Текст книги "Треблинка. Исследования. Воспоминания. Документы"

Ясное весеннее апрельское утро. Улицы освещены теплыми лучами солнца, и нежный запах цитрусовых наполняет воздух. Дорога заполнена машинами. Я тороплюсь на работу, сижу рядом с женой и дочерью, раздраженный продолжительностью поездки. Неожиданный звук сирены словно разрывает воздух. Движение в городе замирает. Машины, грузовики, автобусы – все транспортные средства останавливаются, и сидящие в них люди выходят из машин, встают навытяжку и замирают рядом. Сирена звучит по всему Государству Израиль и возвещает о начале Дня памяти жертв Шоа. Минута памяти шести миллионов уничтоженных евреев. Я смотрю на людей, стоящих вокруг меня, на жену и дочь. И словно туман накрывает их всех. Исчезли машины, дома и люди. Перед глазами – зеленые тени, переходящие в запутанный лес. Я выглядываю из небольшого окошечка, зарешеченного колючей проволокой, – окошечка товарного вагона. Я слышу перестук колес и чувствую тряску поезда. Лучи раннего рассвета проникают внутрь…

Мы сидели на полу вагона в объятиях друг друга, в многолюдье и тесноте[368]368
  Далее в польском издании: «Людская масса застыла обездвиженной».


[Закрыть]. Стояла тишина, словно все вымерло. На лицах у всех была тревога. Мы не знали, куда нас везут и что нам предстоит. В моей голове проносились воспоминания о прошлом, они стали отчетливыми, как на кинопленке. Внезапно я увиделся со всей своей семьей в радости. Счастливая юность и тихий дом семьи. Все это стало вдруг казаться далеким и словно из другого мира, словно красивый сон[369]369
  Далее в польском издании: «Казалось, что в жизни больше нет места покою, свободе, радости и беззаботной жизни».


[Закрыть]. Я волновался за маму, отца, за сестер, не зная ничего об их судьбе. Минутами волнение за них переходило в чувство жуткого отчаяния и желание, чтобы все поскорее закончилось. Временами мне казалось, что реальность вокруг меня была не чем иным, как кошмарным сном; что я проснусь свободным и полным радости жизни. Однако перестук колес вернул меня к реальности, к событиям последних дней.

Я проснулся перед рассветом от боя барабанщиков на улицах гетто Опатова[370]370
  Опатов – город в Польше, в Свентокшиском воеводстве, основан в XIII в. Один из древнейших религиозных и культурных центров польского еврейства. Первое упоминание о местной еврейской общине относится к 1612 г. Перед Второй мировой войной в городе проживало около 6 тыс. евреев. В период германской оккупации в Опатове нацисты организовали еврейское гетто, где содержали до 10 тыс. человек: местных евреев, согнанных из окрестностей и депортированных ими из других мест. В октябре 1942 г. в ходе «Операции Рейнхард» Опатовское гетто было ликвидировано, его узники были направлены в лагерь смерти Треблинка и почти поголовно истреблены. Красная Армия освободила Опатов 16 января 1945 г. Всего около 300 опатовских евреев удалось пережить Вторую мировую войну.


[Закрыть], будивших людей. Я не понимал, что происходит. Было четыре часа утра. Немцы организовали депортацию еврейского населения и ликвидацию гетто[371]371
  Далее в польском издании: «Под аккомпанемент детского плача и стенания женщин началась подготовка к отправлению в неизвестном направлении».


[Закрыть]. Они начали подготовку к отправке евреев. Куда?

На улицах гетто показались подразделения эсэсовцев. В каждом углу послышались крики отчаяния, немцы же орали, угрожали, бесчинствовали, требовали немедленно выходить из домов, Люди сгибались под тяжестью ноши на спинах. Они стремились спасти свою собственность, все, что было в их силах.

Людей погнали на рыночную площадь, и число их увеличивалось с каждой минутой[372]372
  В Опатове тогда проживало 7 тыс. евреев. (Прим. автора. С. В.).


[Закрыть], многие шли с криками отчаяния, словно предчувствовали, что никогда больше не вернутся в эти стены, в дома, где они выросли[373]373
  Далее в польском издании: «Предчувствие страдания и бессилия возрастало в преддверии грядущей зимы».


