Текст книги "Рождественские и новогодние рассказы забытых русских классиков"

Всеволод Соловьев (1849–1903)

Приключение моего доктора

Серый петербургский день, с оттепелью и грязью, глядел в запыленные окна. Я лежал у себя на диване, ногами к печке, и никак не мог согреться. Я лежал так с самого утра или, вернее, с бессонной ночи, не находя в себе силы встать и приняться за какую-нибудь работу.

Мне казалось, что я весь разбит, изломан, что во мне нет живого места. Такое состояние продолжалось уже с неделю, и я начинал терять всякое терпение. Я послал за доктором, ждал его с минуты на минуту и теперь прислушивался – не позвонит ли он. Меня раздражало это ожидание, раздражали тихие звуки рояля, доносившиеся из соседней квартиры. Меня приводил в волнение каждый едва слышный шорох на лестнице. Но вот наконец шаги, ближе, ближе; вот они у самой двери в мою квартиру. Звонок. Это доктор!

Я хотел приподняться и идти ему навстречу, но драпировка моей комнаты уже зашевелилась, и сам он был предо мною.

Я люблю моего доктора; это именно такой человек, какой нужен всякому больному, и в особенности больному нервному. Сам он здоров как бык. Огромного роста, широкоплечий, крепко сложенный, но не толстый, с спокойно улыбающимся лицом, с мягкими манерами и приятным, задушевным басом. Ему еще нет и сорока лет. Он немец, родился в России, не знаменит, но вечно доволен своей судьбою. А главное, у него есть одно достоинство – он не верит медицине, то есть не верит аллопатическим средствам и никогда их не прописывает.

Его средства – гигиена, летом минеральные воды и круглый год – успокаивающие и ободряющие беседы с пациентами. Он никогда не запугивает своих больных, подобно иным нашим знаменитостям.

– Что такое с вами, любезный друг? – заговорил доктор, пожимая мне руку и в то же время очень ловко щупая мне пульс. – Вы написали мне такую отчаянную записку, что я полетел к вам как угорелый.

– Да ничего особенного, – отвечал я, – или, вернее всего, вот что: я целую неделю не сплю, голова кружится, слабость одолевает, лихорадочное состояние…

– Вздор, лихорадки нет, – перебил меня доктор, снова беря мою руку. – Язык?.. Аппетит?..

– Ем, как и всегда, то есть с большим аппетитом.

– Ну, так все это вздор! Нервы шалят – и только. – Он взглянул на часы. – Нет, право, другой раз не буду верить вашим запискам. Я чаю не успел напиться. Давайте скорее чаю и будем беседовать – у меня целый час свободный.

Я велел принести чай и завтрак и вдруг почувствовал себя совсем другим человеком. Нервы придумали новую шалость: они успокоились…

– А вот вы мне что скажите, – начал доктор, усаживаясь в кресло и закуривая сигару. Это был один из немногих его недостатков: он целый день, с утра до вечера, курил сигары весьма сомнительного достоинства. – Вот вы мне что скажите: чем вы занимались эту неделю?

– Да почти ничем. Я именно нахожусь в таком состоянии, что у меня всякая работа из рук валится.

– Это-то и плохо, что вы себя скверно ведете. Враг ваш – нервы; следовательно, нужно с ними бороться, а не допускать их побороть себя.

Он наклонился к столу и взял с него лист бумаги.

– Это что такое? – с изумлением крикнул он. – Что за каракули?

– А это вот вчера вечером собралось у меня несколько знакомых и устроили спиритический сеанс. Между нами был один медиум, и произошло несколько очень интересных и странных явлений.

– Да, вот оно что! – проговорил доктор, серьезно рассматривая бумаги и потом переводя глаза на меня. – Вот вы какое лекарство придумали для своих нервов! Очень понятно, что после такого безумного вечера вы на себя не похожи. Прописываю вам следующий рецепт: никогда больше и ни при каких обстоятельствах не заниматься этим дурацким спиритизмом.

