Текст книги "Политическая наука. 2017. Спецвыпуск"

Неудивительно, что отмеченные выше макроэкономические тренды нашли протестный выход в социальные и политические сферы. Ощущение вечного кризиса, закат среднего класса и производный от него рост недоверия к правящим классам стали катализатором достаточно разнородных и противоречивых процессов, имеющих тем не менее единый антиэлитный вектор. Перестройки инструментальной природы политического мышления людей, в смысле пассивной адаптации к реальности, не произошло. Не исключено, что мы становимся свидетелями начала долгосрочной антагонистической битвы беднеющего среднего класса и теряющих доверие элит. Ряд ученых описывают происходящее как «глобальное восстание против элит». Марк Блиф, профессор политической экономии в Университете Брауна (США), в обобщающей рецензии на ряд последних книг, констатирующих кризис современной модели «демократического капитализма», придерживается экономически детерминационных подходов к политическим процессам. Антиэлитная революция в условиях вечного кризиса происходит, прежде всего, в «первом мире» и выражается в трех знаковых политических событиях последнего времени. Речь идет о победе Дональда Трампа на президентских выборах, выходе Великобритании из ЕС и феноменальном росте популизма (к анализу этого феномена мы обратимся ниже) по обе стороны Атлантики. Блиф обобщенно называет эти явления «глобальным трампизмом» и отмечает, что общественное мнение все больше склоняется к апологетике, провозглашающей конец неолиберализма и начало эры неонационализма [Blyth, 2016].

Посткапитализм и постдемократия – поиски универсальных парадигм для лучшего будущего

Сегодня в политэкономических дискуссиях прочно закрепилась констатация глубокого конфликта между капитализмом и демократией в их современных формах. Причем обе универсалии находятся во «взаимообогащающем кризисе», угрожающем подорвать перспективы устойчивого развития международной системы. Важной линией современных исследований стало осмысление впечатляющей дихотомии между распространением либерального конституционализма и демократизацией новых политических пространств, ставшей причиной появления «нелиберальных демократий» [Zakaria, 1997]. Реакцией на сложившуюся ситуацию стал поиск обновленных универсальных парадигм. Все больше современных исследователей связывают перспективы более гармоничной модели общественно-экономического мироустройства с концепциями посткапитализма. В частности, британский политический журналист Пол Мейсон в недавней работе «Посткапитализм» актуализирует в этом контексте 50‐летние циклы (волны) подъема и упадка, описанные выдающимся русским экономистом Николаем Кондратьевым в 1930‐е годы [Мейсон, 2016]. Заметим, что к волнам Кондратьева с целью описания негативной экономической динамики, ведущей к «концу капитализма», неоднократно обращался и Иммануил Валлерстайн [Wallerstein, 2008]. Общая закономерность состоит в том, что на дне этих циклов старые технологии и бизнес-модели перестают функционировать. Инерционные попытки их реанимации приводят только к поражению экономик, достигающих нового дна. Мейсон убедительно доказывает, что подобные процессы происходят и сегодня. Он обращает внимание на очевидные, но во многом императивные факторы, характерные для текущего длинного цикла Кондратьева, начавшегося в конце 1970‐х годов и не имевшие прецедентов в экономической истории. Прежде всего, это поражение организованного труда как экономической категории, взрывной рост коммуникационных технологий и «открытие того факта, что финансовые сверхдержавы могут длительное время создавать деньги из ничего, вопреки законам классического капитализма» [Перес, 2011].

Финальную фазу существования современного нам неолиберального капитализма6060
  Неолиберализм в современной литературе иногда употребляется в качестве синонима капитализма, но чаще (что более точно онтологически) как его философско-идеологическая надстройка.


[Закрыть] принято отсчитывать с 1973–1979 гг. Специалисты посчитали, что за это время мир прошел через шесть рецессий, которые отсутствовали в мировой экономической динамике с 1945 по 1973 г. В подобных исследованиях используется классическое определение рецессии от МВФ: полгода, в течение которого мировая экономика растет меньше, чем на 3% [Korotayev, Tsirel, 2010]. Основная идея Мейсона состоит в том, что капитализм в его современном виде утратил адаптационные способности к глобальной экономической системе и в ходе исторического прогресса будет неизбежно замещен новой формацией. В качестве таковой он видит посткапитализм6161
  С полным основанием концепции Мейсона можно назвать и «информационным неосоциализмом», хотя автор почему‐то сознательно избегает этого термина.