[Закрыть]. На площади нас построили по пятеро. Из множества выделили несколько десятков евреев, им было приказано уничтожить гетто после завершения депортации из него. Оставили и людей из еврейской милиции и юденрата с их семьями. Обыскивали жилье в поисках спрятавшихся. Больных и стариков, неспособных к передвижению, расстреливали на месте.

После нескольких часов ожидания огромная процессия двинулась[374]374
  В польском издании уточняется: «Нас повели к ближайшему грузовому терминалу».


[Закрыть] к железнодорожному узлу в 18 км от Опатова. Тех, кто не могли выдержать этого трудного марша, окружали вооруженные охранники. Они выводили жертву из ряда, укладывали вниз лицом в придорожную канаву, украинец ставил ногу на его спину, приставлял ствол к голове лежавшего и нажимал на спуск. Выстрел. Кровь из пробитого черепа лилась на землю. Надо было продолжать марш: за каждое нарушение порядка было одно наказание – смерть. У многих наших конвоиров-украинцев была деревянная обувь. Когда они видели на ногах у евреев высокие и хорошие сапоги, они отбирали их и давали взамен свои деревянные башмаки.

Перед наступлением вечера нас под брань и смертельные побои втолкнули в вагоны для скота примерно по 120 человек в каждый. С огромным трудом в тесноте пробился к крошечному зарешеченному окошечку вагона. Туман спустился над болотами, а на рассвете перед глазами предстали зеленые поля, реки и озера. Лучи восходящего солнца окрасили красным цветом на горизонте лес, который выглядел до этого фиолетово-серым.

Прекрасным осенним утром люди, зажатые в тесноте вагона, спрашивали снова и снова, видна ли какая-нибудь станция. Вагон трясся на стыках рельсов, и поезд замедлил ход – мы въехали на железнодорожную станцию. На одном из станционных помещений было написано «Седльце»[375]375
  Седльце – город в Польше, в Мазовецком воеводстве. Первое упоминание относится к 1448 г., о местной еврейской общине упоминается в 1635 г. Перед Второй мировой войной здесь жили около 15 тыс. евреев. В годы германской оккупации в городе было организовано гетто, которое ликвидировано в августе – ноябре 1942 г. Большинство было уничтожено в Треблинке. Вторую мировую войну удалось пережить лишь около 1 тыс. седлецких евреев. Город освобожден Красной Армией 31 июля 1944 г.


[Закрыть]. На маленькой станции стояли люди, ожидавшие поезда. Мы слышали, как они говорили: «Евреи, мыло из вас сделают!».

В вагоне воцарилось мертвое молчание. На лицах людей была видна печаль. Бергер, глубоко верующий еврей с короткой бородой, тронул меня за руку: «Ты видишь, Сэмэк? Ты хотел присоединиться к партизанам и воевать… На чьей стороне? Воевать с ними – с теми, кто ненавидит нас, как немцы? Ты советовал мне отправить детей в лес, чтобы они там спрятались. У кого? У тех, кто при первой возможности убьет их или выдаст в руки немцев в обмен за литр водки? Ты ведь был на арийской стороне, кто тебе помог? Что сталось с двумя твоими сестрами, которые выглядят совершенными арийцами? Все, кто их выдал немцам, были не поляки? Они, поляки, рады тому, что произошло с нами, что нас выгоняют – кто знает, куда…[376]376
  Далее в польском издании уточняется: «а может, и известно куда».


[Закрыть]». Он понуро опустил голову и вернулся к своей семье. Поезд остановился на станции. На железнодорожных путях напротив нас стоял такой же поезд. Его пассажиры старались выглянуть в маленькие окошечки, опутанные колючей проволокой. Они были из Варшавы[377]377
  Варшава – столица Польши. Основана в XIV в. Евреи живут здесь с XV в. Перед Второй мировой войной в городе проживало около 360 тысяч евреев. Нацисты создали Варшавское гетто в октябре – ноябре 1940 г., оно стало самым большим в Европе, количество его узников, несмотря на голод, болезни и постоянные казни, в какой-то момент достигло 450 тыс. человек. В июле 1942 г. гитлеровцы начали организованное уничтожение Варшавского гетто, его узники постоянно и массово начали вывозиться для истребления в Треблинку. 19 апреля 1943 г. в ответ на попытку окончательной ликвидации гетто вспыхнуло восстание, продолжавшееся до 16 мая. В ходе подавления восстания нацистами в Варшавском гетто было убито до 13 тысяч евреев, включая почти 7 тыс. отправленных в Треблинку. Лишь 3 тыс. евреев из Варшавского гетто удалось спастись в ходе и после восстания. Варшава была освобождена Красной Армией 17 января 1945 г.


