Текст книги "Человек и этнос. Восприятие, оценка, самооценка"

Отчасти схожие результаты, указывающие на особенности окуломоторной активности тувинских испытуемых при решении другой перцептивной задачи, были получены нами в другом исследовании, посвященном сравнительному анализу окуломоторной активности тувинских и русских испытуемых при восприятии лиц представителей разных этнических и расовых групп, вызывающих и не вызывающих доверие (Басюл, Демидов, Дивеев, 2017): для ряда экспериментальных условий было выявлено, что суммарная продолжительности фиксаций у тувинских испытуемых больше, чем у русских (хотя эти различия фиксировались только на уровне статистической тенденции).

Рассмотрим результаты статистического анализа различий общего числа фиксаций между группами тувинских и кабардинских испытуемых (см. таблицы 14–17).

Анализ различий общего числа фиксаций между двумя группами испытуемых при оценке каждой из индивидуально-психологических особенностей повторяет выше приведенные закономерности: испытуемые-тувинцы делают большее число фиксаций при восприятии лиц натурщиков как тувинского, так и кабардинского этносов для каждой из оцениваемой особенности, по сравнению с кабардинскими испытуемыми.

Таблица 14

Общее число фиксаций при рассматривании лиц натурщиков, представителей разных этносов, при оценивании их по шкале № 1 – «Безответственный – Добросовестный»

Таблица 15

Общее число фиксаций при рассматривании лиц натурщиков, представителей разных этносов, при оценивании их по шкале № 2 – «Раздражительный – Невозмутимый»

Таблица 16

Общее число фиксаций при рассматривании лиц натурщиков, представителей разных этносов, при оценивании их по шкале № 3 – «Замкнутый – Открытый»

Таблица 17

Общее число фиксаций при рассматривании лиц натурщиков, представителей разных этносов, при оценивании их по шкале № 4 – «Справедливый – Несправедливый»

В целом полученные результаты свидетельствуют о том, что для испытуемых тувинцев характерны специфические отличия в окуломоторной активности, по сравнению с кабардинскими испытуемыми при восприятии лиц разных этносов и выполнении задачи на межличностную оценку.

Выводы

1. Общее время рассматривания и число фиксаций при восприятии лиц натурщиков тувинского и кабардинского этносов испытуемыми тувинского этноса не различаются ни для одной из оцениваемых шкал.

2. Общее время рассматривания и число фиксаций при восприятии лиц натурщиков тувинского и кабардинского этносов испытуемыми кабардинского этноса не различаются ни для одной из оцениваемых шкал.

3. Выявлено, что испытуемые-тувинцы более продолжительно рассматривают лица тувинских натурщиков, по сравнению с кабардинскими натурщиками, при оценке шкалы «Справедливый – Несправедливый».

4. Общее время рассматривания и число фиксаций при восприятии лиц натурщиков тувинского и кабардинского этносов для испытуемых тувинского этноса больше, по сравнению с испытуемыми кабардинского этноса, для каждой из оцениваемых шкал.

1.4. Заключение

Межличностное познание нередко раскрывается через взаимодействие двух или более субъектов, результатами которого являются сформировавшиеся те или иные образы, представления или отношение друг к другу. Удобной исследовательской моделью в этом случае часто выступает диада – пара индивидов, непосредственно или опосредованно воспринимающих друг друга. Однако система детерминант психических феноменов, возникающих в процессе такого взаимодействия (например, представление о личностных особенностях оппонента), выходит за рамки последнего. За каждым из взаимодействующих индивидов, пусть и в снятом виде, стоит группа – малая (семья, спортивная команда, рабочий коллектив и т. д.) и/ или большая (молодежная субкультура, конкретная конфессия или этнос и т. д.). Уместно вспомнить знаменитые слова Э. Хемингуэя о том, что человек един со всем Человечеством. И в диаде «Я» и «Другой» выступают как представители разных групп, и зачастую отношение к ним самим (например, зафиксированное в социальных стереотипах) преобразует и межличностное взаимодействие – воспринимая другого не просто как уникального и неповторимого индивида, но и как представителя какой-либо конкретной группы (например, он – русский, он – врач и т. д.). Одна из самых сложных ситуаций анализа межличностного познания возникает тогда, когда взаимодействующие индивиды представляют различные этнические и расовые группы. К сожалению, социальная история знает много примеров «деструктивного» межэтнического восприятия. И, раскрывая соотношение этих разных уровней детерминант межличностного познания в конкретных коммуникативных ситуациях, мы не только получим новые знания о природе ряда психических феноменов, но и сможем продвинуться в деле диагностики и профилактики таких тяжелых социальных деструкций, как ксенофобия, эйджизм, расизм и т. п.

