос «Укажите, чем Вы занимались, в качестве кого, где и сколько времени» предполагал ответ с разбивкой на периоды: до войны 1914 г., в феврале-октябре 1917 г. и наиболее подробно, с разбивкой на года, после Октябрьской революции [31, л. 2–3]. После вопроса стояло примечание: «дать подробные сведения одновременно о Вашей работе, как профессиональной, так и об общественной, и партийной» [31, л. 2 об.].

Отдельным пунктом шли вопросы об участии студентов в Гражданской войне: участвовал ли, где именно, сколько времени и в качестве кого? Эдуард Полис в ответ на них пояснил, что участвовал на Рижском, Деникинском, Колчаковском фронтах, с 1918 по 6 октября 1920 г., состоя на разных ответственных постах [31, л. 2 об.; о службе омских студентов в колчаковской армии см. 32].

В личном деле Станислава и Сигизмунда Гирайтисов встречаются анкеты двух видов: «Выписка из алфавита на красноармейца», ориентированная на фиксирование опыта службы и общих личных данных, и анкета из 23 пунктов, включающая вопросы о политических взглядах и деятельности до поступления в институт. Например, предлагалось ответить, состоял ли студент на военной службе и на каком основании от нее освобожден, подвергался ли преследованиям за убеждения и политическую деятельность со стороны властей, где находился и чем занимался, когда Омск был занят «белыми». Интересно, что жизнь братьев в эти неспокойные годы складывалась по-разному. Сигизмунд был освобожден от службы как железнодорожник, а когда Омск был занят Колчаком, служил на Троицкой железной дороге, а после был откомандирован на Томскую железную дорогу в г. Красноярск [33, л. 32–33]. Станислав состоял на военной службе с мая 1919 г. по июль 1920 г., а когда Омск захватили «белые», учился в уфимской гимназии, а потом числился в опорной базе боевой флотилии и в морских стрелках (в Уфе, Омске и Новосибирске) [33, л. 8–9].

Уровень первоначальной подготовки студентов был низок. Из 706 студентов 11,5 % окончили рабфак, 23,5 % – школу второй ступени, 8 % – техникумы, а более половины (57 %) – только курсы подготовки к поступлению в вуз [30, т. 1, л. 117]. Низкий уровень знаний студентов накладывался на необходимость работать, служить, выполнять многочисленные партийные поручения. Когда Эдуарда Полиса попросили ответить, были ли обстоятельства, мешавшие ему заниматься, он написал так: «служил все время» [31, л. 3].

Не все студенты закончили обучение. За первый триместр 1924–1925 гг. 44 студента (6 %) выбыли из института по разным причинам. Не закончили обучение братья Гирайтисы. Проучившись около года, они обратились в комитет по студенческим делам с просьбой исключить их из института и выдать удостоверение в том, что они состояли студентами в этом учебном заведении [33, л. 25]. Оказалось, что их родители были зарегистрированы в уфимском губэваке как беженцы Литвы для отправки на родину. Копия с копии удостоверения уполномоченного Уфимского губернского совещания по делам беженцев-литовцев от 4 октября 1918 г. свидетельствовала, что семья Гирайтис происходила из Сувалкской губернии, а ныне проживает в г. Уфе. Члены семьи зарегистрированы при литовском обществе как принадлежащие к литовской национальности, римско-католического вероисповедания. Не известно, смогли ли они вернуться в Литву. В феврале 1920 г. Станислав был арестован и осужден 23 ноября 1921 г. по обвинению Омской губЧК в контрреволюционной деятельности. Дело было прекращено по амнистии [34].

Выбыл из института и Эдуард Полис. В 1925 г., находясь на втором курсе агрономического факультета, он обратился с просьбой дать ему двухмесячный отпуск по причине болезненного состояния. Через год попросил отпуск на три месяца, потом ходатайствовал о переводе в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, поскольку сибирский климат вредно влияет на его здоровье, просил оплатить проезд по железной дороге до Гомеля и обратно, чтобы съездить на лето к родителям и поправить здоровье. А в апреле 1927 г. Полис был исключен из числа студентов по собственной просьбе. В своем заявлении он указал, что состоит на учете в тубдиспансере, перенес в 1927 г. две операции, а весной предстоит еще третья, поэтому продолжать учебу не может [31, л. 6–7, 9-10, 13].

