Текст книги "Треблинка. Исследования. Воспоминания. Документы"

После завтрака, состоявшего из жижи в виде «эрзац-кофе», мы вновь разбились на пятерки согласно блокам. Издалека до нас донеслись звуки строевой песни на русском языке, которые усиливались по мере приближения. Из-за забора с колючей проволокой, из леса показалась группа примерно в 50 украинцев, идущих строем, с винтовками в руках. Главный капо и старосты блоков дали нам указание – на железнодорожную платформу. Мы шли туда, окруженные украинцами и эс эсовцами, которые плетьми «дополняли» работу охранников. Прибыв на платформу, мы выстроились по длине забора. Каждый из ответственных по блокам доложил эсэсовцу о количестве людей. Это был тот самый, который днем ранее спросил меня, являюсь ли я строителем. Как мне стало известно, это был Кива[391]391
  Фриц Кюттнер – обершарфюрер СС (штаб-сержант), прозвище Киве. В Треблинке руководил т. н. «нижним лагерем». После войны был арестован советскими властями и 6 октября 1945 г. приговорен военным трибуналом 8-й гвардейской армии к смертной казни.


[Закрыть]. После этого мы промаршировали на большую площадку, располагавшуюся позади барака, в котором мы проживали, и которая была заполнена горами обуви, разбросанной одеждой, чемоданами и заплечными мешками (рюкзаками). Все эти цветные, пестрые вещи представляли собой горы высотой примерно в 10 метров. Вокруг валялись тысячи чемоданов со сломанными замками, имена хозяев были написаны на чемоданах масляной краской.

Меня передали форарбайтеру, еврею-«чеху», прибывшему сюда из Терезиенштадта[392]392
  Терезиенштадт (Theresienstadt) – «образцово-показательное» еврейское гетто, в 1941–1945 гг. располагавшееся на территории бывшего гарнизонного города Терезин в Чехии недалеко от Праги. За годы войны сюда попали около 140 тысяч человек (среди них 15 тысяч детей), из которых около 33 тыс. погибли, а 88 тыс. были депортированы в Аушвиц-Биркенау и другие лагеря смерти и были убиты. Красная Армия освободила Терезиенштадт 8 мая 1945 г.


[Закрыть]. Он проинструктировал меня по части работы одним словом: «Сортируй!», то есть вытащи из горы вещей, что позади тебя, очки, ложки, бритвенные приборы, часы, портсигары личного пользования и разложи их в различные чемоданы по сортам. Мы сортировали также личную одежду, обувь и постельные принадлежности мы клали на землю поверх цветного постельного белья. Нужно было тщательно и сразу вытащить все из карманов, удалить с одежды все знаки ее производителей или хозяев, проверить каждую тряпку, не запрятано ли там золото, золотая монета, не зашиты ли там денежные купюры.

Форарбайтер продолжил:

– Нельзя, чтоб отсюда ушло чье-то имя, все должно быть анонимно, чтоб нельзя было установить происхождение этих засранных тряпок. Ты хорошо понял? А сейчас – быстро работать, до того, как я ударю тебя, – в последнем пункте он сразу же показал себя человеком дела, хотя бы для того, чтобы произвести правильное впечатление.

Словно разносчики на персидском рынке, восхвалявшие свои товары, капо и форарбайтеры кричали: «Арбайтен, арбайтен! Шнеллер!» – «Работать, работать! Быстрее!». Большая площадь была наполнена криками. Мы работали в сумасшедшем темпе. Каждый предмет, который попадал ко мне в руки, должен быть рассортирован не только по типу одежды, но и по качеству. Некачественное тряпье мы кидали на особые простыни, связывали в узлы и несли в открытые склады в глубине площадки. Эти белые узлы простирались на сотни метров и создавали своего рода ужасные улицы со стенами из пальто, шуб, пиджаков, платьев и других частей одежды. В убийственном темпе, под сводящие с ума крики форарбайтеров мы сортировали все эти личные вещи. Среди них были различные документы – свидетельства о рождении, дорожные паспорта, деньги, семейные фото, письма близких, свидетельства об окончании школ, университетов, удостоверения специалистов, дипломы врачей.