[Закрыть]. Наш поезд двигался медленно, перешел на другой путь, были видны несколько железнодорожных рабочих и эсэсовцев, на щите было написано название места: «Треблинка».

Поезд вновь остановился, а затем стал двигаться в обратном направлении. Вагоны сильно тряхнуло. Через окно увидел, что большинство вагонов остались на станции и несколько вагонов, в том числе и наш, паровоз медленно толкал на другую ветку. Поезд въехал в узкий лес, деревья буквально касались его. Внезапно внутри леса, на стороне дороги, я увидел бараки и сразу за ними – огромную гору обуви, а на ней и вокруг нее ходящих людей. Неожиданно лес исчез, и мы въехали на пустое пространство, ограниченное колючей проволокой, рядом с деревянным зданием. Территория вдоль платформы была узкой. Вокруг стояли эсэсовцы с плетками в руках. Около забора и вдоль платформы стояли караульные-украинцы в черной униформе с винтовками, взятыми на изготовку, готовые к стрельбе. На расстоянии десяти метров один от другого стояли евреи в гражданской одежде с голубыми лентами на рукавах, с метелками в руках.

Поезд остановился. Двери со скрежетом открылись. И охранники в черных одеждах приказали нам, с криками и бранью, на русском и украинском, выйти из вагонов[378]378
  Далее в польской версии идет: «Это были украинцы».


[Закрыть]. Платформа заполнилась множеством людей, семьями, несущими на руках и на спинах свои пожитки, матери обнимали плачущих детей, криками людей, мужей, ищущих своих жен. Всех погнали к открытым посреди забора воротам, подгоняя ударами прикладов и криками: «Шнель! Шнель!».

В воротах стоял вооруженный украинец, внутри – человек с красной повязкой на предплечье, показавшийся мне евреем. Он приказал мужчинам идти направо, а женщинам – налево. Я оказался во дворе около тридцати метров шириной, окруженном бараками. Справа перед бараком был колодец. Весь двор был огорожен забором из сухих коричнево-зеленых кустов.

Я стоял в конце барака среди множества мужчин. Пятнадцать мужчин с красными повязками на рукавах дали нам команду сесть на землю, разуться[379]379
  Дале в польской версии идет: «Нам раздали тонко порезанные шнурки, которыми надо было».


[Закрыть] и связать наши ботинки парами.

Молодой парень в высоких сапогах и ветровке, с цветным платком на шее подошел ко мне. Мне его лицо показалось знакомым, и я спросил его – откуда ты? Он мне задал тот же вопрос. Я перечислил города, где бывал, – Варшава, Опатов, Ченстохова.

– Из Ченстоховы? Как зовут? – он посмотрел на меня с напряженным любопытством.

– Сэмэк Вилленберг, – ответил я.

– Да, это ты, Сэмек! Скажешь, что ты каменщик…

Он отошел от меня, продолжая выдавать шнурки. Когда я огляделся по сторонам, увидел, что все разулись и связывают пары обуви проводами. Я сделал то же, что и они. Эсэсовцы приказали нам раздеться: «Alles herunter nemen!»[380]380
  «Все положить вниз!» (нем.).


[Закрыть].

На другой стороне площадки стояли женщины перед деревянным бараком, который был слишком мал, чтобы вместить их всех. И они тоже раздевались. Мы наблюдали за находившимися внутри через щель в стенке барака. На земле валялось разбросанное белье и другие вещи, страшный запах стоял в воздухе.

Мужчины начали раздеваться. Они были в страхе, он возрастал с каждой минутой. Украинцы и эсэсовцы подгоняли нас криками: «Schnell, schnell!»[381]381
  «Быстрее! Быстрее!» (нем.).