– Пожалуй, вы и правы, что мне не следует им заниматься, – сказал я. – Я сам чувствую, что это на меня вредно влияет. Но зачем вы употребили слово «дурацкий»? Дурацкого, во всяком случае, тут ничего нет, потому что я вам повторяю и даю слово, что был свидетелем весьма интересных явлений, пред которыми нельзя не остановиться. Даю слово и в том, что тут не было никакого шарлатанства, фокусничества и никаких шуток…

– Да-да, – заговорил доктор, – не вы первый меня уверяете в этом! Только желал бы я знать, почему это я никогда не мог подметить ничего интересного? Сколько раз участвовал в этих сеансах, сколько раз меня сводили с медиумами, очень сильными и вполне добросовестными, как мне их рекомендовали – и хоть бы раз, ну хоть бы раз! Вертится и поплясывает столик, на бумаге выходит какая-то бессмыслица – и ровно ничего больше! И заметьте, что до моего прихода чудеса творятся, а только что я войду – всему конец. Уйду, и опять потом мне рассказывают: стол сам собою поднимался чуть не до потолка, вещи сами собою летали по комнате, за ноги всех подергивало. Разумные ответы получались на задуманное… Ах, все это больные нервы, нервы – и ничего больше!

– Ну, да у вас на все и про все одно объяснение – нервы.

– А то чем же объяснить прикажете, кроме нервов и расстроенного воображения?

– Однако послушайте, скажите по совести, вы человек серьезный, неужели всю жизнь вам ни разу не случилось остановиться пред чем-нибудь странным, поразительным, необъяснимым?

Доктор помолчал несколько мгновений и потом поднял на меня свои спокойные, бледно-голубые глаза.

– Я очень хорошо и твердо знаю, – медленно проговорил он, – что на свете нет ничего такого, чего нельзя было бы объяснить самым естественным и простым образом. Только очень часто мы, вследствие своей недогадливости, не умеем найти истинного пути для объяснения. Но ведь это еще ровно ничего не доказывает. Вот у меня у самого был в жизни случай, и даже очень недавно, который поставил меня в тупик, и я до сих пор не могу найти ему объяснения… Но это меня все же не смущает: рано или поздно объяснение найдется.

– Какой случай, что такое? Расскажите, пожалуйста! – заинтересовавшись тем, что бы такое странное могло случиться с моим каменным доктором, спросил я.

– Рассказать? Хорошо, пожалуй, расскажу, только дайте вперед чаю напиться.

Он взял принесенный ему стакан, нарезал себе хлеба и мяса, сделал бутерброды, отложил сигару и начал завтракать с видимым удовольствием. Он аккуратно и не торопясь тщательно разжевывал каждый кусочек и запивал его глотком чаю. И все это священнодействие происходило так долго, что я начал терять терпение.

– Да что же вы, доктор, расскажите!

– Мм! – промычал он, продолжая жевать и делая мне отрицательные знаки рукою.

– Ведь вы знаете, что меня невозможно прерывать, когда я занят едою! – наконец проговорил он, выпив последний глоток чаю. – Вот теперь садитесь и слушайте… Вам должно быть известно, что уже четыре месяца, как я живу в новом доме, в своем собственном доме?

– Конечно, известно, – отвечал я.

– Дом этот я получил в наследство от моего двоюродного дяди. Я никогда не думал быть его наследником. Я очень мало знал старика, почти с ним не видался. Да и старик-то был плох – хмурый такой, нелюдимый. Дожил он лет почти до восьмидесяти и вдруг умер. А когда умер, то оказалось, что он не позаботился о завещании. Кроме меня, родственников у него не нашлось – так дом его мне и достался. Дом небольшой, но хороший и доходный, так что я очень благодарен моему дядюшке и даже полюбил его после смерти.

Четыре месяца тому назад – да, вчера было ровно четыре месяца – я переехал в новый мой дом, в квартиру, которую прежде испокон веков занимал дядя. Она мне всегда нравилась, и я решился только почистить ее немного да переменить обои. Ну, перевез я свою мебель, но три комнаты так и остались, как были при дяде. Не тронут в том числе и его кабинет, который я теперь сделал своим кабинетом… Между прочим наследством мне достался и старый камердинер дяди, Прохор, – старик еще довольно бодрый, честный и совершенно не пьющий. Знал я его давно, знал, что он, как кошка, привык к месту, и решился его оставить – он и теперь у меня.