Так я сортировал очки, ножи, ложки, кастрюли, ножницы, все предметы были положены нами в чемоданы. Мы, замерзшие, работали в бешеном темпе. Внезапно, словно по команде, форарбайтеры стали кричать: «Койрим койрим!»[393]393
  «И мы преклоняем колени, преклоняемся ниц и благодарим», – способы преклонения в молитве. Здесь подразумевается, что узники на самом деле должны были сгибаться во время работы. (Прим. автора. С. В.).


[Закрыть] – и все стали двигаться еще быстрее, так что вещи убитых людей стали подлетать в воздух – мы как бы показывали, что здесь работают быстро, что работа горит. И вот со стороны платформы сюда зашел высокий, щеголевато одетый в хорошо скроенную форму, атлетически сложенный эсэсовец. На нем были высокие блестящие сапоги, а на головном уборе из мягкого материала красовался блестящий череп – символ СС. Полное лицо, чувственные губы в ухмылке, издевательский смех, надменно поднятая голова повелителя – Цезаря. Он оглядел площадку, приближаясь к узникам, словно всемогущий повелитель. К нему подбежали капо, оберкапо (старшие капо) и форарбайтеры, встали смирно и скинули шапки с голов. Он смотрел на них с усмешкой, переминаясь с ноги на ногу в блестящих высоких сапогах, как цирковая лошадь или танцор из плохого балета.

Глядя на форарбайтера, он указал рукой в кожаной перчатке на одного из работавших заключенных. Заключенный начал делать разные и странные акробатические движения, чтобы быстрее сортировать пальто убитых и выкладывать их в ровный ряд. Однако эсэсовцу эти усилия не понравились, и он легким жестом приказал заключенному приблизиться к нему, этот заключенный в очках подошел и поклонился, а эсэсовец со всей тяжестью своего веса начал наносить ему удары, повалил на землю и продолжил избиение. Около него стоял красивый пес, сенбернар, собаки этой породы известны как символ гуманитарности тем, что спасают людей в Альпах. Пес с бутылкой рома на шее, предназначенный для розыска и спасения замерзавших в снегах, знаком мне еще по рисункам в книгах сказок для детей. Этот пес-аристократ, строго прирученный хозяином, превратился в жестокое чудовище, как и его хозяин. Пес набрасывался на заключенных и разрывал их на части, особенно норовил вцепиться в половые органы. И на этот раз пес и хозяин вместе развлекались над прыгавшим заключенным – хозяин бил его, а пес кусал и рвал в куски его тело. Оба существа – кровожадные дьяволы. Неожиданно эсэсовец прекратил избивать узника, сложил руки на груди подобно знаменитому жесту Наполеона, повернулся к нему задом и направился к группе узников шагами танца сутенера или бесчеловечного чудовища. Узники лагеря пояснили, что назвали его «Лялька» («Лялька» в переводе с польского – «кукла», настоящее имя – Курт Франц) и в ближайшее время он получит звание лейтенанта[394]394
  Т. е. унтерштурмфюрера СС. (Прим. переводчика).


[Закрыть], а пока он оберфюрер[395]395
  Ошибка в издании. В действительности – обершарфюрер. (Прим. переводчика).


[Закрыть]. Говорят, что он один из самых жестоких садистов, хотя по жестокости они были похожи друг на друга и трудно было определить рейтинг – кто из них был более жесток[396]396
  Стоит отметить, что далее в англоязычном издании следует абзац, отсутствующий в издании на иврите: «Ляльке вскоре стало скучно, и он ушел в поисках более легкого развлечения. Он направился к уборной скачущими шагами сутенера – или нечеловеческого монстра – и с некоторого расстояния начинал стрелять между ног сидящих там мужчин. После каждого выстрела он мчался к флигелю, чтобы проверить результаты; затем с учтивой улыбкой приказывал своей жертве приступить к работе. Когда несчастный поворачивался, чтобы выполнить приказ Ляльки, офицер стрелял ему в спину или голову, оставляя труп там, где он падал».


[Закрыть].

Сквозь крики форарбайтеров мы услышали свисток; вошел эсэсовец, а спустя считаные минуты – свисток паровоза, возвестивший о приближении очередного эшелона с обреченными. Было 7 часов утра.

