Текст книги "Социологический ежегодник 2011"

Последняя в свою очередь обусловлена такими характеристиками взаимности в рамках поведенческих актов обмена, как ее предсказуемость и вероятность. «Вероятность, или пропорциональность, (rate) взаимности указывает на частоту ответных благотворительных действий партнера; предсказуемость есть свидетельство регулярности или постоянства (устойчивости) реципрокных реакций» (Molm, 2007, p. 203). Между этими поведенческими параметрами взаимности существуют сложные корреляции. Так, постоянная (устойчивая) взаимность обладает высокой степенью предсказуемости и вероятности, тогда как ее антипод – прерывная взаимность – может быть как предсказуемой (если носит регулярный характер), так и непредсказуемой (если имеет место от случая к случаю). С динамикой названных параметров взаимности связана и ее символическая ценность, как экспрессивная, так и редуктивная. Первая возрастает по мере увеличения степени вероятности реципрокных реакций (или скорости их осуществления), вторая – в ответ на повышение индекса их предсказуемости: чем вероятнее ответное благотворительное действие партнера, тем большего уважения и эмоциональных «вложений» он достоин; чем легче предвидеть либо предсказать его ответную взаимность, тем выше его рейтинг в качестве партнера, которому можно доверять.

Перечисленные поведенческие характеристики отношений взаимности были учтены в качестве переменных в сценарии лабораторного эксперимента, предпринятого Л. Мольм и ее коллегами для проверки гипотезы о символическом содержании отношений взаимности как фактора социальной интеграции и солидарности, формирующихся посредством специфических параметров самого акта взаимности. В ходе эксперимента предполагалось выяснить, «действительно ли акторы придают ценность самому акту взаимности в отношениях обмена» (Molm, 2007, p. 205). В эксперименте участвовали студенты-добровольцы, которым предлагалось за вознаграждение (инструментальная ценность обменных действий) вступить в отношения реципрокного обмена с двумя виртуальными партнерами. Субъекты эксперимента должны были выставлять баллы или присуждать очки попеременно обоим партнерам, которые, в свою очередь, отвечали либо не отвечали им тем же. Респондентам не было известно, что их on-line партнеры – это запрограммированные экспериментаторами поведенческие модели с заданными параметрами реципрокных реакций (с высокой / низкой степенью предсказуемости и вероятности взаимности). После 300 виртуальных обменов участники письменно ответили на вопросы, касавшиеся их субъективной оценки каждого из двух партнеров и аффективного отношения к ним.

Процедура экспериментальных манипуляций позволила организаторам дифференцировать инструментальную и символическую ценность обменных отношений, во-первых, и экспрессивную и редуктивную ценность взаимности – во-вторых. Мольм и ее коллеги предположили, что ценность взаимности может быть выражена посредством: а) поведенческих предпочтений акторов (выбор более предсказуемого и, следовательно, более надежного партнера) и б) позитивной субъективной оценки выбранного партнера на фоне поведенческой лояльности к другому. Кроме того, опираясь на уже имеющиеся данные социопсихологического анализа отношений обмена (этнографические и лабораторные), организаторы эксперимента ожидали, что поведенческие и эмоциональные параметры обменных действий окажутся согласованными друг с другом (позитивное аффективное отношение – предпочтение в качестве партнера по обмену, и наоборот).

Результаты виртуальных лабораторных обменов, однако, лишь отчасти подтвердили выдвинутые гипотезы, дополнив исходную трактовку отношений взаимности в терминах их ценности неожиданными нюансами. Прежде всего, была обнаружена дивергенция поведенческих предпочтений субъектов эксперимента и их субъективных оценок партнеров. Большинство участников действительно проявляли явное эмоциональное расположение к тому из своих виртуальных vis-a-vis, чья взаимность была устойчива и наиболее вероятна. При этом по мере увеличения числа обменных сделок аффективные связи между респондентом и предсказуемым партнером усиливались. Тем не менее субъекты эксперимента охотнее и чаще вступали в контакт с тем партнером, отношения с которым сулили бóльшую инструментальную (в данном случае денежную) выгоду (например, с тем, кто выставлял бóльшие баллы, пусть и не регулярно).

