Текст книги "Русско-турецкая война: русский и болгарский взгляд. 1877-1878. Сборник воспоминаний"

Вскоре множество друзей пришли в дом, чтобы поприветствовать нас. Все, опечаленные душой и сердцем, рассказывали о свирепствах турок. Особенно таких, которые совершили Манаф Мустафа, начальник почты, и Саадык. Они подняли на ноги нефрам и в поисках комитов стали прочесывать горы вплоть до Батошево, откуда вернулись с награбленным, похваляясь, скольких комитов и кого конкретно (а это были мирные крестьяне) убили и сколько и какие села сожгли. Свирепые, как тигры, с тех пор рыскали они по городу, презирая всех и каждого, и оставались при этом безнаказанными.

Спустя несколько дней после возвращения в Казанлык я был приглашен вместе с другими горожанами на собрание в дом члена меджлиса господина Ив. Касева, который сам жил в Пловдиве и разыскивал комитов, участвовавших в восстании. У него собрались почти все наиболее видные горожане: архиерейский наместник и аазы[280]280
  Аазы – избранные представители.


[Закрыть] меджлиса. Ожидали и каймакама, по распоряжению которого созывалось наше собрание. Наконец, он пришел и привел с собой Манафина и Саадыка. Как только он появился, мы все встали и уступили почетное место. После традиционных для турок темане[281]281
  Темане – учтивое приветствие, принятое в мусульманской среде, низкий поклон, во время которого приветствующий подносит правую руку ко лбу, губам и сердцу.


[Закрыть] он воззвал к собранию со словами слаще меда. Это отличительное свойство всех турок, свойственное им, когда они хотят чего-то незаконного, в то время как когда что-то им не по вкусу, они свирепеют. С такой образцовой велеречивостью и кротостью он пригласил собрание подготовить обращение к его величеству султану и его правительству о том, что население Казанлыка довольно своим положением и ни на что не жалуется. И завел здесь ту же плевненскую песню Петра Златева и русенского муфтия.

Собрание предалось размышлению, особенно глядя на его спутников, одного справа, другого слева, народных палачей и душегубов, а немного погодя архиерейский наместник, эконом отец Стефан, ответил, сказав: «Господин наш, серьезен и немаловажен вопрос этот, чтобы мы отвечали тотчас же и без обсуждения». Почти то же прибавил и старый Христо Папазоглу, а турки переглянулись. После этого каймакам адресовал нам несколько слов наставительного и назидательного содержания по этому скандальному вопросу и, поднявшись, вышел вместе с товарищами.

Мы остались в одиночестве, всесторонне обсуждая это дело, и чем больше мы обсуждали, тем более удручающей виделась подача подобного обращения. Потому никто не был согласен с составленным обращением к султану, особенно когда стало уже известно, что Скайлер[282]282
  Скайлер Юджин (он же Евгений Шулер, 1840–1890) – американский ученый, писатель, путешественник и дипломат, генеральный консул американского посольства в Константинополе, сыгравший важнейшую роль в расследовании обстоятельств жестокого подавления болгарских восстаний османскими властями, прославился своими подробными отчетами и донесениями, часть которых была опубликована в британской прессе.


[Закрыть] и князь Церетелев[283]283
  Имеется в виду Церетели Алексей Николаевич (1848–1883) – российский дипломат. В 1876–1877 гг. возглавлял русское консульство в Адрианополе и в Пловдиве, а после Апрельского восстания 1876 г. входил в состав дипломатической комиссии по расследованию обстоятельств жестокого подавления болгарских восстаний османскими властями. В русско-турецкую войну 1877–1878 гг. принимал участие в военных действиях России на Балканском полуострове.


[Закрыть] съездили на проверку ложного рапорта Баринга. Наконец, раз уж ничего нельзя было поделать, решили, что эконом ответит каймакаму, если тот его спросит, что «народу, который видит в своих рядах палачей и сильно переживает еще о недавней резне братьев своих, совестно делать это».

Наутро каймакам позвал эконома, который сообщил ему о принятом нами решении. Тот захрипел, разъярился, раскричался и стал его попрекать и запугивать. Священник стал извиняться, говоря, что он не виноват и должен лишь передать то, что решило большинство. «Если суть в том, чтобы я сам сделал это, вот, сейчас же, извольте, но если это от имени всего народа, то я сказал вам, как обстоят дела».