Ну вот, переехали мы, то есть я, жена и дети. Живем день, другой, третий; хлопот и у меня, и у жены по горло, но мы довольны: свой дом – это ведь приятная вещь, и похлопотать можно. Первые две ночи проспал я как убитый, на третью не мог заснуть долго, только лежал, ворочаясь с одного боку на другой. Утром вставать рано надо: консилиум, а не спится, да и только! В углу горит маленькая лампочка – у нас всегда в спальне эта маленькая лампочка: жена темноты не любит. Все видно, все тихо, жена так сладко, крепко спит, что, глядя на нее, мне еще досаднее становится. Наконец я не выдержал – решился испробовать последнее средство, которое мне очень часто удавалось. Между прочим, и вам рекомендую это средство: если не спится – возьмите и съешьте что-нибудь, просто хоть маленький кусочек хлеба. Заставьте немного поработать желудок, и вашей бессоннице конец – отлично заснете. Встал я, зажег свечку и иду в столовую к буфету, только вдруг слышу в кабинете как будто шаги; прислушиваюсь – точно: шаги! Кто бы это мог быть?.. Вот будто старческий кашель. Должно быть, Прохор, думаю; подошел к кабинету, отворил дверь… какая-то фигура. «Прохор!» – крикнул я. Нет ответа. Поставил свечу на столик – комната осветилась, и вижу я, в нескольких шагах от меня, нагнувшись над старым письменным столом, стоит мой покойный дядя! Его фигура!.. Я даже плюнул. Протер глаза, смотрю: он, да и только!..

– Послушайте, вы шутите со мною, доктор?!

– Я?.. Нет, не шучу, – быстро прервал он меня.

Я взглянул на него и действительно убедился, что он не шутит: в лице его выражалось серьезное изумление.

– Не шучу! – повторил он.

– Что же вы сделали? – спросил я.

– Да уж, конечно, не закричал и не убежал, а спокойно сел в кресло и стал думать, что такое со мною делается. Что это было не во сне – я знал, но какая странная галлюцинация!.. Нервы мои… но я вот всех вас, господа, лечу от нервов, а сам не знаю, что это такое! Сижу я в кресле, раздумываю, а галлюцинация моя стоит передо мною, и все яснее и яснее я ее вижу: живой человек! Вид реальности изумительный!.. Вот он еще ближе наклонился к столу, перебирает мои бумаги. Вот отворяет ящики… понимаете, я слышу, как он их отворяет!

Затем от стола подошел к книжному шкафу, повернулся ко мне совсем лицом. Лицо дяди, нет никакого сомнения, не может быть другой человек так похож на него! Вот на мне остановились глаза его – и вдруг, не знаю каким образом, свечка моя погасла. Я ощупал на столике коробку со спичками, зажег… Никого нет, я один в комнате. И заметьте, что я сидел у самой двери, а в кабинете всего одна дверь, мимо меня никто не прошел.

– Ну, так о чем же вы еще говорите, доктор? – сказал я. – Если бы со мною был подобный случай, так он на всю жизнь поразил бы меня…

– Во-первых, не перебивайте, – заметил мне доктор. – Мое странное приключение только еще начинается; а во-вторых, я должен вам заметить, что оно на меня никак, ровно никак не подействовало. Я решил, что болен, что это галлюцинация и что немедленно же мне следует хорошенько наблюдать за собою. Фигура покойного дяди меня не смущала, а смущало то, что я, здоровый, крепкий человек, никогда не знавший, что такое болезнь и нервное расстройство, я был способен к галлюцинации! Эта мысль была для меня так невероятна, что я даже забыл поесть и, не заходя к буфету, отправился в спальню. Я затушил свечу, лег и, вообразите, в ту же минуту заснул. Утром проснулся, как и всегда, то есть бодрый, здоровый и несколько голодный. До обеда был в разъездах, вечером с женою в опере. Конечно, ни ей и никому не говорил я о своей галлюцинации. Вернувшись из театра, мы скоро легли спать. Я спал отлично, только среди ночи, часу в четвертом, будит меня жена. Смотрю – она на себя не похожа: глаза дикие какие-то, сама вся трясется.

– Вставай, – говорит, – ради Бога, посмотри, что у нас делается!

– Что такое?