Эти факты противоречат прежним теоретическим представлениям об отношениях обмена как о пространстве однозначного совпадения поведенческих и эмоциональных реакций, однако они находят убедительное объяснение в терминах теории взаимности, считает Мольм. Во-первых, итоги эксперимента свидетельствуют, что «конституирование доверия, аффективного расположения и солидарности в рамках обменных отношений обусловлено самим актом взаимности, в особенности – экспрессивной ценностью в контексте устойчивой реципрокности, при том что поведенческий выбор участников все же определялся преимущественно утилитарной ценностью объектов, подлежащих обмену» (Molm, 2007, p. 200). Во-вторых, «выявленная дивергенция поведенческих и аффективных индикаторов символической ценности имеет непосредственное и весьма существенное значение для понимания роли феномена взаимности в социальной жизни» (Molm, 2007, p. 213). В своих поведенческих предпочтениях акторы чаще руководствуются принципом рациональности, даже в ущерб или вопреки своим аффективным привязанностям; в своих эмоциональных предпочтениях они оставляют без внимания утилитарную ценность отношений обмена. Эти наблюдения позволяют сделать вывод о том, что «инструментальное и символическое измерения отношений обмена не просто принадлежат разным ценностным сферам, но и продуцируют несовпа-дающие реакции акторов» (Molm, 2007, p. 214). В сфере инструментальных ценностей акторы, следуя рациональному выбору, обнаруживают соответствие этих ценностей своим поведенческим предпочтениям, пренебрегая информацией о партнере; в сфере ценностей символических эта информация, не влияя на сиюминутный выбор партнера, образует – посредством интегрирующих аффективных связей – потенциал, или резервуар, социального капитала, который будет востребован в будущем, в контекстах новых рискованных предприятий, требующих партнера, на которого можно положиться. Следовательно, символическая ценность взаимности может и должна рассматриваться в качестве потенциала, или резерва, социального капитала, заключает автор.

Интегрирующее влияние структуры взаимности, продолжает Мольм, не исчерпывается межличностными контактами акторов, как до недавнего времени считали социальные аналитики; оно охватывает также отношения в рамках организаций и сообществ. Начиная с классической работы М. Грановеттера (Granovetter, 1985), социальные исследователи имели немало возможностей убедиться в том, что экономические обмены встроены в сети социальных отношений, которым присуща так или иначе структурированная взаимность. В литературе по организационной социологии накоплен обширный материал, свидетельствующий о том, что поведенческие паттерны в различных организационных условиях (промышленные и бизнес-структуры, союзы, объединения, профессиональные и прочие сообщества) находят убедительное объяснение посредством понятия «обобщенная взаимность». Совокупным результатом организационных сетей и сетей генерализованных обменов оказываются такие социально значимые процессы, как снижение психологической стоимости транзакций, увеличение амплитуды обобщенного знания, ускорение темпов принятия решений, развитие самых разных форм взаимопомощи и поддержки. Очевидно, подчеркивает автор статьи, что большинство этих процессов имплицитно либо открыто способствуют формированию аффективных связей и социального доверия внутри организационных сетей.

Теоретики организационной социологии традиционно объясняют происходящее как следствие личных отношений акторов, в крайнем случае – как продукт истории их интеракций (в диадических союзах, семье, малой группе). Лабораторные эксперименты Мольм и ее коллег показали, что доверие и солидарность возникают между акторами, которые прежде не были знакомы и не имели в прошлом никаких контактов, и наоборот, регулярные контакты нередко способствуют укреплению взаимных обязательств сторон, но не приводят к эмоциональному сближению. Как уже говорилось, аффективная привязанность, участие и взаимное расположение субъектов обменных действий зависят от структуры связывающих их отношений взаимности. «Все сказанное выше, – делает вывод Мольм, – заставляет с уверенностью предположить, что структура реципрокности является крайне важным, хотя и совершенно недооцененным аспектом конституирования социального капитала посредством сетевых отношений и их социальной встроенности» (Molm, 2010, p. 126). Несмотря на различие дефиниций социального капитала в работах разных аналитиков, многие из них согласны с трактовкой этого феномена как резервуара или доступа к ресурсам посредством сетевых связей (Lin, 2002). Подобная трактовка интересна тем, что выдвигает на первый план не следствие социального капитала, т.е. социальное доверие, а источник его формирования – «нашу связанность с другими и с их социальными сетями», – замечает автор (Molm, 2010, p. 126). Тем не менее Мольм считает сетевые связи как таковые необходимым, но недостаточным условием возникновения социального капитала. Вслед за П. Пакстон (Paxton, 2002) Мольм акцентирует в содержании социального капитала не столько «объективные ассоциации индивидов», сколько субъективную окрашенность социальных связей – «взаимность, доверие, позитив». Следовательно, для возникновения социального капитала «требуется организация подобных ассоциаций в форме непосредственной либо обобщенной реципрокности с непременным односторонним курсированием благотворительности» (Molm, 2007, p. 200).

