Текст книги "Литературоведческий журнал №41 / 2017"

Так что же, большевики пришли к власти на волне общинной, крестьянской революции, на волне общенационального «дувана», место для которого было расчищено затуханием революции европеизированной субкультуры, подъемом той же общинной революции, войны, развалом государства? – Да, без этого большевики не победили бы.

* * *

В 1917 г. «столкнулись» две Революции. Столкнулись, как поезда. И подобно железнодорожной катастрофе произошла историческая катастрофа. Оба поезда сошли со своих путей.

К весне-лету 1917 г. Революция европеизированной субкультуры достигла всех своих целей. Здесь бы ей остановиться, передохнуть, «подумать» и начать строить. Но именно в этот момент в нее врезалась Революция традиционалистской, крестьянской субкультуры. Ее мощь лишь начинала разворачиваться. Большевики сумели сыграть на этом столкновении: на «временном» угасании одной Революции и подъеме другой. Развал государства и армии дал еще одну волну мощного разрушительного свойства.

* * *

Одна из важнейших тем в деле понимания Революции – соотношение Февраля и Октября. Сколько же об этом написано! Какие интеллектуальные силы участвовали в решении этой задачи! И что же? – В общем и целом имеются две позиции. Первую занимают либералы, которые убеждены: Февраль – это хорошо, Октябрь – плохо. Общего у них нет. Более того, Октябрь есть отказ от Февраля и его отрицание. Вторую позицию занимают все остальные. Когда-то в свойственной ему манере (мы бы назвали ее нагло-самоуверенным экспрессионизмом или отвратительно-талантливым журнализмом) Л.Д. Троцкий описал ее следующим образом: «Февральская революция была только оболочкой, в которой скрывалось ядро Октябрьской революции. История Февральской революции есть история того, как Октябрьское ядро освобождалось от своих соглашательских покровов»3434
  Троцкий Л.Д. История русской революции: В 2 т. – М.: ТЕРРА, Республика, 1997. – Т. 2. – С. 25.


[Закрыть]. Февраль и Октябрь, говорил он, связаны между собой так же, как зерно, породившее колос3535
  Там же.


[Закрыть].

Если отбросить характерные для вождя большевиков «соглашательские покровы» и соответствующие (для троцких) коннотации, то можно утверждать, что так думает подавляющее большинство думающих о Революции. А разве позиция А.И. Солженицына иная? – Вот, например: «Если в Феврале было мало крови и насилия и массы еще не раскатились, – то все это ждало впереди: и вся кровь, и все насилие, и захват народных масс, и сотрясение народной жизни… Наша революция разгуливалась от месяца к месяцу Семнадцатого года – вполне уже стихийно, и потом Гражданской войной, и миллионным же чекистским террором, и вполне стихийными крестьянскими восстаниями, и искусственными большевицкими голодами по 30, по 40 губерний – и может быть закончилось лишь искоренением крестьянства в 1930–1932 и перетряхом всего уклада в первой пятилетке. Так вот и катилась революция – 15 лет»3636
  Солженицын А.И. Размышления над Февральской революцией. – М.: НИК «Российская газета», 2007. – С. 78.


[Закрыть]. – Мастерски выстраивает Александр Исаевич сущностную хронологию Русской Революции, показывая как из одного «разгуливается» другое, как от исходной точки – Февраля – приходим к чекистскому террору. А изучая протоколы работы Временного правительства, он видит: «накатывается… продовольственная реформа… через которую мы начинаем уже с мурашками угадывать большевицкие продотряды»3737
  Там же. – С. 74.


[Закрыть].