Поезд мы не видели, поскольку нас разделяли длинный барак и забор. Люди, сошедшие с поезда, сразу же подверглись издевательствам эсэсовцев. Мы слышали их крики и плач, как они звали друг друга. Неожиданно на площадке появились обнаженные люди, точно так же, как из эшелона, которым прибыл сюда и я, и они проделали все ту же работу, что и прибывшие со мной: очистили площадку от одежды и узлов, эсэсовцы подгоняли их ударами плетей и криками «Schnell, schnell!», а потом пригнали их к нам на сортировку. Они бежали, бедные люди, замученные перед смертью. Их задачей было стереть все следы произошедшего, с тем чтобы ловушка работала точно: прибывающие с новым эшелоном не догадывались о судьбе предыдущего, которая их ожидает, потому и площадка должна оставаться в порядке.

Издалека послышался шум мотора. «Сейчас людей отравляют газом, вырабатываемым дизелем», – пояснили мне с ужасающей простотой.

Груды одежды лежали по всей длине сортировочной площадки – параллельно бараку. На расстоянии примерно 150 метров в конце площадки за забором, прикрытым сосновыми ветками, был вход, над которым развевался флаг Красного Креста.

Форарбайтер велел мне собрать бумаги, документы и фотографии, которые остались после сортировки одежды. По его указанию я направился с узлом в руке – простыней с собранным – к проему в обнесенном зеленью заборе. Я вошел вовнутрь и прошел по узкой дорожке между двумя высокими заборами, покрытыми ветками. Я попал в хорошо замаскированную маленькую комнату, где все стены были покрыты, а на скамьях, стоявших вдоль стен, лежали красные бархатные коврики. На скамейках сидели старики и инвалиды, а посередине стоял капо в белом халате с красным крестом на рукаве. Капо вежливо обратился к старикам раздеться для медицинского осмотра. Вежливый голос внушал надежду и уверенность сидящим, и они делились друг с другом своими чувствами, пока раздевались с помощью заключенного по кличке «Кот». Потом они сидели тощие, дрожавшие от холода.

Когда капо заметил, что я наблюдаю, он немедленно приказал мне выйти через дверь справа. Впереди были стена и забор, преграждавшие мне путь, и, чтобы обойти их, я повернул налево и оказался на песчаной поверхности. Передо мной на крошечном стуле сидел скучающий часовой-украинец с винтовкой в руках, а у его ног, под поверхностью, в глубоком рву скопились трупы, которые пожирал готовый поглотить их огонь. Я остановился неподвижно, парализованный ужасом и страхом. Полусгоревшие коричневые трупы скрипели и потрескивали, языки огня то уменьшались до крошечных струй дыма, то снова превращались в пламя, охватывающее дрова и трупы, как в дьявольском танце. Здесь и там еще можно было различить по груди старых людей, женщин, маленьких детей. В воздухе стоял запах пожара, который проникал в нос и вызывал слезы.

Я бросил бумаги, которые принес, как можно дальше от себя, и повернулся, чтобы поскорее сбежать из этого ада. В ту же минуту сюда, на поверхность высотой трех-четырех метров прямо напротив меня, привели несчастных. Они шли нерешительными шагами и неожиданно увидели то, что увидел я. Ров. Несчастные пытались скрыться, но украинцы выстрелили им в головы и столкнули с площадки прямо в ров. Тех, кто был измучен и не мог передвигаться, положили на край ямы, выстрелили в головы, и их окровавленные тела покатились вниз по склону в ров, прямо на уже горящие трупы.

Ошеломленный увиденным, я поднялся на песчаный холм и там за деревянным забором заметил табличку с ироничным названием «Лазарет», полевой госпиталь на немецком языке, предназначенную для того, чтобы ввести в заблуждение любую жертву, которая может сопротивляться тому, что уготовила для нее Треблинка. Я вернулся на свое рабочее место на сортировочной площадке с пустой простыней в руке.

Ухмыляющийся форарбайтер спросил меня, хорошо ли я сжег бумаги, которые забрал с собой в простыне. Увидев потрясение на моем лице, он утешительно похлопал меня по плечу и сказал не волноваться: в конце концов все мы окажемся там.