В рамках представленной главы «Социальное познание и этнос» были представлены три отдельные исследования, объединенные общей проблемой – раскрытие механизмов межличностного восприятия в ситуациях межэтнического взаимодействия.

Этнические стереотипы представляют собой, по сути, обобщенный результат межгруппового взаимодействия, они могут опосредовать межличностное восприятие. В рамках нашего исследования, в котором приняли участие представители коми и тувинского этносов, проживающих в Республиках Коми и Тыве, соответственно. Их задача состояла в том, чтобы описать себя и четыре другие этноса (включая и свой), используя ограниченный набор характеристик. Результаты, полученные в обеих группах испытуемых, отчасти совпадают, отчасти различаются. Так, описывая незнакомые для себя этносы (в случае коми-испытуемых это были тувинцы и негроиды, в случае тувинских испытуемых – это коми и кабардинцы), испытуемые используют приблизительно один и тот же набор характеристик, не дифференцируя, таким образом, особенности этих незнакомых этносов. Притом, что список используемых характеристик в большинстве своем носит положительную коннотацию, при описании незнакомых этносов наши испытуемые использовали также такие «негативные» характеристики, как «эгоистичные», «зависят от мнения группы» и «конфликтные». Этот результат воспроизводит ранее полученные результаты изучения авто– и гетеростереотипов о том, что незнакомые этносы (гетеростереотипы) описываются, скорее, негативным образом. Другим общим для обоих групп наших испытуемых является результат, свидетельствующий о том, что при описании иного, но хорошо знакомого этноса (в наших исследованиях это были русские) используется ряд одинаковых характеристик – «деловитые», «инициативные», «образованные» и «решительные». Можно предположить, что в рамках межличностного восприятия, которое будет разворачиваться «лицом к лицу» между коми/тувинцем и русским, последний будет восприниматься и соответственно описываться, скорее, как деловитый, инициативный, образованный и решительный. Различия в полученных результатах для обеих наших выборок испытуемых связаны с тем, как испытуемые описываются себя (Я-образ) и свой этнос. В случае коми-испытуемых их самоописание (Я-образ) и описания коми этноса практически совпадают, в случае тувинских испытуемых самоописание и описание тувинского этноса различаются. При этом относительно тувинских испытуемых нельзя говорить о том, что им свойственна отрицательная этническая идентичность, так как характеристики, которые были использованы в исследовании, в основном имели положительную коннотацию. Одним из объяснений таких различий может служить предположение о том, что наши испытуемые имплицитно по-разному представляют свой этнос. Так, исследование в Республике Коми проводилось в д. Еремеево, которую можно рассматривать как своеобразный изолят – поскольку в ней проживают коми, ведущие достаточно традиционный быт. Сама деревня находится на значительном удалении от других крупных населенных пунктов. И возможно, для жителей этой деревни образцами, носителями коми ценностей и идентичности являются такие же деревенские жители, какими они и являются сами (см. также: Бызова, 1998). Поэтому их описания – самих себя и своего этноса – близки друг к другу. То, что касается тувинских испытуемых, принявших участие в нашем исследовании, – это жители г. Кызыла – столицы Республики Тывы. Рядом исследователей (см., напр.: Мышлявцев, 2002) было отмечено, что в самой Тыве тувинцы достаточно резко противопоставляют тувинцев, проживающих в городе (и прежде всего, в г. Кызыле) и в районах. Относительно «городских» тувинцев они говорят, что те похожи на русских. И возможно, описывая свой этнос, наши испытуемые-тувинцы описывают именно «районных» тувинцев как носителей традиционных ценностей и видов деятельности тувинцев. И таким образом, получаются различия между самоописаниями наших испытуемых (Я-образ) и описаниями своего этноса. В любом случае, полученные результаты изучения авто– и гетеростереотипов коми и тувинцев заставляют серьезно принять во внимание этностереотипы как детерминанту межличностного восприятия.