[Закрыть]. Эсэсовец подскочил ко мне с криком: «Wo ist Der Maurer?» – «Кто тут каменщик?». Я с трудом поднялся на ноги, выпрямился, напрягшись, и расстегнул рубашку, под которой виднелся льняной испачканный разноцветными красками фартук отца, профессионального художника, и предстал перед эсэсовцем. Фартук я надел во время депортации, чтоб было теплее. Эсэсовец ударил меня ногой в спину и направил в барак.

В бараке было темно. Помаленьку мои глаза стали привыкать к темноте, и я огляделся. В нем никого не было. Я заглянул в дыру в одной из деревянных досок и попытался посмотреть, что творится снаружи, на площадке. Мужчины, полностью обнаженные, подгоняемые ударами, исчезли в воротах, обрамленных зеленью. Площадка опустела. Женщины тоже исчезли.

Неожиданно вернули на площадку часть мужчин из тех, кого уже погнали к воротам, и они, осыпаемые градом ударов, собрали тряпье и вещи, относя их за барак. Так продолжалось несколько раз, и каждый раз это сопровождалось жестоким избиением и издевательствами. Когда площадка была уже чистой и на ней не оставалось ни тряпки, украинец[382]382
  В польской версии добавлено: «вахман».


[Закрыть] с винтовкой на изготовку загнал всю эту группу, в которой было около 50 человек, в пустую часть барака, где я находился, и приказал им усесться на пол. Их лица были в ранах от ударов кнутов, и глаза залиты кровью, кровавые раны покрывали их тела. Украинец, стоявший над ними с направленной винтовкой, смотрел на них равнодушным взглядом. Среди сидевших заметил знакомое лицо – Лолек Бурштейн, он бежал из Варшавского гетто в Опатов, а рядом с ним Хеник (Геник) Гольдман[383]383
  В польской версии добавлено: «с которым меня связывали дружеские отношения».


[Закрыть] в обнимку со своим отцом. В их глазах отражались страх, тревога и ужас от происходящего. Они не знали, что им предстоит. Я тоже не знал.

Прошло немного времени, мы услышали голоса новых прибывших, и вновь команда «Сбросить всю одежду!», и снова голых людей из барака, где я находился, украинец вывел собирать одежду, они начали собирать одежду тех, кто прибыл из новых транспортов. Через щель я наблюдал, что на площадке все повторилось по новой. Обнаженные мужчины исчезли в конце барака, в барак были загнаны женщины. Время от времени я слышал дикий крик, который означает, что я тогда еще не мог понять: «Grosse Packe!».

Под конвоем украинца группа вернулась в барак. На этот раз их избили гораздо сильнее. Изо ртов у многих текла кровь, их тела были большой раной. Лолек Бурштейн крикнул мне: «Сэмэк, нас убивают!», его лицо превратилось в кровавую маску. Безнадежно посмотрел на меня: «Сэмэк, что с нами будет?». Ни у кого не было ответа. Только я стоял одетый и неизбитый. Только моя обувь осталась на площадке. Дверь открылась, и эсэсовец вызвал всю группу несчастных мужчин, истекающих кровью, и в третий раз приказал собрать тряпье, но назад в барак они уже никогда не вернулись. Эсэсовцы и украинцы повели их под смертным боем по дороге к забору и воротам, туда, где исчезли все предыдущие транспорты. Мертвая тишина нависла над вычищенной площадью.

Спустя считаные минуты в барак вошел мой друг детства Альфред Бем, уроженец Германии, прибывший в наш городок в 30-е годы с родителями – уроженцами Польши и маленькой сестрой[384]384
  Далее в польской версии добавлено: «изгнанными из Бытома». Бытом (Bytom) – польский город в Силезском воеводстве. Основан в XII в. На протяжении столетий был последовательно в составе империи Габсбургов, Пруссии, Германской империи. С приходом к власти нацистов против еврейского населения Бытома проводилась репрессивная политика. К началу Второй мировой войны в Бытоме проживало 1362 еврея. К маю 1942 г. большая часть бытомских евреев была депортирована в Аушвиц-Биркенау и уничтожена в нем. 27 января 1945 г. город был освобожден частями Красной Армии.


[Закрыть]. Гитлер изгнал в Польшу всех евреев польского происхождения, проживавших в то время в Германии[385]385
  Далее в польской версии добавлено: «Но Польша не спешила принимать евреев».