– Кто-то ходит, я проснулась, слышу шаги, будто старик в туфлях, подумала, что Прохор, только вдруг… вот наша дверь тихонько, тихонько отворяется, и в спальню входит…

– Кто? Дядя? – невольно спросил я.

– Да, да! – едва слышно проговорила она и зарыдала.

Я зажег свечку, всячески постарался ее успокоить, доказать ей, что это театр ее расстроил, а мы слушали «Роберта», так немудрено, что ей привидение почудилось. Мои слова и в особенности предположение относительно «Роберта» ее успокоили, и она наконец заснула. Но я невольно задумался: кто же это нас дурачит? Уж не Прохор ли? Конечно, если вчера у меня могла быть галлюцинация, так отчего же сегодня не быть ей у жены моей, конечно, и «Роберт» мог играть тут роль. Но если предположить, что это не случайное совпадение наших двух галлюцинаций, что в доме есть какая-то бродящая фигура, то, конечно, кто это иной может быть, как не Прохор? Кто его знает, пожалуй, у него даже есть и цель какая-нибудь – пугать весь дом призраком покойного хозяина. Но, как бы то ни было, нужно постараться положить предел этим нелепостям. Убедясь, что жена заснула, я решился идти к Прохору. Он спал в маленькой комнатке возле прихожей. Осторожно ступая мягкими туфлями, я подобрался к его двери и стал прислушиваться. Слышу – старик не спит, говорит сам с собою; нет, не говорит, а молится и причитывает что-то. Я зажег свечу, бывшую у меня в руках, и вошел к нему. Он действительно не спит, сидит на постели, всклокоченный, страшный, скорчившись в три погибели, дрожит весь, лицо все в слезах – и крестится, крестится так быстро, как любая монахиня. Увидя меня, он поднялся с кровати и проговорил запинаясь:

– Ах, это вы, сударь, а я было думал, опять они.

– Кто они? Что такое? Говори.

Но Прохор молчал и вдруг повалился мне в ноги.

– Батюшка, Эдуард Иваныч, ради Создателя, поищите вы табакерочку! Силушки моей не хватает, поищите, может, она где и отыщется…

«Вот тебе раз!.. С ума спятил старик!» – подумал я.

– Что ты, Прохор, что с тобой? Какая табакерка? Говори по-человечески.

Он поднялся на ноги, но все продолжал дрожать.

– Да баринова, дядюшкина табакерка, – не найдется она, так мне что же… мне помирать надо! Сил моих не хватает, каждую ночь они за ней приходят и с меня требуют, а я… Господи! Да кабы я знал, где она, проклятая!.. В трех церквах за душеньку их панихиды служил, ежедневно поминаю, да нет, не успокоиваются!..

Совсем сошел с ума старик! Но меня разбирало все же невольное любопытство. Я присел на стул и слушал.

– Да вы-то, батюшка Эдуард Иваныч, – продолжал Прохор, – неужели вы-то ничего не замечаете?

– Ничего не замечаю, что же мне замечать-то?

– Да как они ходят.

– Они, они! Дядя, что ли?

– А то кто же? Известно – старый барин… Я вот все вас да супругу вашу не хотел тревожить – молчал, а уж теперь не могу, уж все скажу… как там знаете!

Он развел руками, присел на самый кончик кровати и, понурив голову, стал рассказывать:

– Вдруг эта самая табакерка-то и пропала – за день до ихней смерти. Цельные сутки я искал ее и не нашел, а они пришли домой к обеду и спрашивают: где табакерка? «Нету, – говорю, – Карл Карлыч, табакерки; нету, да и только, все перерыл, все перешарил: и в кабинете, и в спальне, и в гостиной; каждую вещь раза по три осматривал – нету табакерки». Вот они и осердились, и закричали, да так закричали, что прежде так никогда на меня не крикивали: «Чтоб была табакерка, знать ничего не хочу, вынь да положь мне табакерку!»

Ну, так осердившись, и за стол сели. Подаю я кушанье, вижу – сидят они красные, даже глаза налились кровью. Наложили себе жаркого, взяли было нож с вилкой, да вдруг и опустили. «Прохор, – говорят, – мне дурно». Я к ним сейчас. Приподнялись они со стула и шатаются.