В рамках второго исследования мы изучали закономерности межличностной оценки в ситуации восприятия изображения лиц представителей чеченского, тувинского и русского этносов. В качестве испытуемых в этом исследовании выступили представители чеченского, русского и тувинского этносов. Основным анализируемым показателем являлось значение адекватности межличностной оценки, которая отражала меру совпадения оценки конкретной психологической черты воспринимаемого натурщика, сделанной испытуемым, с верифицированной самооценкой натурщика по данной черте. Таким образом, исследование позволило провести многофакторный анализ связи таких переменных, как этнический тип воспринимаемого лица, этническая принадлежность испытуемого и адекватность межличностной оценки. В результате статистического анализа удалось типологизировать оценочные шкалы, адекватность оценивания по которым зависит в большей степени либо от этнического типа оцениваемого лица, либо от этнической принадлежности испытуемых (также обнаружен и кумулятивный эффект этих переменных). Отметим, что участники исследования из Чечни наиболее адекватно, по подавляющему большинству шкал, оценивают представителей не своей этнической группы, а натурщиков-тувинцев. Таким образом, совпадение этноса воспринимающего и воспринимаемого не всегда является основанием для более адекватных межличностных оценок. И в совокупности с данными изучения авто– и гетеростереотипов, приведенными выше, можно сказать, что система детерминант межличностного восприятия в ситуации межэтнического взаимодействия носит многоуровневый характер.

В рамках третьего направления исследований, посвященных изучению особенностей окуломоторной активности при восприятии изображений лиц представителей разных этносов и рас, мы постарались раскрыть другой уровень детерминации межличностного восприятия – психофизиологический. Организация движений глаз в процессе восприятия какого-либо объекта (например, лица человека) отражает динамику внимания, познавательную динамику и функциональность зрительной задачи, в связи с чем направленность взора испытуемого, параметры окуломоторной активности могут выступить значимыми индикаторами разворачивающегося перцептивного процесса. Нами было показано, что структурная – зональная организация лица связана с различиями в параметрах окуломоторной активности воспринимающего индивида – фактор «этнический тип лица» не является значимой детерминантой в организации движений глаз. В ситуациях, когда задачей испытуемых являлась межличностная оценка воспринимаемого натурщика, не было обнаружено значимых различий в параметрах окуломоторной активности испытуемых. Единственным исключением стало то, что испытуемые-тувинцы более продолжительно рассматривают лица тувинских натурщиков, по сравнению с кабардинскими натурщиками, при оценке такой черты, как «Справедливый – Несправедливый». Полученные результаты позволяют предположить, что, в рамках межличностного восприятия как восприятия индивидуально-психологических особенностей человека по выражению его лица, движения глаз играют, скорее, подчиненную, обслуживающую роль или во всяком случае связи между изучаемыми переменными носят опосредованный, непрямой характер.

Глава 2
Волевая регуляция и этнос

2.1. Проблема воли в современной психологии

Данные наукометрических исследований свидетельствуют, что за последние несколько десятилетий интерес к проблеме воли неуклонно растет (Батыршина, Мазилов, 2016). Активно исследуется роль волевой регуляции различных видов деятельности (профессиональной, учебной, досуговой и проч.), занятий спортом, поддержания здорового образа жизни и т. д. (Иванников и др., 2014). Вместе с этим вопрос о месте и роли понятия «воля» в современной психологии до сих пор остается дискуссионным.