Мы видим, что в 1920-е гг. изменился язык описания социально-этнического облика студентов. Появление в анкетах и другой делопроизводственной документации учебных заведений номинации «национальность» давало студентам возможность заявить о собственной культурной идентичности. Но студенты, видимо, не стремились демонстрировать свои культурные особенности, за исключением тех случаев, когда это было связано с гражданством. Поляками, литовцами, латышами, скорее всего, объявили себя те, кто состоял в соответствующих национальных организациях, имел или планировал получить гражданство Литвы, Латвии или Польши.

Таким образом, делопроизводственная документация Омского среднего сельскохозяйственного училища и первых лет работы сельскохозяйственного института не позволяет нам представить реальный этнический состав учащихся этих учебных заведений и описать его польскую составляющую. Нам не удалось проследить дальнейшую судьбу выявленных польских студентов. Не обнаружив их имен в советских энциклопедиях, можем предположить, что они не сделали научной или производственной карьеры. Возможно, часть из них погибла в годы Гражданской войны и большевистского террора, а может быть, как Осип Лосинский вернулась на родину.

ЛИТЕРАТУРА:

1. Гатилова А. В. Научные династии польских профессоров и преподавателей в Казанском Императорском университете // Вестник КГУКИ. -№ 3. – Казань, 2011. – С. 94–99.

2. Шарифжанов И. И. Польские профессора и преподаватели в Императорском Казанском университете. – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2002. – 19 с.

3. Rostovtsev E. A. The Poles in the academic corporation of St. Petersburg imperial university (the 19th – the beginning of the 20th century) // Miscellanea. -2014. – № 2. – С. 194–204.

4. Польские профессора и студенты в университетах России (XIX – начало XX в.): конф. в Казани, 13–15 окт. 1993 г. / редкол. Ю. Бардах, Я. Н. Щапов и др. – Варшава, 1995. – 205 с.

5. Островский Л. К. Поляки в Западной Сибири в конце XIX – первой четверти XX века: монография. – Новосибирск: НГАСУ (Сибстрин), 2016. – 808 с.

6. Вульфсон Г. Н. Студенты-поляки в Казанском университете (8090-е гг. XIX в.) // Польская ссылка в России XIX–XX веков: региональные центры. – Казань: Мастер Лайн, 1998. – С. 105–109.

7. Пичугина В. В. Дети ссыльных поляков – студенты Казанского университета // Польская ссылка в России XIX–XX веков: региональные центры. – Казань: Мастер Лайн, 1998. – С. 110–115.

8. Обзор Акмолинской области за 1911 год. – Омск: тип. Акмолин. обл. правления, 1912.

9. Обзор Акмолинской области за 1912 год. – Омск: тип. Акмолин. обл. правления, 1913.

10. Обзор Акмолинской области за 1913 год. – Омск: тип. Акмолин. Обл. Правления, 1914.

11. Обзор Акмолинской области за 1914 год. – Омск: тип. Акмолин. Обл. Правления, 1915.

12. Обзор Акмолинской области за 1915 год. – Омск: Электротип. Акмол. Обл. Правления, 1916.

13. ГИАОО. Ф. 2024. Оп. 1. Д. 10.

14. ГИАОО. Ф. 2024. Оп. 1. Д. 33.

15. НМИ ОмГАУ. Ф. 492. Оп. 2. Д. 2205–2206. Горбачевский Болеслав.

16. НМИ ОмГАУ. Ф. 492. Оп. 2. Д. 2216–2217. Горбачевский Павел.

17. НМИ ОмГАУ. Ф. 492. Оп. 2. Д. 5461. Саулюнас Иосиф.

18. Слабодцкий, В. В., Чернявская Н. К. Личные дела абитуриентов Омского сельскохозяйственного института набора 1918 года как исторический источник // Национальные приоритеты России. – 2015. – № 4 (18). – С. 14–17.