[Закрыть] – сетевое сообщество образованных людей, преодолевших социальную атомизацию, сознательно сконструированную неолибералами в 1970‐х годах. Посткапитализм, по мнению Мейсона, способен объединить индивидов и группы с высоким уровнем взаимосвязи и обеспечить социальную справедливость, формы и методы которой станут предметом обсуждений [Мейсон, 2016, с. 208].

Концепция Мейсона, выстроенная на блестящем экономическом анализе, насколько привлекательна идеологически, настолько же уязвима с точки зрения политических теорий. Достаточно очевидно, что глобальная среда для функционирования посткапитализма должна быть обеспечена наднациональными решениями демократических правительств, что в ближайшей перспективе не является реалистичным. Другими словами, политические процессы и принимаемые решения по-прежнему остаются определяющими по отношению к динамике экономических формаций. Нарастающая геополитическая напряженность по всему спектру международных отношений также способна вывести подобные теории в область утопии. Заметим, что Мейсон – не единственный пионер теоретического посткапитализма. За последние десятилетия такие признанные экономисты, как Питер Дрюкер, Джереми Рифкин, Могран Келли, Йохай Бенклер обосновывали перспективы экономических систем, построенных на новых технологиях и сетевых социальных интеракциях.

Для ученых, работающих в парадигмах глобалистики и мировой политики, появление подобных теорий примечательно тем, что в них констатируется существующий кризис, обреченность «старого неолиберализма» и предпринимаются попытки вывода мировой экономики за пределы его влияния. Логика финализма современной формации прослеживается и в том, что системные изменения в США (победа Д. Трампа, «хаос в Белом доме», раскол общества и элит), наглядно свидетельствуют о нарастающей асимфоничности глобализации в ее современном исполнении мировым политическим оркестром.

Сопутствующий этим процессам «кризис демократии» также генерирует появление теорий, в названии которых префикс «пост‐» становится обязательным. Если считать точкой отсчета дискуссий на эту тему хрестоматийный доклад «Кризис демократии» для Трехсторонней комиссии в 1975 г., [Crisis of democracy… 1975], становится понятно, что середина 1970‐х стала определяющим временем для политэкономической истории XX века. Именно тогда диагностируется начало долгосрочной понижающей волны, вобравшей в себя не только экономику, но и политику. Кризис 2008 г. и современное состояние мировой экономики стали ее закономерными производными. Взгляд через оптику западноцентричных идеологических парадигм показывает, что в течение четырех десятилетий после Второй мировой войны правила игры устанавливала классическая либеральная демократия. Происходило «укрощение рынков», их ограничение с одновременным расширением социального обеспечения. Одновременно создавалось защищающее средний класс трудовое законодательство. Но в 1970‐х годах капитализм начал ускользать от регулирования, отодвигая национальные границы государств [Blyth, 2016, p. 172]. В результате правила игры для отдельных стран и системы в целом стали устанавливать ТНК, финансовые корпорации, венчурные инвесторы и волатильные по своей природе рынки капитала. Попытки написать «мировую политическую конституцию» предпринимались именно этими, изначально внеполитическими акторами. В этой связи обратим внимание на работу британского социолога Колина Крауча с симптоматичным названием «Постдемократия».

Крауч, как и Мейсон, акцентирует внимание на классовой структуре общества, маргинализации профсоюзов и левых социал-демократических движений в целом. Постдемократия, по Краучу, пессимистичная реальность, «в которой растет разрыв в доходах между богатыми и бедными… а политики отзываются в первую очередь (во вторую и в третью тоже. – А. К. и В. И.) на запросы горстки вождей бизнеса, чьи особые интересы становятся содержанием публичной политики» [Крауч, 2010a, 39]. Следствием такой ситуации стала замкнутость политики на самой себе и ее нацеленность на связи с крупными экономическими агентами (корпорациями) в ущерб главной задаче ортодоксальной демократии – реализации интересов граждан через политические программы и действия. Принципиально изменить реальность невозможно, поэтому Крауч призывает научиться «работать с постдемократией, смягчая ее, совершенствуя и иногда бросая ей вызовы» [Крауч, 2010a, 27].