Зарубежная психология воли насчитывает более чем столетнюю историю. Начало эмпирического изучения воли было положено в работах Н. Аха и Х. Рорахера, методические приемы которых и по сей день не утрачивают своей актуальности в науке. За периодом достаточно интенсивных исследований в начале ХХ века последовал длительных спад исследовательского интереса к проблеме воли, который продолжался практически до конца века. В настоящее время, как показывают результаты анализа литературы, количество работ, посвященных проблеме воли, значительно возросло (Иванников и др., 2014; Шляпников, 2008; Zhu, 2004; и др.). Значимость этой проблемы для современной науки и практики, в частности, отражает публикация в 2012 г. Американской психологической ассоциацией (АРА) рекомендаций «Что полезно знать о силе воли: уроки психологической науки о самоконтроле». Несмотря на это, в зарубежной психологии до сих пор не сложилось единого взгляда на природу воли. Большинство современных исследований волевой регуляции за рубежом носит узконаправленный (частный) и крайне разрозненный характер, описываются отдельные феномены, связи, закономерности, механизмы, а целостной теории, которая могла бы увязать все эти факты в единую картину, до сих пор не существует. Тем не менее, достижения современной зарубежной психологии воли по-новому раскрывают содержание старого понятия и содержат ценные уроки для отечественной психологии.

Изучение механизмов волевого действия

Принято считать, что первый экспериментальный подход к изучению волевой регуляции был предложен Н. Ахом. Он состоял в изучении механизмов волевых действий, совершаемых испытуемым в ситуации выбора между несколькими конкурирующими побуждениями. С одной стороны, это были непроизвольные побуждения, обусловленные наличием устойчивой ассоциативной связи (Н. Ах) или требованиями феноменологического поля (К. Левина), а с другой стороны, это сознательное намерение, которое в эксперименте формировалось инструкцией, данной исследователем. В данном случае непроизвольное побуждение выступает в качестве препятствия по отношению к сознательному намерению. Суть волевого акта Н. Ах видел в усилении намерения субъекта, которое является реакцией на препятствия, возникающие в процессе намерения в действии (Хекхаузен, 2003).

Позднее К. Левин высказал предположение, что преодоление препятствий в процессе реализации намерения возможно и без участия волевого усиления за счет формирования квазипотребностей. Таким образом, как отмечают многие авторы, К. Левин предложил отказаться от понятия воли, как неопределенного по своему содержанию, благодаря чему он более чем на 50 лет затормозил развитие психологии воли (В. А. Иванников, Х. Хекхаузен, Ю. Куль). Можно предположить, что одна из главных причин, побудивших К. Левина отказаться от понятия воли, состояла в характере исследований, проводимых автором. Задачи, стоявшие перед испытуемыми в лабораторном эксперименте, были относительно простыми, их решение не требовало приложения значительных усилий, и поэтому они далеко не всегда были способны актуализировать собственно волевые процессы. Тем не менее, следует отметить, что исследовательская парадигма, предложенная Н. Ахом, используется для изучения волевой регуляции по сей день.

В дальнейшем данная исследовательская традиция получила развитие в работах У. Мишела в его экспериментах по «отсрочке удовлетворения» потребности у детей дошкольного возраста. Как и в экспериментах Н. Аха, испытуемые сталкивались с двумя конкурирующими побуждениями: сиюминутным желанием, обусловленной предметом потребности, данном в наглядной форме, и ожиданием большего вознаграждения, обусловленного социальным мотивом – инструкцией экспериментатора. Основные исследования У Мишелла и его коллег были посвящены изучению условий и эффективных стратегий, позволяющих ребенку успешно противостоять сиюминутным побуждениям. У Мишелом и его коллегами было показано, что способность к торможению побуждения во многом связана с индивидуальными особенностями развития префронтальных зон коры головного мозга и, по сравнению с IQ, позволяет делать более точно прогнозы академической и социальной успешности ребенка в отдаленном будущем (Mischel et al., 2011).