[Закрыть]. Даже после нескольких лет проживания в Польше в его речи ощущался немецкий акцент. Мы подружились с ним после того, как польское отродье атаковало его на улице, на которой я жил: его испорченный польский и иностранный акцент коробили их[386]386
  В данном случае речь идет о еврейских погромах, которые нередко вспыхивали в предвоенной Польше. Например, в 1935–1937 гг. только в округах Варшавы, Лодзи и Кельце погибли 118 евреев и ранены 1350. В Ченстохове крупный погром произошел в 1937 г. См.: Cymet D. Polish state antisemitism as a major factor leading to the Holocaust // Journal of Genocide Research. 1999. Vol. 1. № 2. P. 169–212.


[Закрыть]. Я был старше его на несколько лет и известен тем, что мог себя защитить и дать сдачи. Мне довелось не раз его защищать, и его недруги из числа соседей перестали нападать на него. Я хорошо запомнил его семью – маму, отца, полного и приземистого мужчину, его младшую сестренку, которую защищал от молодых хулиганов.

Он спросил меня, прибыл ли я один и что сталось с членами моей семьи. Я ответил, что родители на «арийской» стороне, а сестры в заключении в Ченстохове, и я не знаю, что с ними, а сюда попал один, и это равносильно самоубийству – едва я узнал, что немцы взяли сестер, решил, что нет никакого смысла скрываться по поддельным арийским документам, вернулся в гетто Опатова и ждал депортации.

– Я тоже здесь уже один. Прибыл с семьей – отец, мать, младшая сестренка. Всех убили… – сказал Альфред. Мы посмотрели друг на друга с отчаяньем, расчувствовались и не могли продолжать разговор. Обнялись и разрыдались. Вспомнили нашу жизнь в Ченстохове на улице Фабрична, покрытую каменную мостовую, двор пана Рожиевича (Roziewicz); вспомнили, как зимой катались на льду, а летом на велосипедах; вспомнилась игольная фабрика на нашем пути, каждое утро, по дороге в школу, он держал сестренку за руку, провожая ее в детский сад.

Мы посмотрели на себя здесь, в бараке, «в другом пейзаже» – горы пестрого цветного тряпья на полу, на стенах висят пижамы и полотенца, между досками и балками барака – бритвенные приборы и зеркала, вилки, ложки, а сверху на балках – чашки различных цветов и форм; эти предметы говорили о том, что здесь проживают люди.

Это было необъяснимо. Только Альфред и я были в бараке. Окруженный всей этой пестротой, я спросил:

– Что происходит здесь? Где я?

– А ты не знаешь?!

– Я догадываюсь. Когда я был на арийской стороне, я слышал, ходили слухи…

Альфред с жалостью взглянул на меня и, сделав рукой королевский жест, сказал:

– Сэмэк, ты в лагере смерти Треблинка…

Страшные мысли молниеносно промелькнули в голове. Значит, все, что мы слышали на арийской стороне и чему не придавали значения, оказалось на самом деле правдой. Все то, что мы слышали из уст поляков, смеявшихся над евреями, «ехавшими на мыло», что их убивают в газовых камерах, все, во что мы не в состоянии были поверить, – все правда! Значит, польские дети, стоявшие на железнодорожных путях и кричавшие нам вслед: «Евреи – на мыло!», знали больше, чем мы хотели знать. Это невозможно, я отказываюсь в это верить даже сейчас.

– Сэмэк, я вот тоже отказывался в это верить в первые дни, – сказал Альфред, – пока мне не стало ясно, что здесь происходит. Это фабрика смерти, эффективная и сложная, работающая как хорошо отлаженный, смазанный механизм. Всех людей после того, как они раздеваются, гонят в соседний лагерь, «лагерь смерти», путь в который лежит по дороге, посыпанной песком. Там их загоняют в газовую камеру. Трупы после умерщвления газом сбрасывают в глубокие рвы, а когда те переполняются – роют новые. Там целые города мертвых. Стариков, больных или детей, которые не могут бежать к газовым камерам, отделяют и осуществляют по отношению к нем «индивидуальный подход» – их помещают в отдельный барак в другом конце нашего лагеря, они раздеваются, ничего не подозревая, что их ждет. Они выходят из другого конца барака на возвышенную площадку, они должны сесть на край площадки, который заканчивается рвом с горящими трупами, и только тогда они понимают, что их ждет. Но это продолжается недолго – стоящий там постоянно украинец стреляет в них сзади и сталкивает их вниз, в ров. Там есть также тот, кто заботится о том, чтобы подливать горючее и чтобы костер не затухал.