Достаточно наглядна схожесть рецептов Мейсона и Крауча: улучшение ситуации возможно через сетевую активизацию гражданских инициатив, в том числе международного характера. Последнему обстоятельству Крауч придает решающее значение. Однако и здесь мы имеем дело, скорее, с умозрительными построениями. Постдемократия Крауча основана на презумпции равносильной постнациональной политике, ограничивающей влияние экономических корпораций. Такая политика должна иметь международный характер, так как в рамках государств действия будут недостаточно эффективными. Он подчеркивает, что речь не идет о замене классических партий и формальных демократических процедур. Однако постдемократия может «стать важным источником новой энергии масс в системе, которую без этого полностью курировали бы политические и деловые элиты» [Крауч, 2010b].

Интересно, что кризис демократии констатируется и с другого полюса общественной системы – представителями международных финансовых институтов. В этой связи приведем еще одно свидетельство взаимосвязи экономики и политики в их кризисных контекстах. Ранее мы обратили внимание на растущий совокупный долг как ключевую макроэкономическую проблему современного мира. Директор департамента глобальных индикаторов Всемирного банка Аугусто Лопез-Кларос, как и цитируемый выше Петр Дуткевич, экстраполирует ситуацию на внутриполитические процессы, приобретающие антидемократический характер. Он подчеркивает, что уровень госдолга, который наблюдается сейчас в большинстве развитых стран, не только является тяжелым бременем для экономики, но и подрывает принципы демократии. Вне зависимости от того, какая партия приходит к власти, ее действия определены внешней конъюнктурой, необходимостью занимать и перезанимать, искать возможности для (ре)финансирования долга. Политические процессы приобретают предсказуемые экономические императивы. Элиты стремятся удержаться у власти, их действия направлены на удержание финансовой системы от кризиса или дефолта. Долгосрочные стратегические задачи в таких условиях ни ставить, ни реализовать не имеет смысла [Аугусто Лопез-Кларос, 2012]. Добавим, что декларативные программы и долгосрочные стратегии как обязательное сопровождение политического процесса по-прежнему остаются в риторике власти и номенклатурном документообороте. Однако срок их жизни строго ограничивается длиной избирательных циклов. В условиях кризисной неопределенности и устранения подлинной демократии из политической реальности все большее значение приобретает феномен глобального популизма.

Популизм как кризисная псевдоидеология

Протесты по всему политическому спектру, от интернет-пиратства до альтерглобализма, поддержка радикальных движений, антиэлитные настроения по различным вопросам внешней и внутренней политики часто описываются как восход популизма. На это собирательное псевдоидеологическое понятие возлагают ответственность за «Брексит», поражение мультикультурализма, «феномен Трампа» и деструкцию западного социально-политического поля в целом. Между тем политическая история XX в. знает примеры государственного «популизма сверху», как идеологии, сконструированной новыми автократическими элитами, получившими власть. Наиболее известна Программа турецкой республиканской народной партии Мустафы Кемаля (Ататюрка), в которую в 1923 г. популизм был включен как один из шести фундаментальных политических принципов, наряду с республиканизмом, этатизмом, секуляризмом, национализмом и революционаризмом [Политическая энциклопедия, с. 230].

Представляется верной точка зрения, согласно которой современный популизм можно рассматривать как следствие кризиса традиционных идеологий, в частности неолиберализма. Более того, сегодня ряд исследователей выводят популизм из маргинального поля на магистральные направления современной политики. При этом именно постдемократия, отождествляемая с эрозией партий и медиатизацией политики, придает популизму его новый облик и скоростную динамику [Глухова, 2017, с. 53; The Media and Neo-Populism… 2003]. Исследователи справедливо отмечают, что на коммуникативно-вербальном уровне популизм своим успехом обязан демагогии как форме политического языка, не отличающейся на слух обывателя от демократического языка свободной агоры. Заметим, что важная характеристика демагогии состоит в том, что она превозносит мнение большинства, чтобы непосредственно перевести интересы победителей в закон, не тратя время на опосредование и компромиссы [Глухова, 2017, с. 51].

