Текст книги "Литературоведческий журнал №35 / 2014"

Возникновение этого «направления» Белинский связывает, хотя и не говорит о том прямо, непосредственно с произведениями Лермонтова, где первым значилось «Бородино».

Процитировав слова «старого солдата»:

 
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы! –
 

Белинский выделяет первые три строчки, отметив, что в них выражена «вся основная идея стихотворения», и затем раскрывает какая: это – «жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел». Именно здесь в этот момент он почувствует ту «тоску по жизни», что была выражена Лермонтовым и которая «внушила нашему поэту не одно стихотворение, полное энергии и благородного негодования» [3, 238–239].

Почти одновременно та же идея, та же ностальгическая «тоска по жизни» и также с образами тех же «богатырей» получает отражение в «Современной песне» Д.В. Давыдова:

 
Был век бурный, дивный век,
      Громкий, величавый;
Был огромный человек,
      Расточитель славы.
 
 
То был век богатырей!
      Но смешались шашки,
И полезли из щелей
      Мошки да букашки.
 

«Богатырскую силу и широкий размет чувств» самого духа эпохи Ивана Грозного Белинский отметит в лермонтовской «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», в которой «поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее…» [3, 239].

Надо сказать, что собственно интерес к нашему «историческому прошедшему», вызванный, как известно, «Историей Государства Российского» Н.М. Карамзина, свое художественное отражение получает и раньше. Междоусобию были посвящены повесть «Симеон Кирдяпа. Быль XIII в.» и роман «Клятва при Гробе Господнем. Быль XIV века» Н.А. Полевого, драматичным событиям XVI в. – «Борис Годунов» Пушкина, героической борьбе запорожцев в XVII в. – «Тарас Бульба» Гоголя и т.д. Однако, создавая образы героев цельных, активных, деятельных, жизнеустремленных, никто не противопоставляет их своим современникам, «поколению, дремлющему в бездействии». Впервые и открыто это сделали Лермонтов в «Бородине» и Давыдов в «Современной песне», обозначив появление у нас «ностальгического течения» в «тоске по жизни».

К этому «течению» принадлежал и лермонтовский «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал…»):

 
В наш век изнеженный, не так ли ты, поэт,
      Свое утратил назначение,
На злато променяв ту власть, которой свет
      Внимал в немом благоговеньи?
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
      Воспламенял бойца для битвы;
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
      Как фимиам в часы молитвы!
Твой стих, как божий дух, носился над толпой,
      И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой
      Во дни торжеств и бед народных.
………………………………………
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?..
 

Белинский выделил в стихотворении то, что с его точки зрения «составляет одну из обязанностей» поэта, «его служения и признания» [3, 256], оставив открытым вопрос: может ли в современной им российской действительности «проснуться»-появиться поэт-пророк, чтобы «могучими словами воспламенять бойцов для битвы», чей «стих, как божий дух», будет «носиться над толпой»? И не случайно.

В самом Лермонтове он нашел такого поэта. Поэта-вдохновителя, общественного, как бы сейчас сказали, деятеля, позвавшего – «воспламенившего» – соотечественников на битву за будущее страны, обозначив ее главного на то время «противника». И поэта-пророка, предсказавшего неизбежность ее незавидного будущего, если не удастся этого «противника» одолеть.

Внимательный читатель Лермонтова Белинский определяет сущность обозначенного поэтом «противника», указывая на основные его составляющие: душевная апатия, внутренняя пустота, бездействие [3, 238, 255]. Колоколом этой беды, свалившейся на наше общество, прозвучала «Дума» Лермонтова, положив начало еще одному «течению» в «тоске по жизни» – «обличительному»:

 
Печально я гляжу на наше поколенье,
      Его грядущее иль пусто, иль темно.
Меж тем под бременем познанья и сомненья
      В бездействии состарится оно.
      Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
      Как пир на празднике чужом!
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
      Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их легкомысленный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
      Глядя насмешливо назад.
 

Ударив таким образом в набат, обозначив беду-противника, поэт становится пророком: если ничего в нашей жизни не изменим, то

 
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
      Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сна
      Над промотавшимся отцом!
 