– Ты видишь, Сэмэк, тебе повезло, тебя отделили ото всех, кто пошел в газовые камеры. Немцы называют эту дорогу «Himmelstraße», то есть «Дорога на небо», мы называем ее «Дорогой смерти». Вот такая вот обстановка, Сэмэк. Сейчас надо быть сильным и держаться…

Он вытащил из-под одеяла пару высоких сапог, я их надел на босые ноги, и мы вышли из барака. Мы пересекли пустую и чистую площадь и вошли в барак. Там стояли странно одетые люди, разделенные на пятерки, которые направлялись на кухню. Мы присоединились к ним и вместе пошли к воротам, которые вели из барака в лес, тот самый лес, через который я сюда въехал несколько часов назад.

В лесу находились несколько бараков, один из которых служил кухней. На обед был ячменный суп. Вареный. Вкусный. Я даже удивился, что еда здесь оказалась вкуснее, чем в гетто. Позже я понял, что евреи из разных стран привозили с собой хорошие продукты. Здесь можно было найти еду на все вкусы из разных стран. Все это оставалось на площади приемки депортируемых, когда хозяев, отправляемых на смерть в газовые камеры, не было в живых. Немцы хранили все необходимое и использовали по мере надобности. Я сжимал в руке полную ложку хлопьев, которые купила и подготовила хозяйка еврейского дома, возможно, на свои последние деньги. Хлопья были изготовлены на жире и яйцах, в них было много калорий, чтобы хозяева могли продержаться долгое время на востоке, в том месте, куда их привезут…

Альфред познакомил меня с евреем, инженером из Лодзи, капо Baukommando – команды каменщиков – и ответственным по блоку. Он постарался, чтобы меня отправили в тот же блок, в котором жил он, я был рад, что он взял все в свои руки. Во второй половине дня и до следующего я помогал на кухне.

Вечерняя поверка проходила на широкой части платформы, между железнодорожным полотном и забором, переплетенным ветками сосны. Мы стояли спиной к забору, справа стоял барак, словно исчезнувший в лесу, а слева – еще барак вдоль платформы; эсэсовцы стояли вдоль железнодорожного полотна. После того, как они нас пересчитали, нас окружили охранники-украинцы в черных одеждах с черепами на головных уборах[387]387
  Речь идет о вахманах-травниковцах (преимущественно бывшие советские военнопленные, перешедшие на службу Германии и окончившие специальную учебную школу в м. Травники, где обучались караульному делу; в лагерях смерти именно на них, вахманов-травниковцев, возлагали наиболее грязную работу).


[Закрыть], они повели нас на ужин. По дороге Альфред посоветовал раздобыть как можно больше кофе. В Треблинке недостаток воды, поэтому следует пить немного кофе на месте, а большую часть забирать с собой. После еды раздался свисток «баумайстера», и команда построилась по пять возле кухни. Нас окружили вооруженные винтовками вахманы и повели той же дорогой назад, в тот же барак, в котором я находился.

В бараке я обратился к баумайстеру, чтобы он занес меня в список заключенных, напомнив ему, что я был отобран из транспорта как каменщик. Он взглянул на меня с сардонической улыбкой:

– Каменщик, для чего? Для кого? Ты наивен – здесь нет нужды в каменщиках и нет таковых. Здесь вообще нет чего бы то ни было, нет жизни. Ты находишься в самом паршивом лагере, который может быть. Ты не знаешь, будешь ли ты жить завтра. Здесь нет никаких списков. Ты – в Треблинке; обрати внимание. Нам не брили голов. Никто в этом не заинтересован. Это не рабочий лагерь или концентрационный лагерь; здесь происходит только убийство, массовое убийство народа. И никого не волнует, как ты выглядишь, поскольку абсолютно неважно, будешь ли ты убит с волосами или без них. Ты действительно хочешь знать, как мы здесь существуем? Две недели назад я прибыл с транспортом из Ченстоховы. Незадолго до этого немцы расстреляли большую группу заключенных, занимавшихся сортировкой одежды убитых в газовых камерах, и из нашего транспорта они выбрали большую группу мужчин, чтобы восполнить нехватку рабочих рук, и нас организовали в нечто похожее на лагерь. Но ты не усердствуй, здесь все не так, как выглядит, – здесь большая фабрика смерти. До сегодняшнего дня здесь царили Хаос и Безумие: стреляли, убивали, отправляли в газовые камеры. Сейчас немцы навели некий порядок.

