Текст книги "Великая Отечественная война в современной историографии"

В августе 1941. – М.: Вече, 2011. – 318 с.
(Реферат)

Оришев А.Б.

Книга А.Б. Оришева, специалиста по истории Ирана и советско-иранским отношениям, посвящена малоизученному эпизоду Второй мировой войны, первой совместной военной операции СССР и Великобритании – вводу войск на территорию Ирана в августе 1941 г. Книга состоит из 26 коротких глав, приложения (приводятся выдержки из донесений и документов иранской разведки, приказы советских войск), списка литературы. Автор использует архивные материалы (АВП РФ, Архив Министерства внешнеэкономических связей, Архив Службы внешней разведки России, РГАСПИ и др.), официальные опубликованные документы, мемуары, научные исследования, справочники.

В первых главах А.Б. Оришев подробно рассказывает, как в Иране пересекались торговые, военные, промышленные интересы трех стран – СССР, Германии, Великобритании. Иран, богатый полезными ископаемыми, газом и нефтью, был чрезвычайно привлекателен как источник сырья и стратегических материалов (хлопок, шерсть и т.п.). В предвоенные годы с Советским Союзом отношения складывались непросто. В 1921 г. был заключен советско-иранский договор, согласно которому советское правительство отказывается от царских займов, концессий и сооружений и выплачивает Ирану огромную по тем временам сумму – более 100 млн рублей. Согласно статьям 5 и 6 этого договора, СССР мог вводить войска на территорию страны в том случае, если третьи страны будут использовать территорию Персии как базу для войны с Россией. В 1930-е годы отношения между странами начали постепенно ухудшаться, прекращали деятельность советско-иранские предприятия, не удавалось решить вопрос о границе, сокращалось число консульств в обеих странах.

Англичане занимали доминирующее положение на юге Ирана, в 1909 г. была образована Англо-персидская нефтяная компания (АПНК), контрольный пакет акций принадлежал англичанам. Они выплачивали мизерные суммы иранскому правительству. «В те годы англичан в Иране считали какими-то сверхъестественными существами, контролирующими и управляющими всей страной. От желания или нежелания Лондона нередко зависел состав правительственного кабинета в Тегеране. Действовали при этом британцы через свою дипломатическую миссию, а порой не гнушались введением на территорию Ирана вооруженных сил» (с. 8).

Но самые тесные отношения сложились у Ирана с Германией. Промышленными поставками в Иран занимались гиганты немецкой индустрии: «АЭГ», «Бош», «Крупп» и др.; в прикаспийских районах страны находились военные специалисты и советники. К концу 1930-х годов Германия занимала первое место по количеству наименований импортных и экспортных товаров, пишет А.Б. Оришев. Немцы активно работали в идеологической области: в 1936 г. специальным декретом иранцы были объявлены «чистокровными арийцами» и освобождены от ограничений расистских законов. С подачи германских дипломатов, предполагает А.Б. Оришев, Персия была переименована в Иран (от древнеиранского Aryanam – страна ариев). Германские политики, отмечает автор, особое значение придавали идеям исламизма, увязывая их с персидским национализмом. Идеи персидского шовинизма и паниранизма легли в основу государственной идеологии в 1930-е годы. Немцы создали на территории страны разветвленную шпионскую сеть, контактируя с жителями, представителями местных националистов, религиозными деятелями, вождями кочевых и полукочевых племен.

Начало Второй мировой войны существенно изменило расклад сил. 4 сентября 1939 г. Иран подтвердил свою позицию нейтралитета и готовность защищать его силой оружия. Вначале немецкое правительство спокойно приняло это решение, оно позволяло ему и дальше разрабатывать иранское сырье и развивать торговые отношения. Но в дело быстро вступили англичане, они заблокировали купленные Германией товары, стали перебивать германские закупки, предлагая заведомо завышенную цену. Банки, подконтрольные англичанам, не давали кредитов торговцам, связанным с немцами.

Начавшаяся война, изменение экономической ситуации заставили Реза-шаха пересмотреть отношения с Советским Союзом. С осени 1939 г. он обращается к руководству СССР с предложением экономического сотрудничества. После подписания советско-германского Договора о ненападении 1939 г. советское правительство согласилось разрешить транзит товаров в Германию из Ирана, Афганистана и ряда других стран через территорию СССР. Но, подчеркивает А.Б. Оришев, готовясь к войне с Советским Союзом, Германия постепенно сокращала торговые отношения с Ираном. К 22 июня 1941 г. «торговля Германии с Ираном фактически была сведена к нулю» (с. 43).