Необходимо также принять во внимание, что сетевые ресурсы социального капитала (поддержка, неформальная помощь, информация о возможностях) накапливаются в ходе повседневных взаимных или генерализованных обменов помимо какого-либо договорного сценария. Завершающий этап проекта, подчеркивает в связи с этим его руководитель, как раз и нацелен на выявление общих исследовательских интересов социальной психологии обмена и теории сетей (включая понятие социального капитала). Сегодня этот поиск реализуется в серии лабораторных экспериментов, моделирующих обменные акции, где форма обмена вычленена в качестве основной переменной из всей совокупности прошлых и наличных связей между участниками сетей. Задача состоит в том, чтобы проследить, как более ранние либо доминирующие текущие формы обменных отношений сказываются на последующих сетевых контактах акторов. Предварительные результаты свидетельствуют, что конституирование социального капитала и интегрирующих связей в рамках сетевых обменных интеракций обусловлены динамикой двух факторов – структуры обменов и сетевой структуры, прежде всего ее властных параметров.

В ходе экспериментов, проведенных Мольм и ее коллегами, выяснилось, что названные структуры могут как оказывать совокупное аффективное влияние на акторов, способствуя их сближению и кооперации, так и действовать независимо либо вопреки друг другу. В частности, оказалось, что интегрирующие связи обладают бóльшей силой в ситуации односторонних опосредованных реципрокных обменов и / или в контексте сетей, отмеченных высоким уровнем взаимозависимости акторов и сбалансированностью их властных потенциалов. Вместе с тем сплачивающий эффект структурированной односторонней взаимности возрастает в сетях, характеризующихся властной асимметрией партнеров обменных сделок, причем применительно к тем из них, чей потенциал (т.е. доступность того или иного числа вероятных партнеров для обменов) беднее; эта особенность обусловлена описанными выше механизмами усиления / редукции риска и конфликта в обменных интеракциях. Наконец, в зависимости от баланса потенциалов, определяющих итоговую выгоду каждого участника обмена, структура обменных сетей может способствовать отказу от повторения уже случившихся обменных актов либо их воспроизведению вновь и вновь – с последующей трансформацией поведенческой лояльности в аффективную привязанность партнеров друг к другу.

Концептуализация выявленной в экспериментах динамики двух структурных измерений социального обмена (реципрокных и сетевых) является, по мнению Мольм, развитием идеи П. Блау о дифференциации и интеграции как процессуальных характеристиках обменных действий. «Несмотря на то что неравенство властных позиций акторов снижает уровень их интеграции, этой негативной тенденции противостоит позитивный эффект реципрокных односторонних обменов. Реципрокные обмены побуждают акторов к преодолению барьеров, возведенных структурной асимметрией власти, и, тем самым, к взаимному формированию доверия и аффективных связей, что в свою очередь поддерживает продуктивность отношений обмена. Таким образом, власть и доверие вовсе не исключают друг друга, как до сих пор считали многие, в том числе и Грановеттер» (Molm, 2010, p. 127).