Какая же из этих позиций адекватная или хотя бы ближе к истине? – Обе, и одновременно не та и не другая. Разумеется, правы либералы, защищающие свой Февраль. Какой террор, какая гражданская война, голод, истребление крестьянства? – Сто лет послепетровская европеизированная субкультура шла к самоэмансипации и эмансипации русского общества. С 60-х годов XIX столетия, о чем мы уже говорили, в стране начались революционные изменения. Наконец, к Февралю 1917-го достигли всех целей. И содержательно эта революция себя исчерпала. Да, она не сумела построить новую, демократическую Россию. Но ведь это уже задача пореволюционная…

Однако правы и сторонники второй позиции (вот парадокс: трудно найти менее схожие исторические фигуры, чем Троцкий и Солженицын, а в этом – ключевом для русских – вопросе по сути дела стоят на одной позиции). Конечно, Февраль развязал руки Октябрю. Событийно, конкретно-исторически одно перетекло в другое. И главные действующие лица этой драмы как-то очень плавно и убедительно сменили друг друга: сначала царская бюрократия и либерально-социалистическая общественность, затем либералы и социалисты, социалисты и большевики и, наконец, только БОЛЬШЕВИКИ.

Тогда в чем же ошибочность обеих позиций? – И та и другая – поверхностны. Они не идут вглубь социальных процессов, развертывавшихся столетиями. Нужен принципиально иной взгляд на Русскую Революцию, иной подход.

* * *

Мы должны понять структуру Русской Революции.

Первое. Она (1860–1930) была двойной комбинацией трех революций. С одной стороны, это 1905 г., Февраль и Октябрь 1917 г. (как нас учили в школе). С другой стороны, Эмансипационная революция послепетровской европеизированной субкультуры, предвестниками которой выступили декабристы и которая победила весной 1917 г. Победила и почила в бозе. Свои задачи она выполнила, а строить новое ей было не по силам, не по плечу. Общинная же революция второй послепетровской субкультуры была традиционалистской, почвенной, старомосковской. Она началась весной 1917 г. и, по мнению специалистов, закончилась к 1922 г. Ее результат: все пахотные земли России наконец-то принадлежали Общине, столыпинская же реформа – последнее, что могла предложить ей европеизированная субкультура – была похоронена.

Второе. Ничего общего – содержательно – между двумя этими революциями не было. Это – следствие послепетровского раскола на две субкультуры. Но, разумеется, и мы отмечали это, дело происходило в одной стране, и потому эти революции «пересекались», сталкивались, «вмешивались», диффузировали друг в друга. Эмансипационная революция лезла в деревню, проводила там реформы, провоцировала и т.д. Процессы, происходившие в общине, безусловно, затрагивали город (разными способами и путями, сейчас об этом говорить не будем) и всю европеизированную субкультуру в целом. Тем более что барьеры между ними постепенно рушились. Вместе с тем имплицитно общинная революция была направлена против «русских европейцев», европеизации и модернизации России. Против всего этого «восставали» те ценности, традиции, модели социальной психологии и социального поведения, которые в своей известной работе о русской революции (1906) Макс Вебер квалифицировал как «первобытный коммунизм».

Третье. Большевистская революция пришла на историческую «площадку», которую ей расчистила (от государства) Эмансипационная революция. Причем пришла в тот момент, когда «эмансипаторы» полностью выдохлись. Это было весной и летом 1917 г. И уже вовсю полыхала Общинная революция, которая не только не мешала, но в высшей степени им способствовала и была ими использована (мы уже говорили об этом).

* * *

Выше мы вскользь упомянули, что Февраль в каком-то смысле был юридически «запрограммирован». Объясним в чем. – Мне много раз приходилось писать о неслучайности и адекватности Конституции 1906 г. Об этом же много раз говорили выдающиеся русские правоведы, общественные деятели, ученые (некоторые их мнения приводились в этом тексте).

Однако нельзя не сказать и об определенной «лжи» этой Конституции. В ее политико-правовое измерение (систему) были «втиснуты» два прямо противоположных друг другу института и принципа.

Первый – императорская власть, обладавшая суверенитетом, т.е. монопольно владевшая источником всех властей и законов; иначе говоря, сама и бывшая этим источником. Имевшая также все виды легитимностей: сакральную (от Бога), «демократическую» (Романовы избраны на царство Учредительным Земским собором 1613 г.), исторически-преемственную (правили страной 300 лет) и формально-юридическую (закон о престолонаследии Павла I). Основные законы 1906 г. закрепляют все эти типы легитимности в конституционном тексте современного образца. Тем самым придают ей еще один вид легитимности – конституционно-правовой.