Ближе к закату в тот день мне приказали закончить рабочий день, взяв еще одну пачку бумаг – писем, фотографий и документов – в «лазарет». Представители расы господ, любящие чистоту, потребовали от нас, чтобы до шести вечера вся территория лагеря была чиста и не остались следы того, что было, и мы торопились убрать территорию. «Sauber machen!» – «Убрать чисто!» – эти крики мы слышали все время. Мы накрыли одеялами предметы, которые разбирали в течение дня, закрывали чемоданы, чтобы предотвратить порчу от грязи и воровство со стороны наших украинских вахманов.

Я снова побывал у ямы (рва) с бумагами для сожжения. В ворота вошли двое заключенных с носилками из проволоки, на них лежал человек. Он был без сознания. За ними шел украинец с винтовкой в руках. Они переложили человека с носилок на землю, украинский охранник направил на него винтовку и выстрелил. Пуля в голову. Он вздрогнул и истек кровью. Заключенные взяли труп за ноги и плечи, сбросили его в самый центр кучи горящих трупов и вернулись к железнодорожной платформе. Я думал, что человек без сознания – он один из партии депортированных, что пытался бежать, получил настолько убийственные побои, что потерял сознание, однако товарищи объяснили мне, что это был больной заключенный, получивший укол, чтобы не страдать перед смертью. Он умер во сне. Так закончилась еще одна маленькая драма в Треблинке.

В один теплый осенний день, когда я снова стоял у подножия горы одежды и сортированных тряпок, следя за тем, чтобы в них не было вшито золото, и удаляя любые следы фамилий или инициалов, форарбайтер сумасшедшим криком дал понять, что «эсэсовцы приближаются». Так проходил день за днем на сортировке одежды. Я постоянно находил новые фотографии, новые лица тех, кого уже не было на свете. Я находил зашитых в одежду «поросят» (так евреи называли золотые монеты с изображением царя Николая[397]397
  Речь об императоре Николае II.


[Закрыть]), доллары, рубли, алмазы, бриллианты и фамильные драгоценности, переходившие из поколения к поколению долгие столетия. Теперь все это находилось на этой площадке, безымянное, в Треблинке, близ Варшавы.

Ко мне подошел узник с желтой лентой на предплечье, что означало, что он – из Goldjuden («золотые евреи»). Их роль заключалась в сборе и сортировке золота, украшений и денег. Как «квалифицированные профессионалы» они выполняли функции сортировщиков золота или «коммандо». Некоторые из них, как тот, что подошел ко мне сейчас, бродили по двору среди одежды и собирали все ценные вещи, которые мы находили. Они считались элитой заключенных. Их работа проходила в относительной тишине. Они сидели в закрытом и теплом бараке. Их начальником был судетский немец Сухомель[398]398
  Сухомель Франц (1907–1979) – судетский немец. Участник программы «Т-4». С августа 1942 г. служил в Треблинке, где сначала работал при разгрузке, а затем надзирал за ювелирами и портными. В 1963 г. арестован, в 1965 г. приговорен к 6 годам тюрьмы. В 1969 г. выпущен. В 1976 г. дал интервью К. Ланцману, в котором рассказал об убийствах в Треблинке.


[Закрыть], хорошо говоривший по-чешски и принявший многих чешских евреев, прибывших из Терезиенштадта. Поскольку они были профессиональные специалисты, из них была создана «коммандо» по сортировке золота. Их задачей было принимать ценные вещи прямо с площади приемки депортированных. Некоторые из них проходили по площадке, где мы работали, и получали от нас другие вещи. Goldjuden были одеты сравнительно лучше, чем другие узники. На них были элегантные пальто и цветные кашнэ (шарфы). Они были больше похожи на банкиров, чем на заключенных, они были оснащены кожаными перчатками и сумками, в которые клали драгоценные вещи, которые были ранее в одеждах убитых. Изо дня в день здесь проходили килограммы золота и драгоценностей, тысячи золотых часов, миллионы монет всех народов, со всего мира, даже из Китая. Мы находили также различные бумаги и акции компаний со всего мира, и все это, вместе с семейными фотографиями, было предназначено для сожжения. Так продолжалась сортировка изо дня в день.