Так он, выбраненный, если не сказать выгнанный, вышел. Наутро и еще несколько дней подряд каймакам все вызывал его к себе, даже к дому его ходил сам, увещевая и убеждая его, что, в конечном счете, не народным большинством, а лишь решением членов управы можно было сделать это. Но эконом, хвала ему, никак не сдавался, и мне кажется, что этот вопрос замяли, ограничившись лишь бранью и угрозами со стороны каймакама. Немало способствовал тому и приезд Скайлера и князя Церетелева в Казанлык. Это произошло в то время, когда господин Касев известил нас из Пловдива, что они отправились в Батошево и оттуда должны прибыть и в Казанлык к его брату Константину. Мы обрадовались и отдали распоряжение как можно более торжественно встретить и принять его. В день, когда они уже были на пути к городу, двое из наших горожан ожидали их в Шипке, чтобы пригласить их к господину К. Касеву, на окраину же города вышли почти все горожане, чтобы встретить их.

Турки со своей стороны приготовили им квартиру и вышли встречать их, а каймакам с кади[284]284
  Кадий – судья шариатского суда.


[Закрыть] поехали в Шипку. Но когда они вошли в город, те [Церетелев и Скайлер] отказались ехать к ним и отправились к Касеву. Турки вознегодовали и отошли к своему кварталу, а мы сопроводили гостей к их квартире. Там князь Церетелев предуведомил нас, что Скайлер хорошо говорит по-русски и что мы можем без стеснения самым искренним образом рассказать ему все. Скайлера сопровождал и господин Петр Димитров, ныне болгарский агент в Константинополе.

В тот же день, под вечер, из Стара-Загоры специально, чтобы увидеться с ними, приехал и покойный ныне старик Славейков. Он подъехал к дому и сразу же пожелал, чтобы его провели к гостям. И хоть я только вышел оттуда, мы вошли вновь, не откладывая дело в долгий ящик; они увиделись со стариком Славейковым, обменялись с ним несколькими словами и остались после ужина, чтобы обсудить все более подробно. После ужина мы вновь пришли, и старик Славейков так красиво и искусно описывал наше невыносимое положение перед Скайлером, что это не могло его не тронуть. Но он внезапно как-то разгорячился и стал очень нервно говорить, что болгары не могут более терпеть свирепства и зверства турок, и если просвещенные европейские державы не войдут в их невыносимое положение и не озаботятся его улучшением, то они [болгары] уже решились повсеместно восстать, пусть и не располагая оружием, но с вилами, топорами, косами, мотыгами и кирками выйти против тиранов, чтобы сбросить ярмо со своей шеи. В его глазах сверкали искры – так пламенно он говорил. Но Скайлер что-то ему возразил, я не помню как следует, что это было, но это не понравилось старику Славейкову, они повздорили, и в разгар ссоры старик еще и поддразнил его, сказав, что Скайлер всего лишь корреспондент какой-то малоизвестной газетенки.

Скайлер, обиженный этим, молча удалился в спальню, и мы остались в салоне, где проходила беседа, изумленные и ошарашенные. Князь Церетелев также распрощался с нами, и мы, встав и притихнув, ушли, как будто нас выгнали. Было уже поздно, поэтому мы улеглись спать, но старик Славейков спустя некоторое время постучался ко мне, разбудив, и попросил бумагу и чернильницу. Было видно, что он не мог уснуть, его что-то беспокоило, и моя догадка утром подтвердилась. Он не спал всю ночь и, когда мы встали, протянул мне письмо к Скайлеру, которое попросил передать ему лично и добавить что-нибудь и от себя. Оно было открыто, поэтому я его прочел, старик писал по-русски, раскаивался и сожалел о случившемся, искал его прощения и заканчивал тем, что в его воле или простить, или вновь засадить его в адрианопольские застенки, откуда он только что вышел на свободу[285]285
  За свои стихи, воспевавшие борьбу с турками, П. Славейков после Апрельского восстания 1876 г. был арестован. Освобожден русскими войсками.