Сегодня в зарубежной психологии данная традиция получила наибольшее развитие в ресурсной концепции волевой регуляции Р Баумайстера, в рамках которой главная функция воли состоит в самоконтроле: торможении нежелательных, но привлекательных действий или выполнении необходимых, но менее привлекательных действий. В своих экспериментах Р Баумайстер использовал задачи, аналогичные задачам Н. Аха или У Мишела, но он предлагал испытуемым выполнить не одно задание, а целую серию разнообразных заданий (подавление мыслей, импульсивного поведения, сопротивление искушению, решение нерешаемой задачи, удержание мышечного тонуса и т. д.). В результате было показано, что по мере выполнения этих задач способность испытуемых к самоконтролю «истощается», однако она может быть восстановлена благодаря подкреплению или отдыху. Эти данные позволили Р. Баумайстеру высказать предположение, что способность к волевому самоконтролю определяется ограниченным внутренним ресурсом эго, который истощается при его использовании, но подлежит тренировке. Исследования Р. Баумайстера и его коллег показывают существенный вклад самоконтроля в успешность исполнения различных видов деятельности (Baumaister, Vohs, 2016).

Особое внимание в рамках данного подхода уделяется психофизиологическим механизмам волевого действия. В исследованиях разных авторов показан вклад префронтальной коры, гипоталамо-гипофизарной системы в обеспечение самоконтроля. Отдельное направление в рамках данного подхода составляют исследования особенностей волевой регуляции у больных с различной психопатологией (Moore, Fletcher, 2012).

В более широком контексте изучение механизмов волевого действия связано с проблемой становления Я как активного и творческого субъекта, важной частью которого является чувство контроля за своими мыслями и действиями, реализуемыми в мире (sense of agency). В зарубежной психологической литературе этот феномен нашел свое отражение в таких понятиях, как: субъективный локус контроля (Дж. Роттер, Э. Скиннер), самоэффективность (А. Бандура), личная каузация (Г. Кильхофнер) и т. д. Исследования показывают, что чувство контроля является важной детерминантой сложных форм социального поведения, в частности морального поведения (Haggard, Ei-tam, 2015).

Таким образом, главный урок данного подхода состоит в признании воли как самостоятельной психологической реальности, которая не сводится к другим психическим процессам и функциям. В рамках данного подхода в качестве предмета исследования выступают психологические и психофизиологические механизмы отдельных волевых действий, главным критерием которых является наличие внутреннего препятствия: конкурирующего побуждения, непроизвольной природы. Данных подход к проблеме воле характерен и для ряда отечественных психологов. Однако он критиковался А. Н. Леонтьевым и его учениками, отмечавшими необходимость изучения не отдельных волевых действий, а анализа всей системы деятельностей, связывающей субъекта с окружающим миром (Леонтьев, 2000).

В основании данного подхода лежит четкое противопоставление непроизвольных и произвольных (волевых) актов, за реализацию которых отвечают различные механизмы. Вместе с этим сведение функции воли к самоконтролю (усилению желательных побуждений и торможению нежелательных) приводит к отождествлению воли и произвольности. Фактически в рамках данного подхода воля рассматривается как один из механизмов произвольной регуляции или, в более узком смысле, произвольной мотивации. Вместе с этим большинство отечественных психологов различают произвольные и волевые процессы, рассматривая волю как особую личностную форму произвольной регуляции (Божович, 2001; Иванников и др., 2014).

Отметим также различия в представлениях о происхождении волевой регуляции в отечественной и зарубежной психологии. Если Р Баумайстер рассматривает самоконтроль как результат эволюции высокоразвитых животных, ведущих коллективный образ жизни, то в отечественной психологии воля и произвольность – это особые новые качества, которые психика человека приобретает в связи с общественно-историческим образом жизни (Л. С. Выготский, Л. И. Божович, Е. О. Смирнова и др.).

Реализация намерения в действии

Как отмечает Х. Хекхаузен, в своих работах Н. Ах рассматривает две стороны волевого акта: выбор и принятие решения в ситуации борьбы мотивов, а также реализацию намерения в действии (Хекхаузен, 2003). Тем не менее, исследования Н. Аха были сосредоточены в области первой проблемы, тогда как механизмы реализации намерения в действии оставались практически не исследованными до конца ХХ века.