После нападения фашистской Германии на СССР, уже 26 июня 1941 г. иранский посол в Москве подтвердил, что его правительство намерено соблюдать нейтралитет. В действительности же ситуация была гораздо сложнее. Иранцы «не могли не считаться с нарастающим военным перевесом стран “оси”, к тому же они ненавидели англичан – своих традиционных противников, и хотели с помощью Германии избавиться от британского господства. Сталинский же режим на правящие круги в Иране наводил ужас, и поэтому известие о германской агрессии в шахском дворце восприняли с радостью» (с. 81–82).

Английское правительство хотело закрепиться в Иране и усилить там свое военное присутствие. Первоначально англичане рассматривали Иран и Афганистан как территории, необходимые для защиты Среднего Востока от советской угрозы или даже для возможной войны против СССР. Но нападение Германии на Советский Союз превратило бывших противников в союзников. Как только Великобритания заявила о поддержке СССР в битве с фашистской Германией, английские военачальники стали разрабатывать планы вторжения в Иран. А.Б. Оришев пишет, что долгое время инициатором вторжения считалась советская сторона, но в конце 1950-х годов «бывший турецкий посол в Лондоне признал, что именно англичане “настаивали на оккупации страны и установлении контроля над иранским правительством”» (цит. по: с. 90).

Для СССР Иран был чрезвычайно важен: Трансиранская железная дорога, порт Бендер-Шахпур, шоссе Зенджан–Тебриз позволяли доставлять в страну военную и гуманитарную помощь стран Запада. Советское и британское правительства, конечно, были обеспокоены заметным немецким присутствием в Иране. В июле и августе 1941 г. послы СССР и Великобритании вручили иранскому правительству ноты с требованием прекратить враждебную деятельность немцев и выслать их из страны. В это же время союзники вели переговоры о согласовании военного вторжения.

25 августа 1941 г. в 3 ч. 30 мин. утра В.М. Молотов вручил иранскому послу в Москве М. Саеду ноту советского правительства о вводе Красной армии в Иран. Примерно в то же время в Тегеране советский посол и английский посланник вручили премьер-министру страны ноты о начале военной операции. Советский Союз, пишет А.Б. Оришев, ввел войска в Иран, ссылаясь на уже упоминавшуюся статью 6 советско-иранского договора от 26 февраля 1921 г.

Еще до вручения ноты, в 2 часа ночи, началось наступление советских войск на Северный Иран. Со стороны Закавказья в бой выдвинулись 44-я и 47-я армии Закавказского фронта, 27 августа к ним присоединилась 53-я отдельная Среднеазиатская армия. К 7 утра поставленная боевая задача была выполнена: пограничные части перешли границу Ирана, подавили сопротивление передовых постов шахской армии, достигли намеченных рубежей и перерезали дороги, ведущие в административные центры. Вслед за пограничниками пошли передовые отряды армейских соединений. Несмотря на занятия, которые проводили немецкие инструкторы, иранская армия не смогла оказать серьезного сопротивления, среди командиров началась паника, они не понимали что делать, пишет автор. Реза-шах избрал тактику «пассивного сопротивления», он не отдал приказ взрывать мосты и автострады, приостановил начавшуюся мобилизацию частного автотранспорта, столичный гарнизон был распущен по домам. «Нежелание кровопролития и осознание того, что в случае начала широкомасштабных боевых действий будут потеряны результаты реформ, проводимых им (Реза-шахом. – Реф.) все предыдущие годы, вынудило иранского правителя склонить голову перед Англией и СССР. Он трезво оценивал перспективы вооруженной борьбы и поэтому избрал именно эту тактику» (с. 183).

1 сентября 1941 г. иранское правительство согласилось отвести войска и выслать из страны всех немцев за исключением сотрудников посольств и гражданских технических специалистов. 8 сентября СССР, Великобритания и Иран заключили соглашение, определившее места дислокации войск союзников. 16 сентября Реза-шах отрекся от престола в пользу своего старшего сына Мохаммеда Реза Пехлеви.