С определенной долей социально-политического обобщения популизм можно описать как псевдоидеологию, разделяющую общества на две антагонистические группы – «простой народ» и «коррумпированные элиты», напрочь забывшие о том, что политика должна выражать «генеральную волю» выбравшего их населения [Mudde, 2016, p. 24–25]. Напрашивается и другое определение, характеризующее популизм как феномен, сопровождающий кризис глобализации и демонстрирующий недоверие к элитам, утратившим чувство функционального и морального равновесия между государственной и транснациональной политикой.

Популизм стал удобной точкой зрения для людей, критически настроенных по отношению к абстрактным концепциям вроде посткапитализма и постдемократии. Он претендует, прежде всего, на способность идентифицировать волю народа (как первоисточника суверенитета), очищенную от закрытых элитарных махинаций и пропагандистских ухищрений. Популистские движения консолидируют электорат под лозунгами возвращения «исторической судьбы» и «былого величия» того или иного народа.

В европейском политическом поле новый импульс популизма связан с успехом крайне правой немецкой партии «Альтернатива для Германии» (AдГ) на выборах в немецкий бундестаг в сентябре 2017 г.6262
  Это не сенсация, а устойчивый тренд последних двух лет, хорошо известный германистам. На региональных парламентских выборах в марте 2016 г. АдГ закрепилась в ландтагах сразу трех земель, составив серьезную конкуренцию традиционным партиям.


[Закрыть] Расколов основу политической стабильности Германии – коалицию ХДС/ХСС и СДПГ, – итоги выборов поставили перед немецким обществом серьезные вызовы. Эксперты опасаются, что прорыв партии AдГ на национальный парламентский уровень может способствовать институционализации коалиции правопопу-листских партий в Европарламенте. Традиционная политическая теория критически относится к популизму, отказывая ему в характеристиках классических идеологий, имеющих целостные нормативные структуры, историю, тексты, написанные их основоположникам. Общественные группы, являющиеся реципиентами популизма, крайне мозаичны даже в границах региона, не говоря о странах и интеграционных объединениях. Апеллируя к понятию «воли народа», популисты наделяют сам народ избранными на свое усмотрение смыслами, производными от политической конъюнктуры. Автор глубокого компаративного обзора теоретических подходов к популизму, научный сотрудник Цюрихского университета Криста Дейвикс, отмечает: «Популизм отрицает на практике действительную сложность различных социальных групп, требуя свести все несходства внутри групп и между группами к одному всеобъемлющему различию. Все прочие черты действующих внутри общества групп объявляются по умолчанию несуществующими или, по крайней мере, несущественными…» [Дейвикс, 2012].

Политическая практика показывает также, что популизм имеет свойства редуцировать и вульгаризировать практически любые идеологии и общественные движения, упрощая и декодируя свойственные им ценности. Российский политолог Глеб Мусихин замечает, что популизм не может обрести собственную комплексную субъектность, постоянно пользуясь концептуальной сердцевиной других идеологий [Мусихин, 2013, с. 168]. В свою очередь, Петр Дуткевич выделяет феномен «люмпен-либерализма», использующего популистские методы в период политических кампаний и немедленно забывающего об обещаниях сразу после выборов [Дуткевич, 2006].

Научные дебаты о кризисе послевоенных идеологий начались на Западе с середины прошлого столетия. Такие авторы, как Дэниел Белл, Сеймур Мартин Липсет, Эдвард Шилз и позже Френсис Фукуяма выдвинули ряд теорий, слившихся в полифонический реквием по глобальным идеологиям. Наибольшую известность получила хрестоматийная работа Дэниела Белла «Конец идеологии: об исходе политических идей в 50‐е годы» [Bell, 1960]. После распада социалистических систем в конце 1980‐х ожидаемый многими взлет западных идеологий на высоту «мировых политических религий» не состоялся. Напротив, четче обозначилось их смысловое нивелирование, снижение мобилизационного потенциала, утрата нормативных и когнитивных функций. Збигнев Бжезинский в лекции в Джорджтаунском университете в 1990 г. резюмировал это следующим образом: «Демократия победила. Система свободного рынка победила. Но что сегодня является содержанием наших убеждений? Чему сейчас на нашем демократическом Западе действительно предан человек? Гедонистическому релятивизму? Нет абсолютов, нет приверженностей… Я думаю, эта пустота, эта потенциальная, если еще не реальная пустота становится опасной» [цит. по: Капустин, 1998, с. 218]. Четверть века спустя содержанием убеждений все большего числа людей становится именно популизм, многократно усиленный современными средствами коммуникации.