«Эти стихи, – скажет Белинский, – писаны кровью, они вышли из глубины оскорбленного духа: это, – воскликнет он, – вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!» [3, 255]. «Оскорбленный позором общества», которому неведома «внутренняя жизнь», Лермонтов, считает Белинский, пишет сатиру в назидание «людям нового поколения», кого настигла «тоска по жизни» и возникла острая потребность найти «разгадку собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней», чтобы вызвать у них ответный «вопль», ответный «стон» и стремление возродиться для внутренней духовной жизни [3, 255–256].

«Примирительное» настроение, в котором Белинский тогда еще находился и в котором не было места для «обличения» явлений окружавшей его действительности, не позволяло ему выделить в качестве самостоятельного, реального, перспективного и крайне необходимого для нашего общества и литературы «обличительного течения» («направления»). А потому в «Думе» Белинский видит не беспощадную критику-обличение общественного «недуга» – уныния, душевной апатии и внутренней пустоты, а лишь непосредственную реакцию на все это «оскорбленного духа», «гром негодования, грозу духа» только одного человека – Лермонтова. И остается это «течение» в «тоске по жизни» неосознанным Белинским и без соответствующего определения.

Не помогло его определению и самое трагичное Лермонтовское отражение «тоски по жизни», обернувшееся, как подчеркивает Белинский, «похоронной песней всей жизни»:

 
И скучно, и грустно, и некому руку подать
     В минуту душевной невзгоды…
Желанья!.. Что пользы напрасно желать?..
     А годы проходят – все лучшие годы!
Любить… но кого же?.. На время – не стоит труда,
     А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
     И радость, и мука, и все там ничтожно!
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
     Исчезнет при слове рассудка;
А жизнь – как посмотришь с холодным вниманьем вокруг –
     Такая пустая и глупая шутка…
 

«Страшен, – не может сдержать своих эмоций критик, – этот глухой, могильный голос подземного страдания, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни!» [3, 258].

На стыке двух названных «течений» находится «1-е Января» («Как часто пестрою толпою окружен…»). В нем и «ностальгия» – воспоминание о прошедшем, о детстве, и «обличение» настоящего. Читая эту «пьесу», замечает Белинский, «мы… застаем в ней все ту же думу, то же сердце, – словом – ту же личность, как и в прежних» [3, 261].

Кроме «ностальгического» и «обличительного» отражения-выражения «тоски по жизни» в лермонтовских произведениях имела место и просто «тоска по жизни», где не было ни ностальгии по прошедшему, ни обличения настоящего, а была просто «тоска по жизни».

Она определяла действия и поступки Печорина – «этого странного человека, который, с одной стороны, томится жизнию, презирает и ее и самого себя, не верит ни в нее, ни в самого себя, носит в себе какую-то бездонную пропасть желаний и страстей, ничем ненасытимых, а с другой – гонится за жизнью, жадно ловит ее впечатления, безумно упивается ее обаяниями…» И не просто «гонится за жизнью», а «бешено гоняется» за нею [3, 259, 146].

«Тоска по жизни» гонит из монастыря Мцыри, пожелавшего

 
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родились мы.
 

«Тоска по иной жизни» владеет лермонтовским Демоном, что

 
Сеял зло без сожаленья…
И зло наскучило ему…
 

Просто «тоска по жизни» получает отражение и в стихотворениях «Туча» («Тучки небесные, вечные странники…»), «Выхожу один я на дорогу» («Я ищу свободы и покоя…») и др.

«Тоска по жизни» во всех ее «течениях», обозначенных поэзией Лермонтова, проявилась и в творчестве самых видных наших писателей 40-х годов, и фактически становится одним из «направлений» отечественной литературы, имея все основания называться «лермонтовским». И уже в январе 1846 г. Белинский будет говорить, что у нас «появляются поэмы в стихах», «доказывающие, как сильно и плодотворно влияние на нашу литературу» не только Пушкина, но и Лермонтова [8, 54].

Среди таких поэм он выделит «Разговор» И.С. Тургенева, который всем своим содержанием прямо относился к «ностальгическому» течению. «Это, – отметит критик, – разговор между старым отшельником, который на краю могилы все еще живет воспоминаниями о своей прошлой жизни, так полно, так могущественно прожитой, – и молодым человеком, который везде ищет жизни и нигде, ни в чем не находит ее, отравляемый, мучимый каким-то неопределенным чувством внутренней пустоты, тайного недовольства собою и жизнию». И в заключение скажет: «…всякий, кто живет и, следовательно, чувствует себя постигнутым болезнею нашего века – апатиею чувства и воли, при пожирающей деятельности мысли, – всякий с глубоким вниманием прочтет прекрасный, поэтический “Разговор” г. Тургенева и, прочтя его, глубоко, глубоко задумается…» [7, 523–524, 528].