Важнейшим результатом иранской операции, пишет А.Б. Оришев, стал полный разрыв германо-иранских торгово-экономических связей. Все договоры и соглашения с Германией были аннулированы. 4 сентября 1941 г. советское правительство приняло решение конфисковать все принадлежащие немцам товары, денежные средства, лежащие на счетах германских подданных в отделениях Национального банка Ирана в Иранском Азербайджане. Осенью 1941 г. было принято решение о поставках военной техники и товаров из США и Великобритании в СССР. В 1942 г. советское и иранское правительства подписали договор о союзе, который, в частности, определял условия транзита военной и гуманитарной помощи через территорию Ирана. Таким образом, СССР и Иран стали союзниками, постепенно численность советских войск была сокращена. Полностью советские войска были выведены с территории Ирана 9 мая 1946 г.

Ю.В. Дунаева

Блокада Ленинграда
(Сводный реферат)

1. Жизнь и смерть в осажденном Ленинграде, 1941–1944.

Life and death in besieged Leningrad, 1941–1944 / Ed. by J. Barber, A. Dzeniskevich. – Basingstoke (Hampshire); N. Y.: Palgrave Macmillan, 2005. – XXVIII, 243 p.: ill.

2. Мэддокс С. Эти памятники должны быть сохранены! Сталинский поворот к прошлому и охрана памятников во время блокады Ленинграда.

Maddox S. These monuments must be protected! The Stalinist turn to the past and historic preservation during the blockade of Leningrad // The Russian review. – Syracuse (N. Y.), 2011. – Vol. 70, N 4. – P. 608–626.

3. Киршенбаум Л.А. Наследие осады Ленинграда, 1941– 1995: Миф, мемуары и монументы.

Kirschenbaum L.A. The legacy of the siege of Leningrad, 1941– 1995: Myth, memoirs, and monuments. – Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 2006. – XV, 309 p.: ill.

Блокаде Ленинграда посвящено значительное количество исследований, отечественных и зарубежных. Здесь представлены некоторые наиболее интересные из них.

В сборнике «Жизнь и смерть в осажденном Ленинграде» (1) под редакцией Джона Барбера (Кембридж) и А.Р. Дзенискевича (Санкт-Петербургский институт истории РАН) собраны статьи ряда российских авторов, посвященные медицинской истории блокады. Как отмечают составители в предисловии, тема эта до сих пор относится к числу малоизученных, несмотря на то что голод и лишения, перенесенные ленинградцами, особенно зимой 1941–1942 гг., уже в послевоенные годы привели к многочисленным проблемам со здоровьем у многих из них, а по некоторым данным, отразились и на здоровье их детей. Медицинские последствия голода активно изучались ленинградскими врачами в годы войны и некоторое время после ее окончания, но в дальнейшем эти исследования были свернуты.

Изучение истории голода в блокадном Ленинграде, подчеркивают Барбер и Дзенискевич, важно не только для исторической науки, но и с чисто практической точки зрения, поскольку массовый голод имел место и во второй половине XX в., еще в начале 1990-х годов число голодающих в мире оценивалось в полмиллиарда. Между тем из известных случаев массового голода именно история ленинградской блокады относится к числу наиболее подробно документированных. В постсоветский период исследователи получили доступ к ранее засекреченным архивам; кроме того, в их распоряжении имеется огромный массив воспоминаний о блокаде, сохраняется и возможность личного общения с последними представителями уходящего блокадного поколения. Авторы сборника «сознают, что предмет данной книги слишком обширный и сложный для того, чтобы адекватно отразить его в одном томе, но всё же надеются, по крайней мере, что в нем получит освещение одна из темных областей истории осады Ленинграда, что, в свою очередь, послужит стимулом для других к ее дальнейшему исследованию» (1, с. XI).

Развивая эти мысли во введении, Барбер отмечает, что история голода, как правило, довольно плохо поддается изучению, поскольку голод обычно случается в бедных местностях, с недостаточно развитой администрацией; этим и обусловливается дефицит источников. Так, до тех пор, пока не были рассекречены советские документы, посвященные положению в блокированной Северной столице, наиболее тщательно исследованным считался голод в Голландии в 1944–1945 гг., масштабы которого были, к счастью, несравнимы с ленинградскими. Уровень смертности в блокадном Ленинграде, особенно в первую зиму, был одним из самых высоких в истории, он сопоставим с другими крупнейшими катастрофами такого рода, включая голод в СССР в 1932–1933 и 1946– 1947 гг. Широкая источниковая база по ленинградской блокаде, таким образом, дает историкам редкую возможность детально проанализировать обстоятельства массового голода, реакцию на него властей и населения, стратегии выживания, последствия для здоровья и т.д.