Многолетняя эмпирическая работа и ее концептуальное осмысление в рамках каузальной модели реципрокности как детерминанты социальной солидарности позволяют Мольм сделать следующие выводы:

а) формы обмена, при которых акторы прямо либо опосредованно осуществляют односторонние реципрокные акты благотворительности, способствуют отношениям доверия, аффективного расположения и солидарности;

б) субъекты подобных обменов обладают субъективным аффективным опытом совершенно особых отношений партнерства, недоступным участникам любого иначе структурированного пространства обменных связей;

в) интегрирующие связи (солидарность и доверие) – как следствие специфически структурированной взаимности – содействуют конституированию социального капитала в сетевых сообществах самых разных типов и усиливают чувство организационной принадлежности акторов; это обстоятельство открывает пути для применения концепции структурированной реципрокности к анализу макросоциальных процессов, тем более что «отношения макро– и микроуровней общественной жизни сами являются реципрокными» (Molm, 2010, p. 129).

Экспериментальная работа Л. Мольм и ее коллег в области социального обмена подготовила концептуализацию солидарности как специфического социально-психологического процесса (и результата) конституирования интегрирующих связей между людьми. Акцентируя особенности дисциплинарного подхода к этому феномену, Мольм подчеркивает, что речь идет о субъективном опыте отношений солидарности с другими в рамках малых групп и социальных сетей. Как свидетельствуют материалы обзора, анализ солидарности с позиций теории реципрокного обмена опирается на преимущественное понимание ее как формы или разновидности просоциального поведения и ассоциированных с этой формой аффективных переменных (участие, расположение, привязанность, верность, лояльность и т.п.). С этой точки зрения исследовательская перспектива Мольм перекликается с экспериментальным изучением симпатии в качестве одного из конституирующих элементов социального порядка, которое предприняли Б. Симпсон, К. Ирвин и Т. Макгриммон из Университета Южной Каролины (г. Колумбия, США) (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008). Их работа, не отличаясь фундаментальностью, сопоставимой с масштабным проектом Л. Мольм, интересна нетривиальной постановкой проблемы просоциальных (кооперативных) поведенческих предпочтений людей на фоне неизбежного столкновения коллективных и частных интересов.

Симпсон и его коллеги строят свою концепцию «социоструктурного опосредования отношений симпатии» на предположении о «решающей роли данного аффективного состояния в сглаживании конфликтов… и при разрешении социальных дилемм» (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008, p. 379). Социальная психология располагает солидным эмпирическим материалом, свидетельствующим в пользу такого предположения; кроме того, существует несколько теоретических моделей, описывающих симпатию как фактор поддержания социального порядка (Batson, Shaw 1991; Frank, 1993). Однако до сих пор остается открытым вопрос о том, как именно возникают отношения симпатии, в особенности между незнакомыми людьми, которые затем способствуют их социальной кооперации. Почему индивиды, не знавшие друг друга прежде и вряд ли предполагающие увидеться вновь за рамками наличной ситуации взаимодействия, склонны к проявлению взаимной симпатии и координации действий для достижения общезначимого результата? По мнению авторов, главной конституирующей детерминантой отношений симпатии (и, тем самым, про-социальных эмоциональных и поведенческих проявлений) выступает структурная организация самого контекста взаимодействия акторов, или интерактивной ситуации. Симпатия между незнакомыми людьми, утверждает Симпсон, скорее зарождается в условиях их взаимной зависимости, т.е. тогда, когда итоговый результат поступков каждого обеспечивается исключительно их совокупными усилиями. Иначе говоря, симпатия есть (в том числе) результат социоструктурных отношений взаимодействия как отношений обоюдной зависимости акторов.

Конкретизируя свое понимание проблемы социальной кооперации как основы социального порядка, Симпсон и его соавторы настаивают на том, что решающей предпосылкой просоциальных актов являются желание и умение субъектов интеракции встать на точку зрения другого, или «принять его перспективу». Именно эти желание и умение позволяют каждому из них не только увидеть происходящее глазами своего vis-a-vis, но и воздерживаться от действий, которые могут нанести ему вред. Поэтому симпатия, по определению Симпсона, есть «аффективная реакция, проистекающая из понимания эмоционального состояния другого», но, в отличие от эмпатии, «не как тождественного или аналогичного собственному, а как такого, которое возбуждает либо может возбуждать сострадание, участие, заботу или печаль (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008, p. 380). В качестве механизма, облегчающего принятие перспективы другого, симпатия становится важнейшей предпосылкой успешного решения социальных дилемм, помогая преодолеть столкновение (противостояние, конфликт, борьбу) личных и общественных интересов.