В «обличительном» духе создано стихотворение «Героям нашего времени» Аполлона Григорьева, напоминающее лермонтовскую «Думу»:

 
Нет, нет – наш путь иной… И дик и страшен вам,
Чернильных жарких битв копеечным бойцам,
      Подъятый факел Немезиды;
Вам низость по душе, вам смех страшнее зла,
Вы сердцем любите лишь лай из-за угла
      Да бой петуший за обиды!
И где же вам любить, и где же вам страдать
Страданием любви распятого за братий?
И где же вам чело бестрепетно подъять
Пред взмахом топора общественных понятий?..
 

И так далее. Процитировав стихотворение полностью, Белинский скажет, что в его первой – критической, «обличительной» половине «виден смысл». Правда, не уточняет какой [8, 496–497].

«Обличительный» пассаж встречается в поэме Тургенева «Помещик»:

 
О жалкий, слабый род! О время
Полупорывов; долгих дум
И робких дел! О век! о племя
Без веры в собственный свой ум [8, 145].
 

На стыке «обличительного течения» и просто «тоски по жизни» находится стихотворение Юлии Жадовской:

 
Меня гнетет тоски недуг;
Мне скучно в этом мире, друг;
Мне надоели сплетни, вздор –
Мужчин ничтожный разговор,
Смешной, нелепый женщин толк,
Их выписные бархат, шелк,
Ума и сердца пустота
И накладная красота.
Мирских сует я не терплю,
Но Божий мир душой люблю,
И вечно будут милы мне –
И звезд мерцанье в вышине,
И шум развесистых дерев,
И зелень бархатных лугов,
И вод прозрачная струя,
И в роще песни соловья.
 

Перед тем как процитировать это стихотворение, Белинский заметит, что талант поэтессы «не имеет никакого отношения к жизни», что источником ее вдохновения является «не жизнь, а мечта» – т.е. та же что ни на есть «тоска по жизни», что всегда лежит в основе мечты, навеянной, как правило, представлениями о жизни, которая в данный момент мечтающему о ней недоступна [8, 207–208].

Просто «тоску по жизни» выразил А.И. Герцен в романе «Кто виноват?». «Бельтов, – скажет Белинский, – осужден был томиться никогда не удовлетворяемой жаждой деятельности и тоскою бездействия» [8, 377].

Мы отметили только те произведения, что были созданы нашими писателями в 40-е годы, на которые обратил внимание критик и содержание которых в той или иной мере отвечало составляющим понятия «лермонтовское направление». Однако Белинский, не скрывая своего пиетета по отношению к поэту, такое «направление» как особое явление литературной жизни того периода не выделяет. Это сделает, полемизируя с критиком, К.С. Аксаков, давая «лермонтовскому направлению» открыто негативную оценку, подчеркивая, что оно увлекло лишь «многих неудачных подражателей» поэта6161
  См.: Аксаков К.С., Аксаков И.С. Литературная критика. – М., 1981. – С. 158–159, 220–221.


[Закрыть].

В то же время «направление», связанное с выражением «тоски по жизни» и незамеченное Белинским, продолжало у нас существовать и развиваться. Достаточно упомянуть поэму И.С. Аксакова «Бродяга», герой которой «крестьянский сын Алешка» бежит из дома в поисках лучшей жизни: «…на барщине гнела его тоска…», – «Грозу» А.Н. Островского, «Накануне» И.С. Тургенева, «Кому на Руси жить хорошо» Н.А. Некрасова. Не говоря уже о десятках произведений других известных и малоизвестных писателей середины и второй половины XIX в.

Лермонтов не успел стать «главою литературы», тем не менее ему удалось на короткое время – год с небольшим – возглавить и оживить уже бывшее у нас тогда «направление», незамеченное, как мы видим, и литературной общественностью, но которое продолжало оставаться частью литературного процесса и развиваться после гибели поэта. Однако не став «главою литературы», Лермонтов успел и сумел указать на необходимость «нового направления», которое было навеяно и продиктовано его «тоской по жизни».