Попытки классифицировать случаи голода в зависимости от их причин предпринимались неоднократно, однако исследовательская практика показывает, что чаще всего природный и человеческий факторы действовали одновременно, усиливая друг друга. Явное исключение составляет голод во время войны, единственной причиной которого являются целенаправленные действия одной из противоборствующих сторон. Страшный парадокс войны состоит в том, что голод как оружие применяется с целью принудить противника к капитуляции, однако поражает в первую очередь не солдат неприятельской армии, которые обычно снабжаются в приоритетном порядке, а гражданское население как наиболее уязвимое. Поскольку случай с Ленинградом относится именно к этой категории, Барбер склоняется к выводу, что в сложившихся обстоятельствах голод был неизбежен. Грамотные и своевременные действия властей по накоплению запасов продовольствия, своевременный переход на нормированное питание и эвакуация большего числа детей и больных до того, как замкнулось кольцо блокады, могли бы уменьшить масштабы катастрофы, но вряд ли этого хватило бы, чтобы полностью предотвратить ее. Зная намерения гитлеровского руководства, пишет он, можно предположить, что и сдача Ленинграда противнику скорее всего не спасла бы его жителей от голода.

Сборник открывает статья Н. Черепениной (Центральный государственный архив Санкт-Петербурга), посвященная демографической ситуации и состоянию здравоохранения в Ленинграде перед войной. Население города на 1 января 1941 г. насчитывало примерно 2 млн 992 тыс. человек. Доля мужчин была несколько снижена, поскольку большое количество мужчин уже были призваны в армию. Крайне высокой (45,8%) была доля лиц, находившихся на иждивении других членов семьи, в том числе детей; с началом блокады это дополнительно усложнит положение в городе. В 1939–1940 гг. уже наблюдалось снижение рождаемости и повышение смертности, включая детскую, – из-за призыва мужчин в армию, холодной зимы, перебоев с поставками топлива и т.д. К 1941 г. положение выправилось, но оставалось весьма неустойчивым. Планы эвакуации, разработанные в начале 1930-х годов, устарели. Система здравоохранения, по оценке автора, «была хорошо подготовлена к войне – но никто не ожидал, что Ленинград на долгое время окажется в осаде, и к этому город подготовлен не был» (1, с. 26).

В следующей своей статье Черепенина рассматривает вопрос о количестве жертв блокады. Источниковая база по данному вопросу по-прежнему остается неполной, эту проблему, вопреки ожиданиям многих ученых, не решило даже рассекречивание архивов. Источниковедческое исследование документов времен войны также еще не проводилось, что дополнительно осложняет ситуацию. По данным автора, смертность в Ленинграде начала расти уже в июле 1941 г., превысив в одном этом месяце показатели за всё первое полугодие, но голод стал ее главной причиной лишь в ноябре, когда в городе умерло свыше 11 тыс. человек. В декабре было зарегистрировано уже почти 54 тыс. смертей. Пик голода пришелся на январь – начало февраля 1942 г.: в январе погибло примерно 127 тыс. человек, в феврале – 123 тыс.; большинство погибших составляли взрослые мужчины. С конца февраля смертность пошла на спад, но оставалась тем не менее довольно высокой вплоть до окончания блокады. Всего в 1942 г. умерло около 520 тыс. человек. Мужчин и женщин в числе погибших было примерно поровну, но доля мужчин в населении города была существенно меньше половины; это означает, что смертность среди них была гораздо выше, чем среди женщин. В том же году еще 800 тыс. человек были эвакуированы; вместе с ранеными красноармейцами и беженцами из других городов, оказавшимися в Ленинграде, число эвакуированных перевалило за 1 млн. На 1 января 1944 г. в городе проживало всего 557 760 человек. В 1944 г. население снова стало расти (в том числе за счет вернувшихся из эвакуации), превысив 1 млн жителей к 1 июля 1945 г.; в этот же период смертность вернулась к довоенному уровню.