Второй – Дума, имевшая демократическую легитимность, т.е. по избранию, конституционно-правовую (по Основным законам) и издающая общеобязательные для всех без исключения россиян законы. Если к этому добавить, что, согласно конституции империи, Судебный Сенат – высшая судебная (кассационная) инстанция – обладал правом принимать решения, которые никем, включая императора, не могли быть обжалованы, то получается, что Дума плюс Сенат составляли вместе систему власти, потенциально альтернативную императорской. И хотя юридически в рамках Основных законов 1906 г. императорская власть была сильнее, чем «законодательно-судебная», социальный расклад и ситуация в обществе менялись явно в пользу новой системы власти. Это сознавали и представители императорской власти, и сторонники парламентско-судебной.

Да, Конституция 1906 г. была историческим компромиссом короны и общества. Но и одновременно возможным потенциальным источником нового взрыва. То есть Февраль Семнадцатого юридически был заложен в Основных законах. Другое дело, что можно было этим источником не воспользоваться. Воспользовались. Именно Временный комитет IV Государственной думы уничтожил императорскую власть. Это один из важнейший уроков Февраля.

* * *

Ну хорошо, все это так. Февраль – трагическое событие нашей истории. Стыдное. Посыпем голову пеплом. – Почему же тогда огромное количество выдающихся и самых простых людей Империи были рады, да что там рады – счастливы. Их охватило какое-то пасхальное настроение (с Пасхой сравнивали первые дни после отречения Николая II многие современники и мемуаристы). Что-то подобное Питер пережил за 116 лет до этого. После убийства Павла I (11 марта 1801 г.), как свидетельствует тот же Карамзин, «все» погрузились в лихорадку счастья, восторга, парящей легкости. В чем же здесь дело? В обоих случаях массовый психоз? И что за взрыв безответственного веселья?

Как всегда, нам поможет объяснить это великая русская литература – в лице Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама. Борис Леонидович в своем несравненном «Весеннем дожде» (обратите внимание на название) пишет (не поленимся прочитать это): «Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил / Лак экипажей, деревьев трепет. / Под луною навыкате гуськом скрипачи / Пробираются к театру. Граждане, в цепи! / Лужи на камне. Как полное слез / Горло – глубокие розы, в жгучих, / Влажных алмазах. Мокрый нахлест / Счастья – на них, на ресницах, на тучах. / Впервые луна эти цепи и трепет / Платьев и власть восхищенных уст / Гипсовою эпопеею лепит, / Лепит никем не лепленный бюст. / В чьем это сердце вся кровь его быстро / Хлынула к славе, схлынув со щек? / Вот она бьется: руки министра / Рты и аорты сжали в пучок. / Это не ночь, не дождь и не хором / Рвущееся: «Керенский, ура!», / Это слепящий выход на форум / Из катакомб, безысходных вчера. / Это не розы, не рты, не ропот / Толп, это здесь, пред театром – прибой / Заколебавшейся ночи Европы, / Гордой на наших асфальтах собой».

В характерной для молодого Пастернака поэтике история, современность, политика объясняются через природные явления – весна, дождь, черемуха, деревья, лужи, розы, тучи и т.д. Весна – пробуждение, начало жизни, счастье, свежесть, восторг («полное слез горло»). И всему этому соответствует Керенский, более того, является подобием и олицетворением. Он аккумулирует энергию этого весеннего восторга и изливает ее на послушные ему толпы. Это он выводит к свету и радости, творчеству и свободному созиданию миллионы томившихся в «катакомбах, безысходных вчера». Более того, Пастернак включает русскую революцию в европейский (значит, мировой) контекст. Да еще как! Она и ее персонификатор выступают чуть ли не спасителями Европы (читай: мировой культуры и благоустройства), которая как-то заколебалась (война, бойня, смерть), но вновь обрела гордость «на наших асфальтах».

Суммирую: Февраль и первые за ним месяцы – это великий финал (увы, не начало, как думалось многими тогда) многодесятилетней (от декабристов) эмансипационной деятельности («жизни и судьбы») нашей интеллигенции, общественников, тех, кто мечтал и боролся за свободную, современную, справедливую Россию. Поэтому есть два возможных подхода к Февралю. Это дебют, приведший к кровавому Октябрю и Гражданской. Или эндшпиль длительного периода постепенного обретения свободы. В реальной жизни было и то и то. Но нельзя игнорировать и эту «весеннюю» сторону событий весны Семнадцатого.