Решая в пользу Гоголя вопрос: кто же дал нашей литературе «новое направление», – Белинский прямо следовал существовавшей теории литературного направления («направления в литературе») и представлению о том, что для плодотворного развития литературы во главе ее должен стоять здравствующий, активно действующий и достаточно видный писатель. Таковым на то время был у нас Гоголь. И потому возникновение «нового направления» – «направления натуральной школы» – он связывает с Гоголем, возводя его начало к «Миргороду» и «Ревизору». Булгарин, давший наименование этой школе «натуральная», напротив, утверждал, что ее истоком были «Мертвые души»6262
  См.: «Северная пчела». – 1846. – № 22. – С. 86.


[Закрыть]. В действительности же «могучим смельчаком», указавшим на необходимость и предназначенность «нового направления», был Лермонтов.

В предисловии ко второму изданию «Героя нашего времени», которое увидело свет за год до появления «Мертвых душ» и было целиком процитировано Белинским, Лермонтов писал: «Довольно людей кормили сладостями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков… Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает!»

И вот, вторя Лермонтову, считавшему важнейшей и первостепеннейшей задачей писателей указывать на болезни общества, «людские пороки», Белинский пишет: «Указать… на истинный недостаток общества значит оказать ему услугу», тем самым помогая ему избавиться от этого недостатка. В результате литература в своем развитии примет «дельное» направление, «будет не забавою праздного безделья, а сознанием общества… будет верным зеркалом общества, и не только верным отголоском общественного мнения, но и его ревизором и контролером» [7, 50].

Для того чтобы предложить «больному» обществу лекарства для его «излечения», необходимо было выявить его «болезни», «пороки» и «указать» на них. Так определилась одна из задач, которую Белинский поставил перед писателями «натуральной школы». Другую он вывел из сказанного Гоголем в седьмой главе «Мертвых душ» о писателе, «дерзнувшем вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога…».

Движущей силой «направления натуральной школы», как уже отмечалось выше, была «тоска по идеале». На нее Белинский выходит, отталкиваясь от лермонтовской «тоски по жизни», в которой критик разглядел «предчувствие… будущего идеала» жизни [7, 36]. От понятия «тоска по жизни» с предчувствием ее «идеала» до понятия «тоска по идеалу» как более широкому, включавшему в себя и «тоску по идеалу жизни», даже не шаг и не полшага, а четверть шага. И Белинский эти четверть шага делает.

Перечитывая в очередной раз «Мертвые души» и повести, вошедшие в четырехтомное собрание «Сочинений Николая Гоголя», изданные в 1842 г., и прилагая к Гоголю сказанное им о писателе, что «дерзает вызывать наружу… всю страшную тину мелочей, опутавших нашу жизнь», Белинский приходит к выводу о том, что именно этим, начиная с «Миргорода», и занимался сам Гоголь, чтобы – сознательно или бессознательно, не так важно, – «возбуждать в читателе… тоску по идеале изображением низкого и пошлого жизни» [7, 49]. Так определилась другая задача «натуральной школы».

Таким образом, «направление натуральной школы» нужно считать, с одной стороны, лермонтовским – указывать обществу на его «болезни», «пороки» и «недостатки», «верно воспроизводя явления жизни, по их сущности противоположные высокому и прекрасному» [8, 125], а, с другой стороны, гоголевским – «изображать низкое и пошлое жизни», чтобы «возбуждать в читателе тоску по идеале».

К сожалению, Белинский, говоря о существовании в нашей литературе «направления», что «дал» ей Лермонтов, не только не стремился определить его сущность и предназначенность связанных с ним «течений», но даже «лермонтовскую» составляющую «направления натуральной школы» фактически приписал Гоголю…

«И эон с эоном говорит»: диалог Р.-М. Рильке и Лермонтова в «большом времени»

А.А. Медведев

Аннотация

В статье рассматривается восприятие поэзии Лермонтова австрийским поэтом Р.-М. Рильке, раскрываются особенности перевода Рильке (1919) стихотворения «Выхожу один я на дорогу» (1841) на немецкий язык.

Ключевые слова: М.Ю. Лермонтов, большое время, Р.-М. Рильке, перевод.

Medvedev A.A. The dialog between Lermontov and Rilke in the «great time»

Summary. The article deals with the perception of Lermontov’s poetry by the Austrian poet R.-M. Rilke. The special attention is paid to the peculiarities of Rilke’s translation (1919) of the poem «Alone I set out on the road…» («Vykhozhu odin ia na dorogu…») (1841).