Наряду с вопросами политического суверенитета главными смыслами современного популизма стал известный набор негативных эффектов экономической глобализации. Социологическая статистика «первого мира» фиксирует сегодня не только пассивные форсайты мрачных экономических перспектив для себя и будущих поколений, но и усиление отрицательного мнения по поводу «естественных выгод» глобализации – свободы торговли и трудовой миграции. В ноябре 2016 г. социологическая компания YouGov / Economist представила результаты исследования, согласно которому больше половины американцев, британцев и французов назвали глобализацию скорее отрицательным (force for bad), а не положительным явлением [см.: International survey… 2016]. В Великобритании опросы показали, что даже привилегированные граждане, процветающие в открытой глобальной системе, голосовали за «Брексит», считая, что выход из ЕС позволит им «больше контролировать свою жизнь», устранив, по крайней мере, одну из систем наднационального контроля, находящуюся в Брюсселе [Hu, Spence, 2017, p. 59]. Британцы отказались понять собственное правительство, которое за последние десятилетия попало в зависимость от директив Еврокомиссии, что зачастую означало подчинение интересам франко-германского дуэта. Другими словами, большинство граждан предпочли остаться один на один с собственным правительством, не допустив в эти отношения европейскую бюрократию. Политический обозреватель Financial Times Гидеон Рахман так прокомментировал напряженное начало переговоров между Лондоном и Брюсселем по условиям «Брексита»: «Очевидно, европейцы не знают историю и природу британцев. Страна, победившая испанскую армаду, Гитлера, Кайзера, Наполеона, не имеет оснований бояться бюрократов в Брюсселе или правительств Мальты или Словакии» [Rachman, 2017].

Очевидные причины популизма часто связывают с внешними миграционными вызовами и коренными изменения социальных структур европейских обществ. Однако есть и глубинные аспекты, связанные все с тем же фундаментальным кризисом демократии. Кас Мюдди, эксперт центра по исследованию экстремизма при университете Осло, вглядывается в ситуацию более пристально. Он связывает рост популизма с тенденцией исключения из реальной политики народного участия таких вопросов, как иммиграция, неолиберальная экономика и европейская интеграция. Для того чтобы остановить взлет популизма, политические деятели должны реполитизировать эти важнейшие вопросы XXI в., вернув их обратно в сферу «прямой демократии» [Mudde, 2016, p. 30].

Еще один аспект усиления европейского популизма связан с избранием 45‐го президента США Д. Трампа. Как известно, ряд европейских маргинальных политиков крайне правого толка выразили идеологическую солидарность с его взглядами по вопросам иммиграции и безопасности. Ирония состоит в том, что эти политики, набирающие популярность в ЕС, играют против собственного континента. В глобальной перспективе Европа, политически ослабленная и фрагментированная популистскими идеями, является идеальным субъектом влияния со стороны США. Слабость ЕС позволит Вашингтону навязывать Брюсселю выгодные для себя форматы трансатлантических отношений, прежде всего в их политических и экономических измерениях.

В любом случае, мы имеем дело с принципиально новым явлением, требующим пристального междисциплинарного изучения, устраняющего концептуальную путаницу вокруг популизма. Популизм, действуя в логике прямой оппозиции к власти и произвольно обращаясь с аксиоматикой суверенитета, не способен к всестороннему анализу и ответам на усложняющиеся вопросы современности. Его мозаичная природа, зачастую искусственно выращенная на причудливом синтезе идей, не способствует консолидации обществ для решения глобальных проблем современности. Особенно в парадигме устойчивого развития. Более того, нарастающая динамика популизма содержит опасность ренессанса авторитарных и неофашистских доктрин, разделяющих мир на фрагментарные оппозиционные пространства, отвергающие стратегии наднационального компромисса.