Отвел это я их в спальню, раздел. Дышат тяжело. «Прохор, – говорят, – где табакерка? Давай мне табакерку!» Да вдруг и упали навзничь. Та к и скончались… не успел я оглянуться…

– Ну да, удар, я знаю, – проговорил я.

– Удар, известное дело – удар! Да тут не удар, а табакерка! С табакеркой-то, батюшка, что нам теперь делать?.. Как в гробу лежали, ничего, все было тихо, а вот потом, с девятого дня, оно и началось… каждую ночь, и до вас, и в эти дни теперь каждую ночь, так уж я и знаю – приходят и шумят… Вечор ко мне стучались, слышал, своими ушами слышал, вот провалиться мне на сем месте, – стучат и шепчут так тихо, да внятно: «Прохор, где моя табакерка?» А нынче так и дверь отворили, и грозно говорят так мне: «Найди мою табакерку, найди, не то не успокоюсь…»

Прохор замолчал и еще больше поник головою. Признаюсь, я сидел несколько смущенный этим диким рассказом. До сей минуты я не замечал в Прохоре ничего особенного и всегда знал его за старика здорового и рассудительного; притом же хотя и не могу, конечно, верить этим выходцам из могил, ищущим своих табакерок, но тут было над чем задуматься. Смотря на смущение Прохора, на его ужас и отчаяние, я начинал убеждаться, что это не он играет со мной глупую шутку, он сам – жертва этой шутки. Но в таком случае кто же?

Конечно, завтра утром нужно исследовать всю квартиру, нужно узнать, кто это забирается к нам по ночам и разыгрывает роль дяди. Нужно накрыть этого негодяя и проучить его хорошенько. Прохор знает всех в доме, он сам должен помочь мне. Я стал его расспрашивать. Он посмотрел на меня с видом изумления и даже насмешливо улыбнулся.

– Та к это вы что же, Эдуард Иваныч, никак, думаете, что не они ходят?

– А то что же я другое буду думать? Кто-то, конечно, ходит, да это не покойный дядя – и я изловлю его!

Прохор безнадежно махнул рукою.

– Изловите? Как же! – прошептал он. – А вот табакерку бы найти. Господи, где бы найти табакерку?

Я увидел, что со стариком разговаривать больше нечего. К тому же мне и спать хотелось – и я ушел от него. На другой день я исследовал все, что мог, и ничего не нашел. Из прежней прислуги дяди у меня оставался только Прохор. С нами переехали: кухарка, горничная, няня да кучер. Кучер спит внизу, кухарка у себя в кухне. На ночь обе наружные двери постоянно запираются на ключ. Няня в детской, и нам из спальни слышно каждое ее движение, а горничная хоть и бойкая девчонка, но разыграть роль покойника не может. Я стал наблюдать за Прохором. Весь день он был совершенно спокоен, признаков безумия в нем не замечалось, только к вечеру он становился грустен. Жена моя снова заговорила о своем ночном видении и объявила мне, что хотя она и не может верить всем этим глупостям, но если я ничего не открою и если еще повторится прошлая ночь, так она положительно выедет из этого дома.

– Я никогда не была трусихой, – сказала она, – но здесь, с самого нашего переезда, мне так тяжело, так страшно, что я и выразить тебе не умею, я не знаю, что со мною делается.

– Да, в этом доме, пожалуй, что-нибудь и не ладно, – ответил я, – только, конечно, уж дело не в привидении. Покойный дядя делать нам визиты не может, но, Бог его знает, пожалуй, он оставил в этой квартире какое-нибудь вредное химическое вещество… Я только не могу себе представить, что бы это было такое?.. Только мы, очевидно, нездоровы… Если у трех человек в доме такие странные галлюцинации, то это должно же иметь свою причину. Во всяком случае, подождем еще, посмотрим, что будет, и если кто-нибудь вздумал шутить с нами, то я этого шутника поймаю. Я сегодня засну после обеда, а всю ночь буду сторожить.

Вечером я отлично выспался. Около двенадцати часов все лампы и свечи были потушены, жена долго не спала, но наконец заснула, а я остался сторожить, лежа на кровати, и чутко прислушивался. Та к я и пролежал всю ночь, ничего особенного не видя и не слыша. Утром, уже на рассвете, заснул. Прохор тоже объявил мне, что провел ночь спокойно.