И еще одно соображение. В последнее время все мы (ну, почти все) печалимся о той прекрасной и много обещавшей дореволюционной России. Правильно делаем: это была (по моей терминологии) приемлемая страна, шедшая в нужном направлении. Параллельно мы отвергаем всякие (все) революции. К тому же, как это недавно выяснилось, – они «цветные», да еще и криминальные (кстати, на языке уголовников «цветной» означает «полицейский», и это интересный поворот в определении любой революции, которые, повторю, все цветные; для точности: речь идет о своей полиции, а не чужеземной). От революции же у современных идеологов рукой подать до оппозиции. Которая не просто имеет свою точку зрения и стремится поправить дела в обществе, нет, она на 99% – «пятая колонна», «враг народа», «иностранный резидент».

Но вот в предреволюционные годы большинство интеллигенции и общественников самоопределялись иначе. Себя и свою родословную они идентифицировали именно с протестным, антирежимным движением. Подчеркиваю: речь идет не только о «бомбистах», но о широком круге просвещенных и обеспеченных людей. – Вновь обратимся к Б. Пастернаку, к его поэтическому свидетельству. Надо сказать, что несмотря на то что он родился в еврейской семье, его родители, братья, сестры были в полной мере вписаны в социальный порядок и культурный истеблишмент. Они не относились к разряду изгоев, париев, аутсайдеров. Это типичное самопонимание умеренного и далекого от политики человека.

Поэма «Девятьсот пятый год», глава «Отцы»: «Это – народовольцы, / Перовская, / Первое марта3838
  Первое марта 1881 г. – убийство Александра II.


[Закрыть], / Нигилисты в поддевках, / Застенки, / Студенты в пенсне. / Повесть наших отцов, / Точно повесть / Из века Стюартов, / Отдаленней, чем Пушкин, / И видится, / Точно во сне. / Да и ближе нельзя: / Двадцатипятилетье – в подполье. / Клад – в земле, / На земле – / Обездушенный калейдоскоп. / Чтобы клад откопать, / Мы глаза / Напрягаем до боли. / Покоряясь его воле, / Спускаемся сами в подкоп. / Тут бывал Достоевский. / Затворницы ж эти, / Не чаяв, / Что у них, / Что ни обыск, / То вывоз реликвий в музей, / Шли на казнь / И на то, / Чтоб красу их подпольщик Нечаев / Скрыл в земле, / Утаил / От времен и врагов и друзей. / Это было вчера, / И, родись мы лет на тридцать раньше, / Подойди со двора, / В керосиновой мгле фонарей, / Средь мерцанья реторт / Мы нашли бы, / Что те лаборантши – / Наши матери / Или / Приятельницы матерей».

Для людей этого типа (культурный, политический, экономический авангард России) Февраль показался и был в первые недели (даже месяцы) моментом долгожданного освобождения и реализации почти вековой мечты. Да, ведь и бомбисты далеко не все хватались за бомбу, потому что, во-первых, были злодеи, а во-вторых, ничего другого делать не умели (и не хотели). Вспомним выступление на суде Александра Ильича Ульянова. Он сказал, что власть не дает интеллигенции обратиться к народу и участвовать в формировании общественной жизни. И поэтому они вынуждены обратить на себя внимание таким образом. – Не соглашаюсь с этим, но свои резоны, своя правда у старшего Ульянова была.