Интеграционные системы как фактор устойчивого развития – начало диалога в ООН

Интеграционные процессы, охватившие практически весь мир, стали имманентной составляющей процесса глобализации. В то же время не менее очевиден и синхронный процесс многомерного расслоения мира по экономическим и политическим критериям. Регионализация планеты стала характерной категорией современной политической науки. Выход США из Транстихоокеанского партнерства, кризис другого партнерства – Трансатлантического, пересмотр торговой модели НАФТА, сопровождающиеся впечатляющим ростом протекционизма, дают основания значительному количеству исследователей интерпретировать эти факты как единые звенья одной цепи, свидетельствующие о нарастании процесса. Все же, по мнению авторов, наметившиеся процессы «агрессивной регионализации» не станут долгосрочными императивами. Эти явления носят, скорее, не объективный, а персональный характер, производный от амбиций лидеров ряда государств, претендующих на макрополитической масштаб своих действий. Однако историческая логика современных процессов намного сложнее. Интеграцию и регионализацию правомерно рассматривать не как противоположные, но диалектически взаимодополняемые процессы, формирующие планетарную динамику глобализации.

В условиях кризиса и растущего уровня непредсказуемости все более актуальным становится вопрос о жизнеспособности уже сформированных интеграционных систем. Нуждается в дальнейших исследованиях их потенциальное влияние на стабилизацию мирового политического пространства [Изотов, 2016]. Представляет интерес феномен политической и экономической гибкости в условиях конфронтационной геополитической конъюнктуры. Показательно в этой связи обновление опыта Евразийского экономического союза (ЕАЭС) – реинтеграционной системы, созданной в 2015 г. Происходит оформление наднационального внешнеэкономического суверенитета, характеризующего потенциал и конкурентоспособность интеграционных систем. За последние два года был открыт или продолжен процесс переговоров с Венгрией, Грецией, Индией, Индонезией, Ираном, Кубой, Монголией, Перу, Камбоджей, Республикой Корея, Таиландом, Фарерскими островами, Чили. С большинством из этих стран подписаны Меморандумы о взаимопонимании, являющиеся первым шагом в поэтапном движении к конечной цели – созданию зон свободной торговли. С Сингапуром соглашение о ЗСТ планируется подписать до конца 2017 г. Активизировалась стратегия активного институционального взаимодействия с незападными экономическими блоками. Подписаны Меморандумы о взаимопонимании между ЕАЭС и Центральноамериканской интеграционной системой (ЦАИС), а также Андским сообществом. При этом объективность анализа требует отметить очевидный факт: внешнеэкономическая активность ЕАЭС во многом отражает диверсификацию геополитической стратегии России как центра притяжения постсоветской интеграционной системы [Буторина, 2016, с. 28–32].

Показательна корреляция успеха интеграционных систем с перспективами глобального устойчивого развития. Традиционно постсоветская интеграция рассматривается как естественный ответ не только на мировую рецессию 2008–2009 гг., но и на кризис глобального управления и соответствующих концепций устойчивого развития. Однако последние события показывают намечающиеся стратегии сочетания глобального управления и региональной интеграции на уровне ООН. В июле 2017 г. в штаб-квартире организации в Нью-Йорке был представлен доклад ЕАЭС о достижении целей устойчивого развития (ЦУР). ЕАЭС стал первой интеграционной системой, представившей повестку внутреннего устойчивого развития для публичного обсуждения на Политическом форуме высокого уровня по устойчивому развитию Экономического и Социального Совета ООН (ЭКОСОС). Напомним, что Форум является многосторонним механизмом ООН для дискуссий в рамках концепции по устойчивому развитию (Повестка 2030), принятой на Саммите ООН в сентябре 2015 г. О возможностях реализации ЦУР на региональном уровне заявили и представители других интеграционных систем – ЕС, АСЕАН, КАРИКОМ, САДК, ЛАГ.

«Проблематика устойчивого развития прочно закрепилась в повестке ООН и на уровне национальных государств, – отметила в связи с этим министр по интеграции и макроэкономике ЕЭК Татьяна Валовая. – Региональные интеграционные объединения вносят дополнительный вклад в достижение государствами целей устойчивого развития. Это мы видим и на примере ЕАЭС» [В ООН представлен… 2017].