Спустя короткое время я понял, что не могу больше заниматься сортировкой одежды, снятой с ограбленных и убитых евреев. Мне удалось встретиться с Галевским, и он пообещал дать мне должность складчика. Я сменил работу, и в мои обязанности стало получать от заключенных, занимающихся сортировкой, разобранные мантии, пальто, проверенные ими и связанные, и я раскладывал все это на участке между площадью приемки обреченных и песчаной насыпью на окраине лагеря.

Одно из преимуществ моей новой должности было в том, что я стал самостоятельным. Ни один форарбайтер меня не подгонял. Тысячи мантий (пальто) я раскладывал в полной тишине. Однако у меня не было никакой возможности перекинуться с кем-либо парой слов, но это было предпочтительней, чем избиения и выстрелы эсэсовцев на сортировочной площадке. Я был доволен своей работой, хотя и остался без возможности получить еды. До этого я находил продукты среди сортируемых вещей, а теперь в моем распоряжении были только пальто.

Были заключенные, которые специализировались на совершенно различных специальностях. К примеру, был у нас эксперт по авторучкам по имени Кудлик, у него всегда была припрятана самая хорошая авторучка, и он всегда знал, кому и когда ее вручить, в большинстве своем – эсэсовцам и форарбайтерам. Я не раз видел, как он получал от них вкусный бутерброд в обмен на модель с золотым пером (которая, по всей видимости, была заполнена бриллиантами). Украинцу, который охранял меня и которому можно было бить меня, запрещалось разговаривать со мной, приближаться и, конечно, получать от меня что-либо. Эсэсовцы следили за украинцами «в тысячу глаз». Им было запрещено приносить что-либо на площадку и уносить, входить в какие-либо деловые отношения с заключенными, и это давало заключенным преимущество. Через нас проходили миллионы, и украинцы просили немного долларов или золота, которое меняли на деньги и тратили в свободное время у крестьян близлежащих от лагеря деревень на проституток и водку. Проститутки для них специально приезжали из Варшавы; иногда за горсть золота местные крестьяне, жившие близ лагеря, подкладывали под них своих дочерей, а те порою «награждали» их венерическими болезнями, включая сифилис.

Охранявшие нас вахманы были украинцами[399]399
  Действительно, большинство вахманов были украинцами, однако встречались и представители других этнических групп Советского Союза. См.: Шнеер А. Профессия – смерть. М., 2019.


[Закрыть], ранее служившими в Красной Армии и взятыми в плен. Они действительно были верными воспитанниками советской власти, при которой росли, но и после двадцати пяти лет жизни при ней остались теми же маниакальными украинцами, что и при царе. Они ненавидели поляков, белорусов, русских и казаков, но горели ужасной ненавистью к евреям. Они с большим удовольствием убивали евреев, делая это с отмороженными взглядами выцветших глаз. У них были светлые волосы и лбы грубых зверей, и все они были пропитаны ненавистью. На их мордах не было ни искорки мудрости или человечности. Они просыпались только от диких криков, и наши трагические ситуации настолько улучшали их настроение, что они от радости даже колотили себя по бедрам.

Обязанностью этих чудовищ было охранять нас и убивать – в этом они были профессионалы и обладали большой силой. Не моргнув глазом они могли расстрелять сотни людей в лазарете. В перерыве между партиями обреченных один из них сидел на стульчике на краю обрыва и смотрел в яму, рядом у ноги стояла заряженная винтовка. У его ног горела гора трупов – его дневной кровавый урожай. Рядом находился его начальник. Это был шарфюрер СС с темным длинным лицом, большими зубами, черными волосами и усами и выглядел как вечно смеющийся. Мундир на нем был как на вешалке, его ноги были сильно изогнуты. Мы назвали его Франкенштейном[400]400
  Речь идет о В. Ментце.


[Закрыть]. Он был специалистом по убийству евреев выстрелом в затылок. Он был ответственным руководителем «лазарета». Когда рядом не было Франкенштейна, вахман-украинец старался собрать у евреев, приносивших на сожжение бумаги, оставшиеся от жертв, золото и доллары в обмен на сигареты, говоря на плохом и грубом польском: «Брось деньги, и я дам тебе что поесть…».