Для эмпирической проверки гипотезы о социоструктурном генезисе отношений симпатии между незнакомыми людьми в ситуации взаимодействия Симпсон, Ирвин и Макгриммон провели серию лабораторных экспериментов. Сценарии этих экспериментов, участниками которых стали студенты-первокурсники, были разработаны таким образом, чтобы сделать наглядной (статистически подтвержденной) гипотетическую связь между уровнем симпатии и специфической структурной организацией контекста интеракций – с учетом степени итоговой кооперации испытуемых. Кроме того, в экспериментах предполагалось выявить опосредующую функцию симпатии (как структурной переменной социального порядка) применительно к некоторым описанным в литературе индивидуально-личностным факторам просоциального / эгоистического поведения в конфликтных ситуациях (обобщенное доверие, или априорная вера в благие намерения партнера; ориентация на социальные ценности в ущерб личным интересам). Результаты экспериментов в целом подтвердили теоретические допущения авторов: уровень симпатии между испытуемыми в паре (один из которых был виртуальным партнером) повышался в тех случаях, когда решение задачи требовало их взаимодействия или по крайней мере действий в одном направлении. При этом симпатия действительно оказалась тем фактором (генерализованным структурой интеракции), который коррелировал с индивидуальной склонностью участников к просоциальному поведению в ситуациях социальной дилеммы.

По мнению Б. Симпсона и его коллег, ценность проделанной ими работы связана с наглядной демонстрацией частичного социоструктурного генезиса отношений симпатии, во-первых, и с разрешением «парадокса социальной кооперации» – во-вторых. «Теория, которую мы предлагаем к рассмотрению, – пишут в заключение психологи из Южной Каролины, – позволяет понять, как ситуация, представляющая собой проблему с точки зрения социального порядка, может содержать в себе свое собственное решение. Иными словами, конфликт индивидуальных и коллективных интересов, заключенный в социальной дилемме, может стать катализатором отношений симпатии» и последующей социальной кооперации (Irvin, McGrimmon, Simpson, 2008, p. 380).

В статье Дж. Друри (Университет Суссекса, г. Брайтон), К. Кокинга (Метрополитен-университет, Лондон) и С. Райхера (Университет Сент-Эндрюс, Шотландия) акцент сделан на просоциальных аспектах «психологии толпы» (Drury, Cocking, Reicher, 2009). Британские психологи предлагают новый подход к осмыслению массового поведения в чрезвычайных ситуациях, который базируется на классической теории социальной идентичности и Я-категоризации (Social categorization and intergroup behavior, 1971; Turner, 1987). Свою задачу Друри и его соавторы видят в эмпирической верификации выдвинутой ими гипотезы о массовом поведении в обстоятельствах, чреватых реальной угрозой для жизни, как о «преимущественном проявлении отношений солидарности… которые вырабатываются в контексте самой чрезвычайной ситуации» (Drury, Cocking, Reicher 2009, p. 488). В обосновании своей гипотезы исследователи усматривают продолжение и развитие полемики с защитниками иррационалистического толкования коллективного поведения перед лицом опасности в терминах массовой паники. Подобные толкования, берущие начало в классических трудах пионеров социальной психологии (Тарда, Лебона, Росса, Макдугалла), констатировали очевидное различие в поведении больших скоплений людей в повседневных и чрезвычайных обстоятельствах. При этом в фокусе внимания оказываются эгоистически-соревновательные действия индивидов, составляющих толпу, их стремление спастись любой ценой, в том числе – за счет жизни других. Поведение толпы как проявление массовой паники объясняется диктатом инстинктов и простейших (первичных) эмоций (страх), обладающих эффектом психологического заражения и побуждающих людей подчинять свое поведение задаче личного выживания.

В академической социологии и психологии теория массовой паники давно не принимается всерьез. Однако она сохраняет свое влияние в смежных областях научного знания (например, в сравнительной биологии), в обыденных интерпретациях чрезвычайных происшествий, их освещении СМИ, а также при проектировании публичных пространств, предназначенных для большого скопления людей, и при разработке программ массовой эвакуации службами спасения.