Теперь – Мандельштам. Если Борис Леонидович приветствовал Февраль и Керенского весной Семнадцатого, так сказать, «на входе», то Осип Эмильевич – оплакивал в ноябре, «на выходе». Этим двум прямо-противоположным ситуациям полностью соответствуют их разнящиеся поэтики. У Пастернака – экстатически-восторженная, задыхающаяся, совершенно неожиданная в сближениях, определениях, переходах, не всегда сразу-доступная, как будто путающаяся, не замечающая обыденности, рвущаяся к каким-то новым смыслам и пространствам (аналог ей новая физика начала ХХ в. и особенно квантовая физика). У Мандельштама – неоклассическая, акмеистская, выверенная, точная до дрожи, формально-безупречная, но решающий шаг за пределы видимого, осязаемого, наличного мира сделан. Обретен совершенно новый голос в русско-мировой поэзии: печально-погребающий, спиритуально-торжественный. Не вызывающий сомнения, что он имеет на это высшее право (при всех глубочайших различиях это же можно сказать об Анне Ахматовой).

Ноябрь 1917 г., Февраль сметен, Керенский выброшен из актуальной русской истории. Раздается реквием, Мандельштам прощается от имени России («и неподкупный голос мой был эхом русского народа»): «Когда октябрьский нам готовил временщик / Ярмо насилия и злобы, / И ощетинился убийца-броневик / И пулеметчик низколобый, – / – Керенского распять! – потребовал солдат, / И злая чернь рукоплескала: / Нам сердце на штыки позволил взять Пилат, / И сердце биться перестало! И укоризненно мелькает эта тень, / Где зданий красная подкова; / Как будто слышу я в октябрьский тусклый день: / Вязать его, щенка Петрова! – Среди гражданских бурь и яростных личин; / Тончайшим гневом пламенея, / Ты шел безтрепетно, свободный гражданин, / Куда вела тебя Психея. / – И если для других восторженный народ / Венки свивает золотые – / Благословить тебя в далекий ад сойдет / Стопами легкими Россия».

Казалось бы, – голос Ахматовой: «Все расхищено, предано, продано, / Черной смерти мелькало крыло, / Все голодной тоскою изглодано», – но Мандельштам, даже в сравнении с Пастернаком, поднимает наше понимание Керенского, следовательно и Февраля, на новый уровень. Это лучший во всех смыслах памятник Событию и центральному человеку. Это, по природе своей неревизуемое, понимание Эмансипационной революции и ее вождей. Это наперед, на вырост, на столетие единственное определение соотношения Февраль – Октябрь. Даже А.И. Солженицыну, потомку и продолжателю Аввакума, Достоевского и Толстого, не удалось его «снять».

Распять, Пилат, злая чернь, октябрьский временщик, щенок Петров, свободный гражданин, благословляющая его в аду Россия. Да, в аду – это ответственность за поражение (но ведь и Христос в известном смысле тоже потерпел поражение…). Михаилу Булгакову потребовалось около десяти лет, чтобы написать, по большому счету об этом же, многостраничный гениальный роман, Осипу Мандельштаму – двадцать строк.

Помните реакцию М.И. Кутузова на непреодолимые трудности французов в захваченной ими Москве – «Россия спасена». Имея два этих (Бориса Леонидовича и Осипа Эмильевича) свидетельства, можно с уверенностью утверждать: Февраль, Керенский, князь Львов, другие спасены, оправданы, защищены, направлены в вечное хранение золотого фонда русской истории.

Пишу через 100 лет после События, знаю, что было потом, вместе с другими поучительно говорю об ошибках, безответственности, непонимании и т.п. всех этих царей, генералов, министров, общественников и т.д., но почему-то в голову лезет не имеющее отношения к этому (просто по другому поводу): «Февраль. Достать чернил и плакать! / Писать о феврале навзрыд…».

Навзрыд…

Февраль и его деятели проиграли все на свете (и себя тоже, про нас и говорить нечего). Спустя 100 лет его (и их) идеалы и ценности являются для русского общества путеводной звездой.

Вот что я могу сказать о соотношении Русской Литературы и Русской Революции. Вне всякого сомнения, революция была главным содержанием литературы. Разумеется, при условии согласия с тем контекстом, который был предложен автором этой статьи.

Русская революция как автобиография европейца3939
  Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, проект 16-03-00687а: «Герменевтика классическая и современная: Ретроспективы и перспективы».