– Это значит, – прервал я его речь, – что сейчас убивают более системно?

– Называй это как хочешь. Здесь много людей из Ченстоховы, поскольку они были в первом транспорте, прибывшем после массового убийства узников, как они сами, которых оставили жить на короткое время. И нас будут держать здесь, как видно, тоже короткое время – вот тебе и обстановка. Примерно две недели. Мы – зондеркоммандо[388]388
  Речь идет о группе заключенных, обслуживающих сам лагерь смерти как таковой, а не работу крематориев.


[Закрыть] Треблинка.

После того, как баумайстер выдал мне всю эту «информацию», он похлопал меня по плечу, словно хотел выразить соболезнование (пожалеть меня), и продолжил идти.

В бараке Альфред указал на место, покрытое цветным тряпьем, и сказал мне, что оно свободно, поскольку узник, спавший на нем еще вчера, сегодня уже убит. Я лежал на топчане с тряпьем и вдруг заметил, как в бараке вспыхнули огоньки: это были свечи, зажженные узниками возле табуреток. Многие узники подготавливали себе место для ночи. Другие, и я в том числе, достали пустые банки из-под консервов, которые использовали здесь как печки. В верхней части банки вырезали три треугольных отверстия и вставляли в ведро свечи, ватные фитили и поджигали их. На эти плитки мы ставили глиняные горшки, которые нам дали старожилы барака, и в них мы варили смесь хлопьев какао, сахара и жира, и это была единственная наша еда в течение этого дня.

Горящие свечи давали чадящий дым, и он не давал мне видеть дальних обитателей барака, однако я услышал знакомый голос, который тут же пробудил у меня многочисленные воспоминания, я слышал его лишь иногда, и он остался у меня где-то в подсознании. Откуда же мне знаком этот голос, спрашивал я себя, и услышал: «Ты – Сэмэк Вилленберг из Ченстоховы?». Я увидел высокую тень человека в очках, медленно приближающуюся ко мне, проходящую между рядами уже лежавших узников.

– Ты Вилленберг? Что с отцом? Что с семьей?

– Вы кто, пан?

– Я – твой учитель…

В темноте, царящей в бараке, я узнал своего учителя истории профессора Меринга, он смотрел на меня из-под очков чуть рассеянным взглядом. Когда я был учеником младших классов школы, очень боялся взгляда его глаз, хотя он был другом отца и всегда желанным гостем в нашем доме.

Сейчас он смотрел на меня в этом бараке, среди окружающих нас мерцающих свечей и заключенных, одетых в пижамы и утренние пальто и поедающих свой настоящий ужин. Мы упали друг другу на плечи, словно мы одни, никого не остерегались, словно никого не было вокруг.

Кто-то дернул меня за ногу – это был Альфред, который вернул меня к действительности. Профессор Меринг сидел на постели и спрашивал меня о судьбе семьи. Я рассказал, что отец бежал из Опатова, где он работал художником-оформителем синагоги перед началом войны. Отец получил от знакомых поляков арийские документы на имя Кароля Балтазара Пенкославского и бежал в сторону Варшавы.

– Ты хорошо говоришь по-польски, – заметил профессор Меринг.

– Пан профессор, у нас дома так говорили, – ответил я.

– Ты с ума сошел, как ты со мной говоришь? Прекрати с этими… степенями…

– Это немного сложно – после стольких лет начать обращаться к Вам без звания, прошу простить меня за все ошибки…

Я спросил его о семье, и он с дрожью и болью рассказал, что его жену убили здесь, в Треблинке. Я хорошо ее помнил, и у меня до сих пор перед глазами стоит ее светлый образ. Она была моей учительницей польского языка в младших классах школы, потом вышла замуж за профессора Меринга.