В свое время М.М. Бахтин выступил против замыкания произведения в «малом времени» – современной и ближайшей автору эпохе – и констатировал необходимость восприятия произведения в большом культурном контексте. Бахтин ввел категорию «большого времени», под которой понимал созревание произведения в веках и бесконечное раскрытие его потенциальных смысловых глубин, обновление, обогащение новыми значениями в историко-культурных контекстах, перерастание произведением того, чем оно было в эпоху своего создания: «Смысловые явления могут существовать в скрытом виде, потенциально, и раскрываться только в благоприятных для этого раскрытия смысловых культурных контекстах последующих эпох»6363
  Бахтин М.М. Собр. соч.: В 7 т. – М., 2002. – Т. 6. – С. 460–461, 453–455.


[Закрыть]. Так, в частности, М.М. Бахтин раскрыл обновление древних жанров в романе Достоевского. Продолжая бахтинскую традицию, С.С. Аверинцев говорит о большей точности и объективности историко-культурного подхода, нежели эмпирико-исторического, кажущегося объективным: «В “большом времени” смысл прорастает, как зерно, перерастает себя, он меняется, не подменяясь, он отходит сам от себя, как река отходит от истока, оставаясь все той же рекой, а <…> реальнее, чем изолированный исторический момент; последний есть по существу наша умственная конструкция, потому что историческое время – длительность, не дробящаяся ни на какие моменты, как вода, которую, по известному выражению поэта, затруднительно резать ножницами. <…> за пределами исторического момента он (факт. – А. М.) попадает в новый контекст новых фактов, сплетается с ними в единую ткань, становится компонентом рисунка, проступающего на этой ткани и на глазах усложняющегося, и тогда смысл его имеет уже не столько границы объема, сколько опорные динамические линии, куда-то ведущие и куда-то указывающие»6464
  Аверинцев С.С. Византия и Русь: Два типа духовности. Статья первая // Новый мир. – 1988. – № 7. – С. 210–211.


[Закрыть].

Бахтинская теория большого времени противостоит теории прогресса: «Произведение не может жить в будущих веках, если оно не вобрало в себя как-то прошлых веков. <…> Настоящее продуктивно для будущего, когда в нем созревает и приносит плоды (с семенами) прошлое»6565
  Бахтин М.М. Цит. соч. – Т. 6. – С. 398–400.


[Закрыть]; «в большом времени ничто и никогда не утрачивает своего значения. В большом времени остаются на равных правах и Гомер, и Эсхил, и Софокл, и Сократ, и все античные писатели-мыслители. В этом большом времени и Достоевский»6666
  Там же. – С. 460–461.


[Закрыть]. Бахтин персонифицировал отношения между эпохами «как бесконечный и незавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает»6767
  Там же. – С. 432–433.


[Закрыть].

Раскрытие произведения в определенных культурных контекстах, когда тот или иной автор оказывается актуальным, востребованным, жизненно-насущным для эпохи, О.Э. Мандельштам назвал «гениальным чтением в сердце»6868
  Мандельштам О.Э. Соч.: В 2 т. – М., 1990. – Т. 2. – С. 186.


[Закрыть], «идеальной встречей»6969
  Мандельштам О.Э. Стихотворения. – Свердловск, 1990. – С. 444.


[Закрыть]. В основе подлинной лирики – диалогическая установка не на «представителя эпохи», не на ближайшего, конкретного слушателя, а на далекого, неизвестного, провиденциального собеседника в веках, к которому обращается поэт: «Если я знаю того, с кем я говорю, – я знаю наперед, как отнесется он к тому, что я скажу – что бы я ни сказал, а следовательно, мне не удастся изумиться его изумлением, обрадоваться его радостью, полюбить его любовью. <…> Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом – задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту»7070
  Мандельштам О.Э. Соч.: В 2 т. – Т. 2. – С. 150.


[Закрыть]. Итогом такого большого диалога в лирике становится «звуковое приращение», возникающее «от хорошей акустики» храма читательской души7171
  Там же. – С. 146.


[Закрыть].