[Закрыть]

В.Л. Махлин

Аннотация

В статье излагается и комментируется концепция Русской революции 1917 г. как составная часть историософии западной культуры в книге «Великие революции» немецко-американского мыслителя О. Розенштока-Хюсси (1888–1973). Суждения и оценки этого автора необычны и до сих пор актуальны тем, что Русская революция поставлена в глобальный контекст европейских революций Нового времени и понята как «автобиографическая» история «протеста» европейца ХХ в. против западной (капиталистической) цивилизации.

Ключевые слова: революция, интеллигенция, герменевтика, диалог, Маркс, Ницше.

Makhlin V.L. The Russian revolution as autobiography of the European

Summary. The article is about O. Rosenstock-Huessy’s conception of the Russian 1917 revolution in the context of an overall process in the development of the Western civilization, According to this author’s most important book «Out of Revolution», Russian Revolution was, and still remains, the last link in the «autobiography» of the contemporary European, i.e. in the history of his «protest» against the Western (capitalist) civilization.

Отличительная и поучительная особенность наиболее глубоких концептуальных высказываний о революции 1917 г. ее современников – как советских, так и антисоветских, как российских, так и западноевропейских, – это явное отличие их всех от суждений и оценок последних десятилетий. В наше время о 1917 годе судят, чаще всего, с позиций «судей окончательных», но теперь эти судьи не столько «господа социалисты», к которым иронически адресовался Достоевский в позапрошлом веке, сколько их обратные подобия всех мастей. Во всяком случае, даже самые пристрастные суждения и оценки современников той революции настолько еще связаны опытом – переживался ли этот опыт вблизи или издали, – что они, парадоксальным образом, ближе к истине, чем многие современные суждения, которые тем больше кажутся «окончательными», чем меньше они сознают свою подлинную, не риторическую связь с отрицаемым прошлым (отрицавшим собственное прошлое). Свидетельства современников революции ближе не к истине вообще, но к множеству конкретных истин (подчас несоизмеримых); и этот опыт, даже самый ужасный или смехотворный, – не окончательный. Ведь то, что пережито по-настоящему, не может быть изжито как только прошлое, а с другой стороны, прошлое не выводимо и не объяснимо из одних только своих следствий и так называемых результатов. Интересной иллюстрацией этого тезиса является историко-теолого-экономическая герменевтика Русской революции немецко-американского христианского мыслителя, историка и гуманитарного эпистемолога Ойгена Розенштока-Хюсси (1888–1973)4040
  О жизни и творчестве этого мыслителя см. работы его российских переводчиков и комментаторов: Пигалев А.И. Прерванная игра, или Трудное возвращение в историю // Вопросы философии. – 1997. – № 8. – С. 135–137; Он же. Язык, культура и история в диалогическом мышлении Ойгена Розенштока-Хюсси // Розеншток-Хюсси О. Язык рода человеческого. – М., СПб.: Университетская книга, 2000. – С. 575–597; Махлин В.Л. Что значит говорить (Несколько комментариев для читающих О. Розенштока-Хюсси // Он же. Второе сознание: Подступы к гуманитарной эпистемологии. – М.: Знак, 2009. – С. 312–340.


[Закрыть].

Под «герменевтикой» здесь следует понимать не традиционную гуманитарную дисциплину в сфере теологии, филологии или юриспруденции, но способ подхода к социально-историческому опыту прошлого и современности в их «онтологически-событийных» (по терминологии раннего М.М. Бахтина) взаимосвязях; предметом исследования здесь является не только и не просто прошлое, но, по терминологии Г.-Г. Гадамера, «действенная история» (Wirkungsgeschichte) – традиции прошлого, воздействующие на современность и современников независимо от их «самосознания». Такой подход к социально-историческому опыту и наукам исторического опыта («гуманитарным») характерен для современной философии исторического опыта, как бы она ни назывались и кем бы персонально ни представлялась4141
  Подробнее об этой традиции см.: Махлин В.Л. Второе сознание: Подступы к гуманитарной эпистемологии. – М.: Знак, 2009.


[Закрыть]. О. Розеншток-Хюсси – один из мыслителей такого рода «нового мышления» (das neue Denken), как это называлось в Германии в 1920-е годы; но, кажется, из них из всех только он один применил так понятый метод к феноменам больших европейских революций, в частности – Русской революции.