Наибольшее число ленинградцев были эвакуированы в Вологодскую и Ярославскую области; их положение описывает в своей статье М.И. Фролов (Ленинградский государственный университет им. А.С. Пушкина). Согласно его оценкам, местные власти в целом довольно успешно справились с размещением эвакуированных и обеспечением их необходимой медицинской помощью, несмотря на крайне ограниченные ресурсы обоих регионов. Тем не менее смертность среди эвакуированных была довольно высокой, как в пути, так и по прибытии к новому месту проживания, поскольку многие из них к моменту отъезда из Ленинграда находились уже в крайней степени истощения. Меры, принятые вологодскими и ярославскими властями и медицинским персоналом, позволили лишь уменьшить количество жертв.

Статья А.Р. Дзенискевича посвящена деятельности ленинградских медицинских институтов во время войны. Несмотря на экстремальные условия блокады, ученые-медики проделали огромную работу по организации необходимой помощи раненым солдатам и гражданскому населению Ленинграда, а также по изучению влияния голода на здоровье. Эта работа продолжалась и после снятия блокады, но довольно быстро была свернута – отчасти по политическим причинам, отчасти из-за того, что восстановление нормальной жизни в городе поставило перед учеными новые задачи. Как результат, долгосрочные последствия блокады для здоровья ленинградцев остались по большей части неизученными.

Биологические и психосоматические аспекты жизнедеятельности и выживания в условиях голода рассматриваются в статье С.В. Магаевой (НИИ общей патологии и патофизиологии РАМН, Москва). Автор сама пережила блокаду, в 1941 г. ей было 10 лет. Она отмечает, что к числу основных причин истощения помимо голода относились также холод и перманентный стресс, связанный с постоянной опасностью для жизни. При этом сохранившиеся материалы, оставленные врачами во время блокады, показывают, что одинаково тяжелые условия переживались разными людьми по-разному и приводили к различным результатам. Сопротивляемость организма определялась несколькими факторами, включая генетически предопределенную устойчивость или уязвимость к недоеданию, психологическую устойчивость и волю к жизни, а также физиологические резервные механизмы, природа которых остается неясной.

В. Чирский (Военно-медицинская академия, Санкт-Петербург) в своей статье описывает деятельность ленинградских патологоанатомов в период блокады. На первый взгляд, отмечает автор, их работа в условиях осажденного города, умирающего от истощения, может показаться излишней, но в действительности патологоанатомы внесли довольно существенный вклад в изучение особенностей дистрофии и сопутствующих заболеваний. Результаты их наблюдений позволили также скорректировать методы лечения и в конечном счете снизить уровень смертности.

В статье И. Козлова и А. Самсоновой (Национальный государственный университет физической культуры, спорта и здоровья имени П.Ф. Лесгафта, Санкт-Петербург) сравниваются показатели физического развития детей, переживших блокаду Ленинграда, и московских детей, обследовавшихся в 1930-е годы. Тему продолжает статья Л. Хорошининой (Санкт-Петербургская медицинская академия последипломного образования) об отложенных последствиях длительного голода для ленинградцев, переживших блокаду в детстве. Статья написана по материалам патологоанатомической экспертизы тел пациентов, умерших в Санкт-Петербургском госпитале для ветеранов войн в 1989–2000 гг.

Завершает сборник статья Б. Белозерова (Санкт-Петербургский университет МВД России), посвященная преступности в блокадном Ленинграде. К наиболее частым видам преступлений относились хищения продовольствия и продовольственных карточек, использование карточек умерших родственников и т.п., но наибольшую опасность представляли вооруженные банды, промышлявшие грабежами, а также убийствами с целью завладеть карточками жертв. Борьба с бандитизмом осложнялась тем, что сотрудники милиции сами находились на грани истощения. Зимой 1941–1942 гг. отмечались случаи людоедства; пик пришелся на февраль 1942 г., когда по обвинению в каннибализме только за первую половину месяца были арестованы 494 человека – больше, чем за весь январь. Всего же с 1 июля 1941 по 1 июля 1943 г. военные суды рассмотрели дела 15 193 человек по обвинению в различных преступлениях, 2093 человека были приговорены к расстрелу. Подавляющее большинство ленинградцев, таким образом, удержались от противоправных действий даже в экстремальных условиях блокады.