[Закрыть]. Я принес и передал письмо Скайлеру, который, прочитав его, задумался и сказал: «Скажите господину Славейкову, что моя миссия состоит не в том, чтобы причинять зло людям, а помогать и творить, насколько я способен, добро болгарам. Он оскорбил меня своими словами, и мне стало так горько, ведь я потерял покой и скитаюсь по долам и горам, чтобы быть полезным его народу. Скажите ему, что я великодушно прощаю это оскорбление и ему нечего опасаться с моей стороны. Было бы очень хорошо, если бы болгары умели ценить и уважать своих друзей и сохраняли спокойствие во время разговоров с ними».

– Мне кажется, что неосознанно и, будто случайным ветром, в порыве горячности пришло ему это, неожиданно для всех, – ответил ему я, – и я засвидетельствую ему ваше великодушие по поводу этого неприятного случая, а перед тем, как он уедет, а он думает покинуть город, мне хочется привести его к вам, чтобы вы попрощались.

– Не беспокойте его этим визитом, к тому же, как я вам сказал, он может быть в высшей степени спокоен, отправляясь в путь.

Я вернулся и сообщил все это старику Славейкову и думаю, что в Стара-Загору он уехал успокоенным. После обеда я опять отправился увидеться с гостями, и в особенности, с князем Церетелевым. Мы вышли с несколькими друзьями, чтобы совершить с ними прогулку за пределами города. Господин Скайлер пошел купаться на реку, а мы с князем бродили по полю и говорили о нашем деле. Я предоставил ему подробности поведения и отношения к нам наших властей и силился убедить его, что наше страдание более выносить невозможно, поэтому, в конце концов, и без посторонней помощи мы полны решительности, как сказал и старик Славейков, сбросить ярмо с наших спин хоть мотыгами, топорами и косами.

– Вы сейчас ведите себя смирно и старайтесь как можно лучше проявлять уважение к вашим властям и школы устраивайте с тщательностью: пока учитесь, развивайтесь. Мы взялись за одно дело, и если довершим его удачно, то весной будем здесь, если нам не повезет, то вы будете кроткими, станете вести себя мирно и присматривать за школами, как я сказал, пока мы не найдем времени и нам не помогут обстоятельства.

Я думаю, что тем самым делом был обход графом Игнатьевым всех европейских кабинетов, чтобы подписать протокол в Топхане[286]286
  В декабре 1876 г. и январе 1877 г. под нажимом России в Константинополе была созвана конференция послов, которая выработала проект реформ в Турции. Турецкое правительство, рассчитывая на разногласия между великими силами, отклонило проект Константинопольской конференции и Лондонский протокол (от 19 марта 1877 г.). Этот акт дал России основание объявить войну Турции в апреле 1877 г., что привело к освобождению Болгарии.


[Закрыть]. И действительно, после его подписания наша Освободительница объявила Освободительную войну Турции. Весной 1877 г. ее храбрые воины под командованием царя-освободителя прошли через Прут и Румынию, а в первую половину июня, миновав Дунай у Свиштова, вступили и в Болгарию.

III. Летучий русский отряд в Казанлыке

Где-то в июне месяце 1877 г. мы, несколько добрых приятелей, собирались каждый день перед обедом в доме одного моего родственника, старого народного деятеля, известного многим Константина Т. хаджи Коева, а после обеда и особенно к вечеру – в саду около фонтана его зятя, знаменитого торговца розовым маслом Димитра Д. Папазоглу, хоть он сам в эти тяжелые для отечества времена и вынужден был покинуть со всеми своими домочадцами свое жилище и обосноваться в Европе, а брат его, покойный ныне Бончо Папазоглу, – в Константинополе. Лишь их мать, старая Неда, хлопотала по прекрасному дому Димитра, зять же их, Стефан Серафимов, постоянно находился в их конторе. Там мы и собирались и с жадным любопытством читали переполненные новостями дня константинопольские и иностранные газеты и с большим интересом обсуждали сложившееся положение, так как русские освободительные войска уже миновали Прут и расквартировались в Румынии.

В какой-то из дней, не помню точно, утром меня посетил в доме бай Петко Панагюрец, приехавший из Плевны, давно служащий при тамошних потомках Михал-бея, братьях-мутевалиях[287]287
  Мутевалия – лицо, заведующее в Османской империи недвижимым имуществом, подаренным религиозному учреждению с благотворительной целью.