Традиционные установки массового сознания, обусловленные стереотипом массовой паники, противоречат эмпирическим данным, которые накоплены за последние десятилетия психологией и социологией чрезвычайных ситуаций (disaster research). Речь идет о готовности людей, ставших заложниками обстоятельств, которые опасны для жизни, прийти на помощь друг другу, оказать поддержку, проявить сочувствие и сострадание в отношении тех, кто разделил с ними судьбу. Эти данные свидетельствуют также о стремлении попавших в беду придерживаться социальных норм и правил поведения, принятых в обычной жизни (вежливость, уважение к старшим, гендерные роли, попытки соблюдать очередность при экстренной эвакуации и т.п.). Для объяснения этих феноменов, противоречащих иррационалистическим трактовкам массового поведения, были разработаны две социально-психологические модели (нормативная и аффилиативная, или «присоединительная»), которые, по мнению Друри и его коллег, дополняют друг друга, но не исчерпывают самого феномена.

Согласно нормативной модели, поведение больших групп людей перед лицом опасности обусловливается теми же социальными нормами и ролями, которыми они привыкли руководствоваться повседневно. Эти нормы не исключают вероятности возникновения паники и в то же время составляют ее серьезную альтернативу, помогая людям в экстремальных обстоятельствах ориентироваться на привычные поведенческие паттерны (Johnson, 1987). Аффилиативная модель базируется на двух теоретических предпосылках, согласно которым: а) поведение людей перед лицом массовой угрозы жизни мотивировано их стремлением к контактам с теми, кто им дорог, близок или хотя бы знаком, причем это стремление является более мощным поведенческим стимулом, чем поиск выхода из сложившегося положения; б) присутствие близких (друзей, знакомых, родных) оказывает гипнотически-успокаивающее действие, притупляя инстинкт самосохранения; этим, в частности, объясняется готовность людей скорее погибнуть вместе с любимыми, чем выжить в одиночку (Mawson, 2005).

Нормативный подход служит основным инструментом критики иррационалистических моделей коллективного поведения. Однако он лишь констатирует массовую приверженность повседневным социальным нормам и поведенческо-ролевым стереотипам в чрезвычайных ситуациях, но не выявляет причин происходящего. Кроме того, названный подход, как и аффилиативная теория, не может объяснить таких особенностей массового поведения в чрезвычайных обстоятельствах (засвидетельствованных многими очевидцами в последние десятилетия), как эмпатия и взаимопомощь между совершенно незнакомыми людьми, их стремление прийти на выручку чужим, зачастую с риском для собственной жизни. Ограниченность существующих моделей массового поведения в экстремальных ситуациях авторы статьи связывают с ориентацией их сторонников на социальные отношения и связи, которые предшествовали таким ситуациям, т.е. сложились до их возникновения. Если адепты гипотезы о массовой панике констатировали разрыв прежних связей между людьми, попавшими в беду, то их оппоненты настаивают на сохранении или репродукции в экстремальных обстоятельствах отношений, принадлежащих сфере обыденного. Задача социально-психологической теории, однако, состоит в том, чтобы «сделать понятной саму возможность создания социальных связей», т.е. психологического продуцирования просоциальных форм поведения и социальной солидарности, в экстремальных ситуациях ее участниками (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 488).

Этот процесс может быть убедительно описан в терминах теории социальной идентичности, которая посредством детального моделирования инклюзивных процессов Я-категоризации «объясняет по крайней мере некоторые новейшие аспекты массового поведения в чрезвычайных обстоятельствах, связанные с просоциальными тенденциями психологии толпы», – утверждают Друри и его соавторы (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 489). Опираясь на идеи Дж. Тернера и их развитие в ходе экспериментальных исследований поведения больших групп в чрезвычайных ситуациях, авторы предлагают различать физическую и психологическую толпу. Первая – как совокупность отдельных индивидов и малых групп – может трансформироваться во вторую в тех случаях, когда действия какой-либо аут-группы квалифицируются большинством в качестве дискриминационных (опасных, угрожающих и т.п.). Общий для членов толпы антагонизм по отношению к «врагу» приводит в действие социально-психологический механизм деперсонализации, т.е. формирование представления о взаимозаменяемости (в некоторых измерениях) собственного Я и Я других и перцептивную классификацию других (разделяющих твое ви́дение реальности) как части собственного Я. В результате люди, составляющие психологическую толпу, начинают воспринимать себя как единое целое, сплотившееся перед лицом общего врага, что, в свою очередь, «образует фундамент солидарности, сплоченности и психологического самоусиления толпы» (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 489). Очевидно, что в чрезвычайных ситуациях внешним врагом выступает реальная и общая для всех угроза жизни, или «тема общей судьбы». В таких обстоятельствах людей объединяет ощущение «общего “мы”» (weness), которое – в качестве специфического типа социальных взаимосвязей – именно создается в контексте опасности, а не репродуцируется в виде инобытия отношений повседневности, настаивают британские психологи. Поскольку же «общее “мы”» может быть определено как чувство связанности с другими, или категоризация других как членов моей группы, это понятие оказывается в одном ряду с определениями социальной идентичности и Я-категоризации Тернером и Тэджфелом.