Таким образом, интеграционные процессы на региональных уровнях начинают работать на экономическую и политическую консолидацию планетарного пространства. Следующим логичным шагом должна стать скоординированная внешняя политика, направленная на поиск моделей устойчивого политического развития. Пока этот вопрос остается одним из самых болезненных для интеграционных систем. Степень внешнеполитического рассогласования велика как внутри ЕС, так и между странами ЕАЭС. Тем не менее, несмотря на объективные трудности, в ЕС общая внешняя политика окончательно институционализирована в рамках Лиссабонского договора и позже детально проработана на концептуальном уровне [Глобальная стратегия… 2017]. Напротив, о перспективах становления внешнеполитической субъектности ЕАЭС крайне невнятно говорится даже на экспертном уровне. Попытки прогнозирования пока ограничиваются эфемерными констатациями «запроса на согласование внешнеполитических… решений в той части, где они затрагивают интересы партнеров по Союзу» [Перспективы развития… 2017]. Отметим, что координация внешней политики, как на внутренних, так и на внешних контурах интеграционных систем становится важным условием, без которого невозможны ни перспективы устойчивого развития, ни тем более глобального управления. Дальнейший рост влияния интеграционных систем может сделать их выход в пространство политической власти вопросом ближайшего будущего. На наш взгляд, существует высокая вероятность, что эти процессы станут одной из значимых структурных характеристик нового миропорядка.

Некоторые итоги: Многомерная среда для успеха устойчивого развития

Насколько оптимистичными могут быть перспективы устойчивого развития, обеспечиваемого посредством глобального регулирования в мире локальных конфликтов? Ответ на этот ключевой вопрос требует суммирования смыслов и выводов.

– Прежде всего, отметим, что устойчивое развитие находится под влиянием комплексных рисков, в том числе политического характера. Очевидна необходимость формирования благоприятной мировой политической среды, обеспечивающей поступательное движение к намеченным целям. С методологической точки зрения важно укрепить академическую интеграцию между такими дисциплинами, как мировая политика и международные отношения и теоретическими концепциями устойчивого развития в глобалистике и смежных гуманитарных дисциплинах.

– Практика показывает, что традиционная трехгранная модель устойчивого развития (экология – экономика – социальная сфера), разработанная 30 лет назад, уже не способна охватить всю сложность происходящего. В нее необходимо включить как минимум два компонента – политику и идеологию. Только в этом случае можно говорить о формировании многомерной среды для реализации жизнеспособной стратегии устойчивого развития.

– Концепции посткапитализма, как было показано, сохраняют размытые смыслы, не учитывая в достаточной степени политические факторы. Однако они фиксируют важное: изменения природы мировой экономики, связанные с развитием высоких технологий, коммуникационных систем и сетевых структур. Все это формирует принципиально новую среду, предчувствуемую исследователями, но пока недостаточно описанную. Именно в этой среде международным организациям и правительствам предстоит реализовывать стратегию устойчивого развития.

– Изменения должны произойти и в области политических и идеологических факторов. Взаимосвязанные кризисы среднего класса, демократии (в ее классическом понимании) и производных от нее идеологий препятствуют устойчивому развитию. Реализация глобальных стратегий в социально фрагментированных, деидеологизированных или инфицированных популизмом, общественных системах, представляется нереалистичной.

– Кроме того, важно учитывать, что стратегии устойчивого развития разработаны и институционализированы в рамках ООН, организации, нуждающейся в серьезном реформировании. Прежде всего, с целью подключения к вопросам глобального регулирования развивающихся стран.

– Представляется также, что важным фактором станет дальнейшая экологизация политического и социального пространства, обусловленная императивами выживания человечества. При этом основную функциональную нагрузку должны взять на себя не только агенты экологического глобального регулирования, но и сетевые неправительственные организации в рамках гражданского общества. Однако инициативы сверху имеют приоритетное значение. Очевидна необходимость создания адекватных регулятивных систем в области «зеленой энергетики», без которых любые передовые технологии не смогут распространиться по всему миру, включая регионы, особенно страдающие от экологических кризисов. Эти вопросы должны стать предметом особого внимания активно развивающихся научных дисциплин – политической глобалистики и экополитологии.