Однажды, когда я стоял и разговаривал с Курляндом, к нам подошел вахман и спросил, о чем мы говорим. Чтобы он не заподозрил, что у нас есть секреты, я пояснил ему, что мы обсуждаем вопрос, какая шлюха легче заразит сифилисом, блондинка или брюнетка. Он посмотрел на нас, словно желал поделиться с нами самой большой тайной, как большой специалист по венерическим болезнями, наклонился и прошептал со всей серьезностью: «Брюнетка». Я усмехнулся Курлянду и сказал ему: «Верно, ты прав». Когда вахман увидел, что мы направляемся к выходу из «лазарета», он начал заискивать и просить у нас несколько «злотых», взамен обещая пол-литра водки и хлеб. Я огляделся по сторонам, чист ли горизонт и нет ли поблизости эсэсовцев, и вручил ему 100 долларов, и он же поспешил их спрятать в кармане. Вахман ногой указал на кучу песка над «лазаретом». Когда украинец ушел, я уронил простыню, принесенную с собою, а когда наклонился, чтобы поднять, в ней уже был пакет. Свисающая простыня скрыла мои движения, пока я не дошел до места, где работал. Дорогое содержимое я спрятал среди тряпья. После работы, когда заключенные уже задремали, мы с Альфредом открыли пакет, покрытый бумагой и перевязанный веревками, нашли там водку, палку колбасы и хлеб. Наполнив животы водкой и хорошей едой, мы легли на наши спальные места и под влиянием алкоголя и усталости задремали.

На следующее утро свисток паровоза возвестил о новой партии смертников. Она была из Варшавы. Нам добавили пятнадцать человек из тех, кого отправили на уничтожение, чтобы усилить нашу истощенную группу. Среди них был юноша, который, видать, приглянулся одному из «красных», тому удалось спасти его от смерти в газовой камере и присоединить к группе взрослых мужчин, стоявших на площади приемки. Затем главный капо лагеря инженер Галевский привел эту группу на сортировочную площадку, и людей сразу же распределили между различными форарбайтерами и поставили на рабочие места. Паренек с испуганным лицом стоял рядом со мной и приступил к сортировке вещей. Он выглядел на лет тринадцать, типичный мальчик из Варшавского гетто, несмотря на светлые волосы. Он рассказал, что прибыл сюда вместе с матерью, а отец, очевидно, жив и находится в Германии в офлаге[401]401
  Офлаг – отдельный лагерь для военнопленных офицеров, в отличие от шталага, где содержался рядовой состав и младший офицерский состав. (Прим. автора. С. В.).


[Закрыть]. Его отец был офицером Польской армии и попал в плен в 1939 г. Помню, звали его Йержик и он много рассказал о родителях. За ним громоздились разноцветные тряпки, перед ним чемоданы, полные различных вещей. Из глаз повзрослевшего раньше времени подростка текли слезы, они заливали худощавое лицо, падая на тряпки и на чемоданы.

Форарбайтер, еврей из Чехии, взмахивал кнутом и кричал: «Шнель, шнель, арбайтен!» – «Быстро, быстро работать!», при этом смотря по сторонам, не находится ли рядом эсэсовец, для того, чтобы предупредить о появившейся опасности. Он подошел к нам, посмотрел на плачущего мальчика и мгновенно намекнул мне взглядом, чтоб я установил с мальчиком, который был моложе меня по возрасту, глубокую душевную связь и помог ему. Я обнял дрожащего юношу и сказал ему: «Успокойся. В лагере не плачут. Здесь есть только ненависть…». Его худое печальное лицо аж посветлело под влиянием моих слов, и он пытался показать, что понял меня, что он большой и равен нам.

Мы немедленно одели его в подходящую одежду, подобрали из груды тряпья и вещей высокие ботинки, которые оказались ему велики, шапку, в которой он выглядел гротескно, как и мы все, в рюкзак запихали пижаму и полотенце для использования в ночное время в бараке. Он быстро изменился, превратившись из маленького мальчика в мужчину, и был с нами до конца уничтожения еврейского народа. Однажды утром ко мне подошел узник по имени Янкеле, спавший рядом с Йержиком, отвел в сторону и взволнованным голосом рассказал, что ночью слышал подозрительные звуки, а потому уверен, что юноша мастурбирует. Он просил меня поговорить с ним и предостеречь, что это плохо для здоровья. Я ответил ему, что если это доставляет парню удовольствие, то пусть его и получает: это единственное удовольствие, которое у него осталось.