– У нас была еще маленькая дочь. Ее тоже убили. Я остался совершенно один. Меня вывели из транспорта, и я превратился в узника на «фабрике смерти». Ты – свидетель убийства всего еврейского народа. Чтоб тебе было ясно, я, в прошлом учитель истории, смотрю на это с точки зрения истории, – и он посмотрел на меня взглядом, которого я боялся, когда он говорил со мной с кафедры. Профессор Меринг взял меня за руки, наклонился ко мне и сказал шепотом:

– Вилленберг, ты обязан жить! Ты обязан отсюда бежать!!!

Я посмотрел на него с недоверием. О чем он говорит, что он хочет от меня, как можно отсюда бежать? Я, только прибывший сюда сегодня, не отдавал до конца себе отчета, в какой страшной обстановке оказался.

– У тебя арийская внешность, хороший акцент, и в тебе нет ничего, свидетельствующего, что ты еврей. Ты обязан бежать и рассказать всему миру, что увидел здесь и еще увидишь. Это твое назначение.

Я посмотрел на него, не понимая, что он хочет. Он вернулся на свое место.

После него ко мне приблизилась еще одна фигура в цветной китайской пижаме:

– Ты не узнаешь меня?

– Кто ты?

– Я отец Гарри Гершоновича.

– А где Гарри?

– Он остался на арийской стороне. Я прибыл сюда с женой из Ченстоховы.

Он спросил меня о семье, я вновь рассказал о себе. И так много раз, почти все были из Ченстоховы.

Я точно помню, что Гарри – «сабра», то есть родился в Эрец-Исраэль[389]389
  Эрец-Исраэль – «Земля обетованная» (иврит). Географически – территории современных Израиля и Палестины.


[Закрыть] и вернулся с родителями в Польшу в конце 20-х, мы учились с ним вместе в школе.

Пока мы говорили с Гершоновичем, я заметил ведра у выхода из барака.

– Это туалет, для малой нужды. Ночью нам запрещено выходить из барака, и мы стараемся не портить воздух и справлять нужду только в случае крайней необходимости, когда не можем терпеть.

Я огляделся вокруг себя. Пестрота спальных мест. Спальные места, которые на полу. Горящие свечи освещали пестрое тряпье вокруг, в которое были одеты заключенные. В Треблинке не было нужды стирать одежду: ее всегда было достаточно для смены, брали новую одежду с площадки.

В углу, за цветной бархатной перегородкой, было место Галевского, главного капо лагеря. Там у него стояли кровать и маленький столик. Альфред был его помощником. Галевский стал главным лагерным капо случайно, видимо, благодаря внешним данным (он был рослый, представительный мужчина) и знанию немецкого языка. Это был один из таких щедрых, редких случаев, как и случившийся со мной, когда меня «выдернули» из транспорта и тем сохранили жизнь.

Свечи догорели и погасли, Альфред погасил и последнюю свечу рядом со мной. Казалось, все уже начали засыпать, однако я никак не мог этого сделать, не мог понять, как можно спать вот в таких вот условиях.

Было еще совсем темно, когда свисток заставил меня спрыгнуть с нар. Барак наполнился голосами, люди поднимались со своих спальных мест и готовились к выходу. Все спешили съесть то, что осталось со вчерашнего ужина, и выходили на площадку. Стояла темень. Вахманы, охранявшие барак, разрешили нам зайти в туалет. Он находился позади барака и был обнесен колючей проволокой. Туалет был построен из сборных деревянных балок в виде лестницы над глубокой ямой. Заключенные сидели по обе стороны лестницы на дрожащих балках, постоянно боясь упасть в вонючую яму. Позади заграждения несли охрану вахманы.

Забрезжил рассвет, мы поднялись и построились по пять в шеренги напротив нашего блока. Инженер, бывший старостой блока, проверил количество заключенных и доложил эсэсовцу число людей. Эсэсовец вновь пересчитал людей и, закончив подсчет, произнес слово «zettele»[390]390
  Zettel, нем. «карточка», в переводе с идиш – «записка» (Прим. переводчика).


[Закрыть], значения которого я не понял. Я знал лишь, что форарбайтер блока вручал ему записку с числом заключенных. По команде эсэсовца мы, все 150 человек, двинулись по пятеро в шеренге в сторону кухни, конвоируемые украинцами с винтовками на изготовку. Я стоял на входе на кухню, там мы получали «кофе» и кусок «хлеба». Там я встретил обитателей и других блоков, среди них многих знакомых из Ченстоховы.