* * *

Стивен Мэддокс (Канизийский колледж, Буффало, США) в статье «Эти памятники должны быть сохранены!» (2) описывает усилия ленинградских деятелей культуры по защите городских памятников от разрушения в блокадные месяцы в общем контексте исторической политики сталинского руководства 1930–1940-х годов. Движение в защиту памятников истории и культуры зародилось в России задолго до Второй мировой войны; в Петербурге – Петрограде – Ленинграде его позиции были особенно сильными. С начала 1930-х годов ценность памятников, причем не только связанных с революционными событиями, но и памятников царской эпохи, была признана сталинским руководством, что обеспечило их защитникам необходимую правовую и идеологическую базу. В условиях начавшейся войны с Германией усилия по сохранению исторических ценностей принимались по всей стране, включая как эвакуацию музеев на восток, так и защиту монументов и исторических зданий от повреждения в ходе боевых действий. Ленинград на общем фоне выделяется, с одной стороны, особенно большим количеством памятников, нуждавшихся в защите, с другой стороны – тем, что он не был оккупирован, но при этом на протяжении двух с половиной лет находился в зоне боевых действий. Это дало возможность ленинградским архитекторам, художникам, музейным работникам и др. обеспечить защиту городских памятников в максимальном объеме, но одновременно предопределило беспрецедентный масштаб стоявших перед ними задач, выполнять которые к тому же приходилось в нечеловеческих условиях блокады.

Смена ориентиров в политике памяти преследовала главным образом прагматические цели. Не отказываясь полностью от коммунистической идеологии, сталинское руководство тем не менее попыталось построить своеобразный вариант советского патриотизма, поскольку «пролетарский интернационализм» 1920-х годов в чистом виде представлялся недостаточно надежной основой для массовой мобилизации в случае новой войны, опасность которой резко возросла после захвата Маньчжурии Японией и прихода нацистов к власти в Германии. В рамках этой новой политики произошла «реабилитация» дореволюционного прошлого, его наследие вновь стало рассматриваться как предмет национальной гордости и источник примеров для подражания. Была создана система центральных и местных органов по охране памятников.

Нарастание международной напряженности беспокоило и культурную общественность, помнившую опыт Первой мировой войны. В 1936 г. были разработаны планы эвакуации музейных экспонатов и других «транспортабельных» культурных ценностей из Ленинграда, активно изучалось воздействие современной войны на культурное наследие и меры по его защите, принимавшиеся в Западной Европе (на примере Гражданской войны в Испании и начавшейся Второй мировой). Этот опыт был в дальнейшем использован в годы Отечественной войны.

Первые мероприятия по защите памятников Ленинграда были организованы буквально в первые же дни после германского нападения, в соответствии с решениями Ленсовета от 25 июня. Началась маскировка золотых куполов и шпилей, которые могли послужить ориентирами для немецких летчиков; мраморные и небольшие бронзовые статуи были сняты с пьедесталов, крупные памятники (такие как Медный всадник) обложены мешками с песком и накрыты деревянными коробами. Лица, участвовавшие в этой работе, освобождались от призыва в армию и от мобилизации на строительство укреплений на подступах к городу. Известны случаи, когда к работам по укрытию памятников привлекались солдаты и даже школьники.

С началом блокады эти работы были ускорены, тем более что на Восточном фронте немцы, как уже выяснилось к тому моменту, нередко разрушали исторические памятники сознательно. Принятие необходимых мер, однако, затруднялось погодными условиями, немецкими авианалетами и артобстрелами, нехваткой ресурсов, а начиная с ноября – также физическим истощением людей из-за недоедания. Архитекторы и скульпторы, занимавшиеся охраной памятников, в этих условиях вынуждены были сосредоточить свои усилия почти исключительно на документировании ущерба, минимальном, самом необходимом ремонте, а также на описании и обмерах памятников на случай, если они будут разрушены. Некоторые объекты из-за нехватки сил и средств пришлось оставить вовсе без защиты. Городские власти, в частности, решили не укрывать памятники Суворову, Кутузову и Барклаю де Толли, чтобы использовать их как элемент монументальной пропаганды.