Обращению Рильке к лермонтовскому шедевру предшествует обретение им в России (которую он посетил весной 1899 г. и летом 1900 г.) «духовной родины», без понимания которого мы не уловим всей глубины встречи поэта с Лермонтовым. В 1926 г., незадолго до своей кончины, Рильке признается, что все связанное со «старой Россией» осталась для него «родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни!»7272
  Рильке и Россия: Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи / Издание подготовил К.М. Азадовский. – СПб., 2003. – С. 550.


[Закрыть]. Для Рильке было характерно близкое славянофильству романтизированное представление о средневековой России как единственной стране, которая «богата и полна Богом!»: «Лишь проникая в суть русских явлений, можно приблизиться к самым глубинам человеческого бытия и таким образом – к самому Богу»7373
  Там же. – С. 146–147, 213.


[Закрыть]. «Русские вещи» становятся «основой» «восприятия и опыта» Рильке, «лучшими образами и названиями» для его «собственных откровений и чувств»: «Чем я обязан России? Она сделала из меня того, кем я стал; из нее я внутренне вышел; все мои глубинные истоки – там!»7474
  Рильке Р.-М. Ворпсведе. О. Роден. Письма. Стихи. – М., 1994. – С. 83, 147, 31.


[Закрыть].

Поэзия Лермонтова для Рильке – одна из «русских вещей», открытых им в России. Читать в оригинале Пушкина и Лермонтова Рильке начинает, вернувшись из первого путешествия в Россию в 1899 г. Понимание хотя бы одной их строчки для него – «маленький сокровенный праздник»7575
  Рильке и Россия… – С. 153–155.


[Закрыть]. Цитируя четыре строчки из клятвы Демона, Рильке признается, что увлекся этой «поэмой»: «Толпу духов моих служебных / Я приведу к твоим стопам; / Прислужниц легких и волшебных / Тебе, красавица, я дам; / И для тебя с звезды восточной / Сорву венец я золотой; / Возьму с цветов росы полночной; / Его усыплю той росой; / Лучом румяного заката / Твой стан, как лентой, обовью, / Дыханьем чистым аромата / Окрестный воздух напою; / Всечасно дивною игрою / Твой слух лелеять буду я; / Чертоги пышные построю / Из бирюзы и янтаря; / Я опущусь на дно морское, / Я полечу за облака, / Я дам тебе все, все земное – / Люби меня!..» В «Демоне» Рильке открывает лермонтовскую метафизичность: «два могучих чувства» свободы и высоты, «чувство крыльев, возникающее от близости облаков и ветра, и великая, до боли блаженная тоска, исходящая от бездны, – от того, что так манит снизу, из глубины глубин и немыслимого сумрака смерти. Под воздействием этих двух мятущихся противоположных сил теряешь и собственную тяжесть, а с нею – все земное, что приковывает тебя к земле, так что больше уже не чувствуешь различия между полетом и падением, между движением вверх и движением вниз, между смертью и тем безмерным ростом и развитием наших чувств, что предстают в наших снах как царственно просветленная жизнь. Эти два ощущения (вы видите, что почти родственны основным понятиям нашего бытия) до предела заполняют собою эти ослепительные стихи, спокойно и просто, без какой бы то ни было нарочитости или назидательности, морали или тенденции. Лишь спокойная необходимость, присущая всему великому, заключена в них». В «Демоне» Рильке находит выражение величия и смирения, «могущества и кротости одновременно»7676
  Там же. – С. 153–155.


[Закрыть].

Готовясь ко второй поездке в Россию в 1900 г., Рильке «страстно тоскует» о «русском» чтении и просит Андреас-Саломе прислать том Лермонтова7777
  Там же. – С. 45.


[Закрыть]. Спустя полгода Рильке испытывает восторг и наслаждение от чтения в подлиннике стихов Лермонтова и прозы Толстого7878
  Там же. – С. 172.


[Закрыть]. Пушкин и Лермонтов «чаруют» Рильке «своим волшебным звучанием!»7979
  Там же. – С. 180.


[Закрыть] Возможно, именно в это время Рильке делает подстрочный перевод двух «Молитв» Лермонтова («В минуту жизни трудную», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою»), черновики которых хранятся в архиве Рильке (Gernsbach)8080
  Там же. – С. 48; Азадовский К.М. Рильке // Лермонтовская энциклопедия. – М., 1981. – С. 466–467.