Для эмпирической проверки гипотезы о психологическом конструировании отношений солидарности и прочих просоциальных форм поведения на фоне социальной идентификации с другими в контексте чрезвычайных ситуаций были отобраны 11 мужчин и 10 женщин (из числа добровольцев, откликнувшихся на объявления в британских газетах). Все они являлись очевидцами и жертвами чрезвычайных ситуаций, имевших место в разных странах в период между 1971 и 2003 гг. Критериями для отбора чрезвычайных происшествий стали: а) массовое скопление людей в замкнутом пространстве; б) реальная угроза жизни; в) возможность спастись, ограниченная определенным временны́м отрезком. Этим критериям удовлетворяли такие события, как пожар (в офисе, кинотеатре, отеле), давка на стадионах и в местах проведения рок-концертов, гибель круизных лайнеров; некоторые участники проекта стали жертвами ложной информации о готовящихся терактах. Процедура исследования представляла собой полуструктурированные интервью с участниками экстремальных событий (рассказ очевидца о пережитом и ответы в свободной форме на вопросы интервьюера, касавшиеся случаев оказания помощи другим самим интервьюируемым, или его опыта как объекта такой помощи, или его наблюдений, связанных с фактами взаимопомощи, солидарности, альтруизма, а также – с оценкой поведения окружавших его незнакомых людей с точки зрения социальных и моральных норм повседневной жизни). Моральная окрашенность вопросов, связанных с оказанием / неоказанием помощи другим самим участником событий, являлась наиболее уязвимым местом данного проекта, поскольку опрашиваемые могли вольно или невольно выдавать желаемое (нормативное) за действительное. Однако, полагают авторы статьи, этот недостаток их эмпирического исследования уравновешивается последующим комплексным анализом всех полученных данных, в особенности – описаний поведения других.

Материалы интервью были подвергнуты операционализации и кодированию применительно к трем тематическим группам переменных: 1) социальная идентификация с другими в момент опасности; 2) тема общей судьбы; 3) солидарность и иные формы просоциального поведения. Предварительный анализ данных позволил разделить респондентов на две группы; 12 человек (группа I) продемонстрировали высокий уровень социальной идентификации с другими в чрезвычайных обстоятельствах, 9 человек (группа II) – низкий уровень такой идентификации. Исследователи предположили, что члены группы I предоставят больше свидетельств личного и наблюдавшегося ими просоциального поведения, а также готовности к соблюдению социальных норм в момент опасности, чем субъекты группы II. Детальная обработка материалов опроса была нацелена на проверку этого предположения. В частности, выяснилось, что абсолютное большинство в группе I рассматривало минувшие события с позиций «общей судьбы» (члены группы II предпочитали рассуждать о своем одиночестве в толпе); очевидцы из группы I также чаще ссылались на факты оказания помощи другим (чужим, незнакомым), причем женщины чаще мужчин упоминали о себе как об объекте такой помощи (члены группы II акцентировали эгоизм либо безразличие других); в группе I абсолютное большинство настаивало на сохранении спокойствия и порядка в опасной ситуации – на фоне единичных случаев истерии и паники (в группе II доминировали оценки пережитого в терминах кошмара, хаоса, давки, свалки). В целом «в собранной информации все же преобладала констатация единения с незнакомыми людьми», – утверждают Друри и его коллеги (Drury, Cocking, Reicher, 2009, p. 499).