– Ну и хорошо, – сказал я, – видно, покойник догадался, что его караулят, теперь не вернется, а жалко – уж я бы проучил его!

Прохор стал быстро креститься и, что-то бормоча себе под нос, вышел из комнаты. Я догадался, что он ворчит на меня, находя, что я кощунствую…

Я слушал доктора невольно заинтересованный и возбужденный. Конечно, подобных рассказов я уже много наслышался в жизни. В особенности почтенные старушки не раз клялись мне всеми святыми, что слышали из самых достоверных источников и не такие еще чудеса. Но, признаюсь, подобные интересные истории я всегда пропускал мимо ушей, и именно потому, что ни разу мне не пришлось их слышать от самих очевидцев! Все сверхъестественное, невероятное и таинственное, что рассказывалось, обыкновенно случалось с какой-нибудь тетушкой, или кузиной, или матерью, или дядей, а тут предо мной сидит мой доктор и рассказывает мне приключение в его доме, которого он сам был очевидцем! Я знал моего доктора, и все его знали за человека спокойного, здорового, с изумительно крепкими нервами и за убежденного материалиста.

– Ну, так, значит, ваш дядя наконец успокоился, а то, пожалуй, в последнюю ночь, как являлся, отыскал свою табакерку и унес ее с собою?

– Нет, вы слушайте дальше – я еще не кончил. Весь этот вздор действительно прекратился у нас по ночам. Прошла неделя, жена ободрилась, Прохор тоже, я сам чувствовал себя как нельзя лучше: бессонница моя прошла, нервы были спокойны, как и всегда. Я готов был забыть об этой глупой истории, даже очень желал забыть про нее, но любопытство меня мучило. Кто это мог сыграть с нами такую ловкую шутку? Приходилось опять остановиться на одном: что Прохор отличный актер, что он тогда в кабинете сумел предо мною съежиться и показаться мне маленьким, толстым стариком, что он великолепно разыграл предо мною сцену ужаса и отчаянья. Но зачем ему все это нужно? В этом-то и состояла вся загадка, и это выводило меня из терпения. Но, как бы то ни было, прошла неделя. 6-го ноября утром, часу в двенадцатом, я шел пешком по Конногвардейскому бульвару. Я вспомнил, что мне нужно остричься, и намеревался зайти в парикмахерскую Ложье, у Николаевского моста. Погода была прелестная – вы помните, какое у нас было начало ноября в этом году: снег, морозец, солнце так и искрится. Я был в самом лучшем настроении духа. На бульваре по обыкновению встречалось не много прохожих, но когда я перешел на тротуар, ко дворцу, то заметил, что вокруг меня гораздо больше движения. Я уже подошел почти к самому углу дворцовой решетки, как вдруг меня кто-то дернул за рукав. Я обернулся и прирос к месту: предо мной покойный дядя! Даю вам слово, я не испугался, но с бесконечным изумлением всматривался в его фигуру. Он стоял рядом со мною и держал меня за рукав, я чувствовал его прикосновение, весь он был озарен ярким солнцем. На пол-аршина от лица моего было его лицо. Я хотя и редко в последнее время виделся с дядей, но лицо его, однако, помню в мельчайших подробностях. Мне знакомы были все эти морщинки, эти редкие, седые бакенбарды и возле носа с правой стороны хорошо памятная родинка. Я не мог не узнать его толстого, обрюзгшего и красного лица с добродушной улыбкой, с заплывшими, несколько слезящимися глазами, наконец, его неизменной шапки из морского котика с козырьком и знакомой мне старой бекешки с бобровым воротником. Эту бекешку я очень хорошо знал уже потому, что она досталась мне в числе наследства, я сам с прочими вещами продал ее, – и вот теперь все это было предо мною. Я хотел говорить, но изумление лишило меня способности произнести слово. А дядя все держал меня за рукав, только я заметил, что добродушная улыбка исчезла с лица его, он вдруг насупился, губы его дрогнули, и явственно я услышал его голос. Он сказал мне по-немецки, как и всегда говорил со мною: «Eduard, finde mir meine Tabaksdose, finde um Gottes willen! Dann wirst du glecklich sein»[3]3
  Эдуард, найди мне мою табакерку, найди, ради Бога! Тогда ты будешь счастлив (нем.).