[Закрыть]. Затем в обращении к Лермонтову у Рильке наступает пауза в 19 лет. Лишь в январе 1919 г. Рильке вдохновенно переводит («за один присест») «Выхожу один я на дорогу…», хотя внутренне поэт готовился к этой работе: посылая на другой день перевод Л. Андреас-Саломе, он сообщает, что давно уже вписал в блокнот русский текст лермонтовского стихотворения8181
  Рильке и Россия… – С. 104–105.


[Закрыть].

Знаменательно, что Рильке обращается к «Выхожу один я на дорогу» в период своего творческого кризиса, вызванного «долгими страшными и почти убийственными годами» Первой мировой войны: «Все время думая, что она должна же закончиться, и не постигая, не постигая, не постигая! Не постигать: да, это было моим основным занятием в эти годы и, могу Вас заверить, это было непросто. Для меня единственно возможным миром был открытый мир; я не знал другого»8282
  Рильке Р.-М. Ворпсведе… – С. 551, 31.


[Закрыть]. Рильке разочарован и в Баварской революции: «В первые дни революции, – пишет он Андреас-Саломе 13 января 1919 г., – да, возможно, лишь в самое первое утро мне казалось, что я захвачен ее порывом. <…> Но буря не разразилась, и оказалось, что никто не вправе выдавать свое собственное будущее за общее, к которому, как видно, ни у кого и не было чистых побудительных мотивов»8383
  Рильке и Россия… – С. 96.


[Закрыть]. О тяжелом духовном состоянии отчаявшегося поэта, не видящего просвета в этом «потерявшем надежду мире», свидетельствует его письмо от 9 марта 1918 г.: «Все общие и тяжелейшие личные обстоятельства как бы объединились для того, чтобы приостановить во мне всякие внутренние токи и отъединить меня от тех корней, которые прежде, даже в самые худшие дни, незаметно и неизменно питали меня»8484
  Рильке Р.-М. Ворпсведе… – С. 217.


[Закрыть]. В конце 1918 г. Рильке осознал, что желанное «братство» не может быть достигнуто в ходе революции. «Побуждение мне понятно, кому ж оно чуждо, кто не желал бы такого переустройства и улучшения, – немедленнейшего и всеобщего обращения к человечности? Но этого не удалось достичь ни в России, ни еще где-либо, да этого и невозможно было достичь, поскольку за всем этим не стоит Бог как движущая сила»8585
  Рильке и Россия.... – С. 97.


[Закрыть]. В письме к К. фон дер Хейдту от 29 марта 1919 г. Рильке пишет, что «несправедливости его детства» могли бы сделать и его «революционером», если бы не Бог, «столь рано ставший центром тяжести»8686
  Там же. – С. 96–97.


[Закрыть].

Поэтому, безусловно, перевод Рильке «Выхожу один я на дорогу…» – не только итог и образ его духовной встречи с Россией, но и духовный ориентир, момент самоопределения, способствующий выходу из духовного кризиса: спустя три года, в феврале 1922-го, на одном дыхании вдохновения Рильке создаст свои вершинные произведения – «Дуинские элегии» и «Сонеты к Орфею», в которых «после “безбожного” мира элегий <…> снова вернулся Бог – вершинная точка мироздания, как и в пространстве “Часослова”»8787
  Карельский А.В. Метаморфозы Орфея: Беседы по истории западных литератур. Вып. 2: Хрупкая лира. Лекции и статьи по австрийской литературе ХХ века. – М., 1999. – С. 96.


[Закрыть]. А.В. Карельский называет рильковский перевод «онтологическим» стихотворением, в первых четырех строках которого дается «чертеж поэтической вселенной Рильке, описывается именно исходная позиция поэта, его космос и его кредо»: «Поэтическая вселенная Рильке – не просто метафора. Это в самом точном смысле слова “мир его обитания” <…> «Weltinnenraum был гордостью и горестью Рильке. Он поистине умел говорить со звездами на их языке, этот поэт, – но хотел и другого, жаждал деятельной, действенной любви, тянулся к земным людям, к простым словам, а путь избрал через звезды и эоны – нелегкий, неблизкий обход. Можно сказать – в этом вечном, так до конца и не отпустившем напряжении была судьба Рильке-поэта»8888
  Там же. – С. 70–71, 88.


[Закрыть].

²⁷ Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. / Ред. текста и коммент. Б.М. Эйхенбаума. – М.-Л.: Academia, 1936. – Т. 2. – С. 141–142.