О самом О. Розенштоке-Хюсси (далее – РХ) здесь достаточно сказать, что этот крестившийся в 16 лет самый молодой в 1913 г. приват-доцент Германии, участник Первой мировой войны, тяжело раненный под Верденом, принадлежал к особой генерации европейских мыслителей и гуманитариев первой половины прошлого столетия, к тем, кого он сам называл the post war thinkers – мыслителям, пережившим «Великую войну» 1914–1918 гг. Русская революция 1917 г. была для РХ прямым следствием той войны и последней из европейских революций Нового времени, давшей свой особый, «русский» ответ на общеевропейские вопросы и чаяния новой мировой эпохи – постбуржуазной и постхристианской современности ХХ в., которая потребовала от интеллектуальной элиты, сложившейся в традициях довоенного, «буржуазно-христианского» общества еще XIX в., радикального переосмысления научных, религиозных, мировоззренческих оснований европейского человека и человечества на по-гегелевски «Страшном суде» мировой истории, разразившемся в 1914 г. и определившем собою начало конца Нового времени в прошлом столетии.

За свою долгую жизнь РХ написал немало книг по-немецки и по-английски, сначала на родине, а после 1933 г. – в эмиграции в США4242
  Некоторые из этих книг переведены на русский язык: «Речь и действительность» (М., 1994, 2008), «Бог заставляет нас говорить» (М., 1997), «Язык рода человеческого» (М., 2000), «Великие революции» (2002).


[Закрыть]. Одна из этих книг (его любимая) в оригинале называется Out of Revolution; о ней и пойдет речь ниже4343
  См.: Розеншток-Хюсси О. Великие революции: Автобиография западного человека. – М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2002. – С. 32–106. Перевод книги сделан по второму изданию: Rosenstock-Huessy E. Out of Revolution: Autobiography of Western Man. – Norvich: Argo Books, 1969. Ниже книга цитируется по указанному русскому переводу с указанием страниц в скобках.


[Закрыть]. Русский перевод книги – «Великие революции» – нельзя признать вполне точным, но в оправдание его можно сказать, что даже редкие американские ученики РХ затруднялись в интерпретации названия. Более удачным представляется перевод: «Из революции выходящий», предложенный в начале 1990-х годов русско-американским переводчиком ранних философских рукописей М.М. Бахтина Вадимом (Всеволодовичем) Ляпуновым (Liapunov); такой перевод во всяком случае фиксирует существенный для РХ момент онтологически-событийного выхождения всякой великой революции за свои хронологические и географические пределы – в прошлое и, в особенности, в будущее. Книга была написана и издана в США в 1938 г.; фактически это переработанный англоязычный вариант написанной на родном языке и опубликованной еще в 1925 г. в Германии книги «Европейские революции и характер наций»4444
  Переиздание этой книги: Rosenstock-Huessy E. Die europäischen Revolutionen und der Charakter der Nationen. Brendow Verlag, Moers, 1987.


[Закрыть].

Подзаголовок американской книги так же важен, как и ее эпиграф. Латинский эпиграф (почему-то отсутствующий в русском издании) гласит: DE TE FABULA NARRATUR – «рассказывается о тебе», или «эта история – о тебе». Иначе говоря, ты сам(а), как современник ХХ в., являешься наследником истории своей нации и западноевропейской истории в целом, причем независимо от того, сознаешь ты это или нет, нравятся тебе «традиции» твоего отечества, твоего сознания и мышления, или ты воспринимаешь их критически. Подзаголовок книги – «Автобиография западного человека» – уточняет и заглавие, и эпиграф: история Запада, по мысли автора, – это «автобиография» европейца, вехами которой являются великие национальные революции, рассказанные РХ в обратном хронологическом порядке – «от Ленина до Лютера» и дальше вглубь Средневековья, вплоть до «папской» научно-образовательной революции ХI в. и рождения Университета как интернациональной институции, предвосхитившей эпоху европейского Просвещения XVIII в. и предопределившей последующую общественно-политическую и общекультурную историю Запада.