[Закрыть]. До сей минуты я не мог шевельнуться, но когда услышал его знакомый голос, когда услышал опять про эту табакерку – я сразу вышел из оцепенения. Невозможно допустить, чтобы это была галлюцинация, но что же все это, наконец, значит? Откуда берется этот двойник покойного дяди? Кто этот человек, меня преследующий? И ведь вот он тут, я должен его схватить – и тогда наконец мы увидим, в чем дело. А между тем, проговорив свою фразу и еще раз дернув меня за рукав, он пошел предо мною. Я бросился за ним, еще шаг – и я схвачу его, но вот он завертывает за угол… Я спешу, завертываю тоже – предо мною никого нет! Я остановился и огляделся во все стороны, даже ступил шаг назад, глянул по направлению к бульвару – нет вблизи знакомой фигуры! Да он и не мог прошмыгнуть мимо меня – я бы видел. А впереди, предо мною, идут и едут, но я был твердо уверен, что если бы он взял извозчика, то я бы не мог пропустить его, ведь все это происходило в течение каких-нибудь двух-трех мгновений. Был ли это актер, умеющий что угодно делать из своей физиономии? В таком случае, конечно, он мог бы изменить сразу и лицо и фигуру, но ведь остались бы бекешка, шапка, а ничего подобного не было передо мною. Да и, наконец, лицо! Есть же предел всякому искусству, а я утверждаю, что узнал лицо дяди в мельчайших подробностях. Я постоял несколько минут, вероятно, представляя для прохожих из себя самого нечто загадочное и дикое, а затем, смущенный и весьма недовольный собою, пошел к Ложье. Опять я болен, опять галлюцинации?.. Но ведь смыслю же я что-нибудь в этом деле, ведь не даром же учился, читал, наблюдал, ведь я уже почти пятнадцать лет практикую! Я стал делать над собою наблюдения и, несмотря на все мое желание найти в себе болезненные признаки, не мог ничего найти. Я был совсем здоров, даже мало того – и встреча-то эта на меня не Бог знает как подействовала, я скоро оправился, осталась только досада. Вернулся домой. Меня встретил Прохор.

– Батюшка, Эдуард Иваныч, – таинственно шепнул он мне, – утром еще хотел доложить вам: ведь они опять ходят, опять ее, проклятую, ищут!

Я ничего ему не ответил и поспешил к жене, которая все утро была дома.

– Скажи, пожалуйста, уходил куда-нибудь Прохор? – спросил я.

– Нет, он все время был здесь.

– Да ты наверно это знаешь?

– Наверно, потому что мы только сейчас перед твоим приходом кончили убирать гостиную, посмотри, как я там развесила картины и все уставила! Прохор все время был со мною, вбивал гвозди…

Я Бог знает что дал бы, если б мне сказали, что старик выходил из дому. Но вот он все время был дома, значит, его подозревать нечего. После обеда я оказался настолько малодушным, что призвал его и сказал:

– Давай вместе искать табакерку, может быть, она где-нибудь и найдется. С какой комнаты начинать?

– Да с кабинета, сударь, ведь они когда были дома, так всегда сиживали в кабинете.

Стали мы шарить всюду, открывали все ящики, перерыли стол, бюро, шкафы – нигде нет никакой табакерки. Из книжного шкафа выбрали даже все книги. Прохор дошел до сумасшествия: он брал каждую книгу и встряхивал, будто бы табакерка могла выпасть из листов ее. Табакерка, конечно, из книг не выпадала, но выпадало другое: иногда двадцатипятирублевая бумажка, иногда пятирублевая, и таким образом к наследству, полученному мною от дяди, прибавилось еще несколько сот рублей. Старик, видно, любил иногда отложить деньги на какой-нибудь непредвиденный случай, а потом сам и забывал, в какую книгу положил их.

Перешарив все, вытряхнув все коврики, осмотрев на шкафу, за шкафом, по всем углам, мы все же не нашли табакерки. Наконец я остановился перед старым креслом, я вспомнил, что всегда заставал дядю на этом кресле, и Прохор подтвердил, что покойный часто на нем сиживал.

– Подавай сюда кресло, – сказал я, ставя свечу на пол, – давай оглядим его со всех сторон.