Переход от изучения поведения человека в условиях лабораторного эксперимента к изучению реальных видов поведения (учебная, профессиональная деятельность, занятия спортом, потребительское поведение и т. д.) показал, что для объяснения механизмов реализации намерения в действии недостаточно только мотивационных факторов (потребностей, мотивов, установок и т. д.), не менее важную роль в этом процессе играют когнитивные, эмоциональные и волевые факторы (Bagozzi, Baumgartner, Pieters, 1998; Brown, Cron, Slocum, 1997; Hsu, Oh, 2001).

Действия, изучаемые в рамках первого подхода, как правило, реализуются сразу же в ответ на экспериментальную задачу, они носят относительно простой характер и не требуют затрат значительных усилий (нажатие кнопки, произнесение слова и т. д.). Сложные формы реального поведения, как правило, осуществляются в постоянно изменяющихся условиях. В результате принятие и реализация решения могут быть значительно разнесены во времени. Это позволило исследователям разделить целенаправленное поведение на ряд последовательных функциональных этапов, разводящих процессы целеполагания и реализации намерения (Bagozzi et al., 2016). Наиболее проработанной с этой точки зрения можно считать модель «Рубикон», в рамках которой выделяется четыре фазы деятельности (подготовительная, предакционная, акционная, постакционная) (Хекхаузен, 2003).

Расчленение единого процесса деятельности на ряд этапов привело исследователей к представлению, что на каждом из этапов преобладают свои специфические регуляторы деятельности. Как отмечает Х. Хекхаузен, это позволило исследователям развести сначала формально, а затем и содержательно мотивационные и волевые процессы. Большинством авторов предлагается функциональный критерий волевой регуляции, согласно которому мотивационные процессы отвечают за выбор цели и оценку полученного результата, а волевые процессы – за инициацию и контроль за реализацией действия (там же).

Х. Хекхаузену и его коллегам удалось экспериментально показать содержательные различия мотивационных и волевых процессов. Мотивационные процессы функционально ориентированы на максимально объективную и всестороннюю оценку реальности, тогда как волевые – на реализацию принятого решения (там же).

Соответственно, основной структурой волевой регуляции становится намерение. В отличие от цели (целевой интенции), представляющей собой образ желаемого будущего, намерение обладает более гибкой структурой и представляет собой подробную репрезентацию плана действия, а также внешних и внутренних условий, необходимых для реализации намерения в действии. Намерение включает в себя как мотивационные, так и когнитивные компоненты, что позволяет рассматривать его как мета-психическое образование. Согласно данному подходу, именно намерение отвечает за инициацию действия в наиболее оптимальных для этого условиях, в связи с этим можно сказать, что намерение является проксимальным побудителем действия, тогда как целевая интенция – дистальным. Исследования показывают, что намерение способно влиять на поведение не только благодаря своей связи с целевой интенцией. Оно также обладает самостоятельной побудительной силой (там же). Сходные представления о роли намерения в волевой регуляции деятельности можно найти в работах Л. И. Божович, которая рассматривала намерение как особое психическое образование, внутренний план действия, представляющий собой сплав аффекта и интеллекта и благодаря этому обладающий самостоятельной побудительной силой (Божович, 2001).

В соответствии с этими представлениями был разработан новый подход к исследованию волевой регуляции, основанный на сравнении роли мотивационных и волевых факторов в изменении реального поведения в группах испытуемых после экспериментального воздействия. В одной из групп у испытуемых формировалась целевая интенция (мотивационная интервенция), а в другой – намерение (волевая интервенция). В многочисленных исследованиях, выполненных в рамках данной парадигмы, был показан решающий вклад волевых факторов в реализацию различных видов деятельности: занятия физкультурой, прием витаминов, ежегодное прохождение маммографии, соблюдение диеты, прием алкоголя, нарушения пищевого поведения. Основное внимание в рамках данного подхода уделяется изучению внешних инструментальных условий, способствующих реализации намерения в действии (Milne, Orbell, Sheeran, 2002; Norman, Sheeran, Orbell, 2003; Prestwich, Lawton, Conner, 2003).