РХ, несомненно, согласился бы с еще памятным многим из наших современников партийным лозунгом о «всемирно-историческом значении Октябрьской революции», но это значение РХ понимает совершенно иначе и достаточно непривычно. Его книга писалась на пике «красных 30-х», и автор пытается уловить – под характерным для него углом зрения «тысячелетья на дворе» – нечто существенное в самой одержимости тех лет (в СССР и на Западе) понятием «революция», не давая, однако, увлечь себя моментом, когда многие интеллектуалы в США и в Европе либо по зову сердца, либо идя в ногу со временем вступали в разных странах в коммунистическую партию (чтобы не менее решительно выйти из нее уже в 1939 г. после советско-нацистского «пакта», или в последующие десятилетия). В чем же своеобразие философии революции РХ и его интерпретации Русской революции?

В свое время великий немецкий социолог-мыслитель Макс Вебер (1864–1920) утверждал, что философ ХХ в. является по-настоящему современным лишь постольку, поскольку он в состоянии принять всерьез двух философов XIX в. – Маркса и Ницше, в самом споре с ними. РХ был именно таким мыслителем: он опирается на и отталкивается от Маркса и Ницше для того, чтобы «оволить» (слово М.М. Пришвина) марксизм и ницшеанство как наиболее убедительные и опасные массовые движения своей современности, так или иначе захваченной идеей «революции», – «слева» и «справа», «сверху» и «снизу». Интерпретация РХ Русской революции – попытка понять ее в единстве «да и нет», одновременно «изнутри» (в ее предпосылках, стремлениях и задачах) и «извне» (в ее нравственных и экономических требованиях, но также в ее безнравственной, варварской жестокости), как, действительно, всемирно-историческое событие, которое он определяет как «грандиозную карикатуру на западную цивилизацию» (62) – карикатуру, предостерегающую и наставляющую именно «западного человека», ответственного за это событие. Ответственного в том смысле, что, по РХ, Русская революция была ответом также и на его, современного европейца, вопросы, его историю, религию, науку, цивилизацию и утопию; а значит, она была (и остается) последним по времени событием в истории западного человека. Вот почему Русская революция оказывается композиционным началом в книге об этой истории: DE TE FABULA NARRATUR.

Таков, по терминологии РХ, его «экзистенциальный диалогизм» (existenzielle Dialogismus)4545
  Rosenstock-Huessy E. Ja und Nein: Autobiographische Fragmente. – Heidelberg, 1968. – S. 68.


[Закрыть], которому примерно соответствует – в плане взаимоотношения эпох, наций и великих революций – знаменитая мысль Зосимы в «Братьях Карамазовых», что «все за всех виноваты», а в истории русской философии – положение социальной онтологии и эстетики молодого М.М. Бахтина: «Нельзя доказать своего alibi в событии бытия»4646
  Бахтин М.М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. – М.: Языки славянской культуры, 2003. – С. 261.


[Закрыть]. «Диалогизм» в таком понимании лишен как абстрактно-теоретических, так и абстрактно-гуманистических коннотаций: движение исторических сил – это не только и не столько взаимоотношение и конфликт враждующих интересов, сколько взаимоотношение объективных вопросов и ответов внутри той или иной мировой эпохи, того или иного «тела времени» (Zeitkörper). Не случайно в «русском» разделе книги среди прочего высказана мысль, что после мировой войны 1914–1918 гг. мир стал необратимо единым, и большие войны в нем возможны уже не с «чужими» (как прежде в истории), а со «своими» – гражданские войны. Революция 1917 г., следствием которой стала худшая из войн – гражданская, оказывается, по мысли РХ, предвестием всех последующих мировых катаклизмов, революций и войн, противостояний и катастроф. И если мы хотим понять и оценить Русскую революцию как последнее и решающее, «тотальное» событие в истории Нового времени, но при этом – чтó важно для РХ – остаться в постхристианскую эпоху христианами, то мы должны занять одновременно пристрастную и беспристрастную позицию по ту сторону и религиозного, и научного идеализма, по ту сторону как теологической, так и интеллигентски-морализаторский оппозиции «добра» и «зла», понятых как бы «вообще», но в действительности конъюнктурно и корыстно (т.е. подразумевая свое alibi в событии бытия).