– Да что же тут оглядывать-то, Эдуард Иваныч, – шептал Прохор, – я и сам думал сначала, не завалилась ли она как-нибудь за сиденье, только вот смотрите, где же тут ей быть, я уж все обшарил.

Я со всех сторон осматривал тяжелое кресло, положил его боком на пол, осторожно ощупывая снаружи, и вдруг у меня под пальцами оказалось что-то выпуклое и твердое.

– А это что ж такое? – сказал я, указывая Прохору.

Он тоже ощупал и потом крикнул не своим голосом:

– Создатель, да ведь, никак, это она! Как же она туда попала?.. И я-то, олух, сколько раз возился с этим креслом, все внутри шарил, а снаружи-то и не догадался ощупать. Одно можно полагать, что это я сам же ее, как ни на есть, сунув руку-то, и запихнул подале, а она сюда и вывалилась…

Я взял перочинный ножик, подпорол материю – и на пол вывалилась табакерка.

– Она, она и есть! – повторял совсем обезумевший от радости Прохор, вертя ее в руках и разглядывая.

– Давай мне ее сюда, – сказал я.

Он подал. Это была самая обыкновенная табакерка из papier mâché[4]4
  Папье-маше (фр.).


[Закрыть], обложенная по крышке тонкой инкрустацией. Я помнил эту табакерку – дядя с ней никогда не расставался.

– Ну вот, слава Богу, нашли! – говорил с сияющим лицом старик, ставя свечку на стол.

Но вдруг я заметил, как дрогнула его рука и его всего передернуло.

– Что с тобой? – спросил я.

– Да как же… вот она нашлась, а дальше-то, батюшка, что же будет? Какие страсти, прости Господи! Ну, вот она нашлась… так ведь они теперь должны прийти за нею?

– Да, конечно, – улыбаясь, сказал я, – ведь ты говоришь, что он от тебя ее требует, так ты и отдай ему ее!

Старик затрясся, как будто его била самая отчаянная лихорадка.

– Нет, сударь, нет, Эдуард Иваныч, меня уж избавьте… уж как знаете, а я, коли так, сейчас же бегу из дому и до завтрашнего утра не вернусь… уж как угодно, потом хоть прогоните меня, а сегодня ночевать я дома не буду… Они сегодня беспременно придут за нею, так уж я… нет… нет уж!..

Он замахал руками и почти бегом бросился из комнаты.

С табакеркой в руке я пошел за ним, но он только все сильнее и сильнее махал мне руками, прошел в свою каморку и через несколько минут вышел оттуда в шинели и шапке. Я смеялся, глядя на него, и крепко держал табакерку. Но скоро смех мой прошел, мне стало опять досадно. Если ему так нужна была эта табакерка (то есть не дяде, а Прохору, конечно), то он был бы рад случаю получить ее. Он бы ее взял у меня, а завтра рассказал бы мне, что покойник приходил за нею и получил ее. Нет, он действительно перепугался и убежал.

Табакерка – вот она! Что же мне теперь делать?

Я стоял спокойно перед письменным столом и все разглядывал старую табакерку. Я открыл ее, понюхал табак, в который для аромата был положен цветок жасмина. Этот кустик жасмина и теперь стоял у нас в столовой. Я был совершенно спокоен, а между тем, неведомо для меня самого, шалили мои нервы и подзадоривали воображение, иначе не пришла бы мне в голову нелепая мысль: я решился сесть за стол, положить перед собою табакерку, запереть дверь в кабинет на ключ и ждать, что будет. Жены не было дома, она уехала к знакомым, дети в детской, кругом тихо.

Я раскрыл книгу и стал читать. Наискосок от стола, в углу комнаты над камином, помещалось большое зеркало в несколько наклоненном положении. И стол, и я, и все, что было за мною, отражалось в этом зеркале. Прошло четверть часа, прошло полчаса – я все читал и по временам невольно взглядывал в зеркало. И вот мне вдруг почудилось, что я что-то вижу, я всмотрелся – за мной фигура дяди! Даже в зеркале довольно ясно отражается лицо его. Несколько мгновений я не мог пошевельнуться, но наконец встал, обернулся – передо мною ничего нет. Взглянул на стол – нет и табакерки!