В начале 1942 г., когда заработала Дорога жизни, работы по сохранению памятников были возобновлены. Их цель по-прежнему оставалась двоякой: с точки зрения не только городской администрации, но и самих архитекторов, занимавшихся защитой культурного наследия, сохраняемые памятники представляли ценность не только сами по себе, но и являлись важным инструментом патриотического воспитания. Об этом свидетельствуют такие меры, как сооружение фанерных макетов на месте разрушенных построек, восстановить которые до окончания войны не представлялось возможным. Считалось, что руины исторических зданий будут своим видом подрывать моральный дух горожан.

После прорыва блокады в 1943 г. архитекторы Ленинграда постепенно стали задумываться над перспективами его будущего восстановления. Наиболее активная подготовка к этой работе развернулась осенью, когда были организованы лекции для городских чиновников по архитектуре Северной столицы, а главное – курсы для подготовки профессиональных реставраторов. Восстановлению памятников придавалось настолько большое значение, что обучать студентов было решено непосредственно в Ленинграде, хотя именно осенью 1943 г. он подвергался особенно интенсивным обстрелам и несколько студентов были убиты разрывом снаряда буквально сразу после приезда в город с Большой земли. «Долг перед Ленинградом, – писал уже после войны тогдашний главный архитектор города Н.Ф. Баранов, – убедил нас в справедливости наших действий» (цит. по: 2, с. 625).

* * *

Книга Лизы А. Киршенбаум (Вест-Честерский университет Пенсильвании) посвящена исторической памяти о блокаде Ленинграда (3). Героическое сопротивление города привлекло широкое внимание общественности как в СССР, так и за рубежом еще во время войны, пропагандистский «эпический» образ блокадного Ленинграда тоже начал создаваться еще во время войны; после ее окончания эта работа была продолжена. Параллельно формировался огромный массив источников личного происхождения. Многие блокадники вели дневники, а в послевоенный период, особенно начиная с 1960-х годов, начали издаваться мемуары выживших ленинградцев. В этих материалах фиксировалась альтернативная, неофициальная память о блокаде. Автор отмечает, однако, что взаимодействие между памятью официальной и неофициальной было довольно сложным, официоз также мог опираться на воспоминания блокадников, тогда как официальные концепции проникали и в мемуары, в том числе оставленные авторами, критически относившимися к советскому режиму.

Причины такого взаимовлияния Киршенбаум видит в том, что ссылки на воспоминания блокадников обеспечивали пропаганде бо́льшую убедительность и тем самым являлись одним из средств легитимации правящего режима, тогда как героические образы, создаваемые пропагандой, позволяли самим ленинградцам придать некий смысл пережитым ими испытаниям, вписать свой личный опыт в более широкий исторический контекст. С этой точки зрения противопоставление воспоминаний и пропаганды, по ее мнению, не вполне корректно, поскольку вторая отнюдь не сводилась к полностью искусственным, лживым конструкциям, так же как и первые содержат отнюдь не только «сырую», не искаженную информацию из первых рук. Исходя из этих соображений, а также чтобы избежать терминологической путаницы, автор обозначает термином память собственные воспоминания конкретных людей, а к сюжетам более общего характера, признаваемым частью исторического прошлого на коллективном уровне, применяет слово миф в значении «общий, совместно используемый (shared) нарратив, придающий форму и значение воспоминанию прошлого опыта» (3, с. 7). Термин «миф», по ее мнению, в данном случае предпочтительнее, чем альтернативные ему «идеология» и «коллективная память», поскольку миф, в отличие от идеологии, представляет собой некое повествование с конкретным сюжетом, а понятие коллективной памяти подразумевает способность коллектива что-то помнить, что не вполне корректно, поскольку памятью как таковой обладают лишь индивиды.

Мифы и воспоминания о блокаде, сформировавшиеся не без влияния официальной пропаганды, стали важной частью идентичности ленинградцев. По мнению Киршенбаум, это ставит под сомнение как тоталитарную, так и ревизионистскую модели советского общества. Сама она предпочитает точку зрения С. Коткина, согласно которой идентичность является одним из «механизмов, посредством которых индивиды запутывались в сетях, образованных… более широкой повесткой и языком режима» (цит. по: 3, с. 11). Дальнейшее разочарование в советской идеологии также было скорее последствием этих же мифов, нежели результатом распространения альтернативных, диссидентских идей. «Центральная тема истории блокады, излагаемой в данной книге, – пишет автор, – это роль мифа в конструировании и конечной делигитимизации советской идентичности» (3, с. 11).