²⁸ Lermontow M. Einsam tret ich auf den Weg, den leeren. Gedichte russisch und deutsch. – Leipzig, 1985. – S. 283.

Анализируя перевод Рильке, Е.Г. Эткинд отметил, что он представляет собой «высшее достижение в переводе лирики»: австрийский лирик «в целом сохранил удивительную близость – внутреннюю и внешнюю – к подлиннику», «создал один из лучших на немецком языке переводов русской поэзии»8989
  Эткинд Е.Г. Поэзия и перевод. – М.-Л., 1963. – С. 407, 410.


[Закрыть]. К.М. Азадовский называет этот перевод «классическим образцом адекватного воссоздания поэтического произведения на другом языке»9090
  Рильке и Россия… – С. 105.


[Закрыть].

Стихотворению, которое называется по первой строчке, Рильке дает заглавие «Strophen» (Строфы)9191
  В 1922 г. Рильке напишет стихотворение под заглавием «Антистрофы» (Рильке Р.-М. Стихотворения: Сборник / Сост., предисл. и пер. В. Куприянова. – М., 2003. – С. 251–253).


[Закрыть], подчеркивая саму первичную упорядоченность чистой лирики, которая была акцентирована Лермонтовым числовым обозначением пяти строф. Рильке полностью сохраняет и передает простую, классическую строфику стихотворения: пять четверостиший с перекрестной рифмовкой9292
  Этот вид строфы возник из простейшей строфической формы – длиннострочного двустишия (Гаспаров М.Л. Русские стихи 1890-х–1925-го гг. в комментариях. – М., 1993. – С. 154).


[Закрыть] (abab; жмжм; точная рифма), композицию, ритмику (5-стопный хорей), музыкальнейшую звукопись стихотворения. Рильке удалось передать даже интонацию стихотворения (с этой целью, в частности, он выделяет курсивом sо (14-я строка)).

Рильке отходит от оригинала лишь в нескольких случаях. «Строфы» становятся более динамичными благодаря нескольким анжамбманам (5, 11, 17, 19-е строки). Рильке выражает лермонтовские «дорогу» и «путь» немецким «den Weg», которое означает одновременно и первое, и второе. Не этот ли «путь» появится в финале «Элегии Марине Цветаевой»: «Niemand verhülfe uns je wieder zum Vollsein als der / einsame eigene Gang über der schlaflosen Landschaft – ничто не вернет нам цельность, лишь только / наш одинокий ход над неусыпной землей»9393
  Рильке Р.-М. Стихотворения… – С. 394–395.


[Закрыть]. Нагнетая слова с семантикой пустынности и тишины, которые сближаются и аллитерацией сонорных звуков (мелодичные leeren (пустынную), Nebel (туман), die Leere (пустыня), leise (тихо; едва ощутимо; чуть-чуть) и still (тихо, спокойно)), Рильке усиливает ключевые романтические и столь любимые им концепты – «одиночество» и «тишину» (образ тишины (die Stille) создается и аллитерацией шипящих: schimmernd, still, Stern mit Sternen spricht). Заменяя «кремнистый» (kieselartig) на schimmernd (от schimmern – мерцать, сверкать, блестеть; поблескивать), Рильке уменьшает связь сюжета стихотворения с кавказским ландшафтом9494
  «Кремнистый путь» восхищал Л.Н. Толстого как метко схваченная черта горного пейзажа: «замечательно выраженное впечатление кавказского пейзажа» (Л. Толстой об искусстве и литературе. – М., 1958. – Т. 1. – С. 309). Ахматова также поражалась зрению Лермонтова: «ни увидавший ни царскосельских парков с их Растреллиями, Камеронами и faux-готикой и бессмертным лебедем, но зато заметивший, что: / Под луной кремнистый путь блестит» (Ахматова А.А. Собр. соч.: В 6 т. – М., 2002. – Т. 6. – С. 279–280). О незабываемых «кремнистых вершинах» «величавого пустынника» Бешту в посвящении «Кавказского пленника» (1820–1821) писал Пушкин (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Л., 1977. – Т. 4. – С. 81). Об образе кремнистых гор в русской поэзии XVIII – начала XIX века см.: Виноградов В.В. Стиль Пушкина. – М., 1941. – С. 125–127.


[Закрыть]. Не обозначает Рильке и время суток (ночь), так как звезды создают впечатление ночи.