Таким образом, главный урок данного подхода состоит в обосновании необходимости волевых механизмов реализации намерения в действии и описании качественного своеобразия волевых процессов. В рамках данного подхода в качестве предмета выступают психологические механизмы сложных форм целенаправленного поведения. Исследования реального поведения усложняют представления о психологических детерминантах деятельности и указывают на необходимость существования специфических мета-мотивационных и мета-когнитивных процессов регуляции деятельности, которые обозначаются как волевые процессы.

В основе данного подхода лежит четкое разграничение мотивационных и волевых процессов, выполняющих разные функции и занимающих разное место в процессе деятельности. Основной функцией воли в рамках данного подхода становится инициация и контроль за действием, что сужает сложившиеся до этого представления о воле.

Важным достижением данного направления является экспериментальное изучение качественного своеобразия волевых процессов и описание их отличий от процессов мотивационных. Вместе с этим критерий волевой регуляции в рамках данного подхода остается прежним: преодоление внутренних препятствий и связанное с ним усилие. Необходимость волевой регуляции возникает в связи со сложной структурой деятельности, реализуемой в изменяющемся пространственно-временном континууме, все состояния которого невозможно учесть в процессе целеполагания. В результате в процессе реализации намерения в действии неизбежно появляются внутренние препятствия, связанные либо с самой деятельностью, например, отсутствием необходимых средств или условий для ей реализации, либо с другими видами деятельности и конкурирующими интенциями. Как следствие, возникает потребность в новом регуляторе деятельности – намерении, содержащем гибкую программу достижения цели в изменяющихся условиях и обладающем самостоятельной побудительной силой.

Саморегуляция деятельности

Оригинальный подход к изучению проблемы воли был разработан Ю. Кулем и его коллегами. Поскольку работы Ю. Куля неоднократно освещалась в работах отечественных авторов, остановимся на анализе основных положений этой концепции, имеющих отношение к проблеме волевой регуляции.

Свою карьеру Ю. Куль начинал в лаборатории Х. Хекхаузена и поэтому разделял его взгляды на природу человеческой мотивации и воли. В частности, он также разводил мотивационные процессы, отвечающие на вопрос «Что побуждает действие?», и волевые процессы, отвечающие на вопрос «Как это действие реализуется?». Ранние взгляды Ю. Куля нашли свое отражение в теории контроля за действием, одна из задач которой состояла в интеграции современной психологии мотивации и немецкой традиции в изучении психологии воли (Baumann, 2016).

Согласно теории контроля за действием, воля выполняет функцию реализации намерения в действии, поддерживая его в активном состоянии и защищая от негативных факторов, в частности конкурирующих намерений. Ю. Кулем было описано шесть волевых процессов или стратегий, способствующих реализации намерения в действии. Процесс реализации намерения в действии может протекать как автономно, в режиме саморегуляции, так и директивно, в режиме самоконтроля. Согласно Ю. Кулю, первый режим характеризуется более высокой эффективностью и может протекать без волевых усилий, тогда как второй, напротив, характеризуется меньшей эффективностью, и требует значительных сознательных усилий со стороны субъекта. С целью эмпирической проверки этой гипотезы Ю. Кулем было высказано предположение, что предрасположенность к тому или иному типу волевой регуляции определяется индивидуальными особенностями субъекта: ориентацией на действие (саморегуляция) или ориентацией на состояние (самоконтроль) (Kuhl, 1985).

Дальнейшие исследования Ю. Куля были посвящены изучению условий, приводящих к нарушению процессов волевой регуляции. С этой целью он использовал различные экспериментальные подходы, индуцирующие у испытуемых ориентацию на состояние (выученная беспомощность, запоминание незавершенных действий и т. д.). Результаты этих исследований показали, что одной из основных причин возникновения ориентации на состояния являются неполноценные намерения, которые по каким-либо причинам не могут быть реализованы в действии, но, тем не менее, остаются в фокусе внимания и не мешают реализации других намерений (Kuhl, 1996).