[Закрыть], Нури-бее и Махмуд-бее. Бай Петко носил турецкую одежду и по внешности и разговору был тем же турком. Его первым словом, когда мы увиделись, было: «Передаю тебе большой привет от бая Атанаса Костова», тамошнего торговца, ныне уже почившего. Я поблагодарил его, поприветствовал, пригласил присесть и спросил:

– Что привело тебя в эти края, бай Петко? Что нового в моей Плевне? Как там мои друзья? У меня остались чудесные воспоминания о городе.

– Они хорошо, и все прекрасно, да я именно поэтому и приехал, чтобы повидаться с тобой и сказать тебе это. Бай Атанас специально поручил мне это; русские уже около Никополя.

Я почувствовал, как от этой приятной новости меня словно кольнуло что-то, и вновь спросил его:

– А ты их видел?

– А как же! Эти негодники расположились на поле, здесь белые, там черные, любо-дорого поглядеть на них. Как только эта новость разнеслась по Плевне, Махмуд-бей, чтобы убедиться, правда ли это, послал меня, дабы я сам пошел на них посмотреть, тут я и увидел их, негодников, и скорее вернулся назад, чтобы сообщить ему. Его точно громом поразило от услышанного, и он сразу же телеграфировал в Константинополь брату Нури-бею. По новой конституции он депутат и заседает в палате. А Нури-бей ответил, что приедет, и Махмуд-бей тотчас послал меня сюда же с тремя турками, чтобы встретить и препроводить брата в Плевну. Он прибывает к вечеру, и еще в эту ночь мы должны перейти Балканские горы, нам никак нельзя медлить; ведем ему коня и запасную лошадь.

То, как я обрадовался, слушая бая Петко, рассказывавшего мне эту приятную новость, невозможно передать. Радость моя была такой, что мне не сиделось дома, что-то подталкивало меня на улицу, и я думал лишь о том, чтобы поскорее проводить бая Петко и пойти поделиться со своими друзьями этой необычайно радостной новостью. Наконец, после неоднократного угощения, бай Петко поднялся ехать, да и я вышел с ним, проводил его до конца улицы, и там мы расстались; он отправился на постоялый двор, который находился в нескольких шагах дальше, я же пересек улицу и направился в дом дяди Константина, где обычно мы собирались по утрам. Там уже были все мои друзья, и, находясь в очаровании от своей новости, с каким нетерпением, с каким восхищением и радостью я сообщил им ее, таким мне показалось и их невообразимо огромная, внезапная радость. Я пленил их, и еще больше восхищался, и мечтал, и предсказывал наше близкое царствование. Изумленные, они ловили каждое мое слово, и каждый говорил что-то, что было близко произнесенному мной. Мы все радовались, как дети, и после свежих еще огорчений и печалей, которыми наполнили нас зверства, повсюду совершавшиеся в нашем многострадальном отечестве взбесившимися турками, мы уже мечтали для себя о прекрасном будущем и строили воздушные замки.

Поздно вечером, около 1 часа по турецкому времени, Нури-бей прибыл и сошел на постоялом дворе Костаки. Мне очень хотелось его увидеть, хорошо было бы услышать что-то и из Константинополя, и я искал причину, по которой мне бы представилась возможность его поприветствовать, и вскоре я ее нашел. Плевненская администрация не доплатила мне учительскую зарплату, когда я уезжал, а тут я как бы воспользовался его приездом, чтобы просить содействовать в выплате того, что были мне должны. Так, я явился перед ним незваным гостем, засвидетельствовал свое почтение, и он хорошо меня принял, но был очень задумчив и озабочен. Увидев его таким, хоть мне и хотелось подольше задержаться при нем, я не посмел этого сделать, лишь передал ему свою просьбу и собрался уходить.

– Хорошо, я постараюсь, насколько смогу, будь спокоен, – ответил мне он, и мы простились. Он извинился, что не может более меня задерживать, поскольку спешит поужинать и поскорей тронуться в путь, мол, неотложное дело заставляет его спешить, и завтра вечером он должен быть в Плевне. Мне уже было известно это его неотложное дело, но я сделал вид, что ничего не знаю, попрощался, пожелал приятного пути и вышел.

Ночью я почти не спал, расположившиеся у Никополя пресловутые черные и белые русские солдаты бая Петко все мелькали у меня перед глазами, все крутились в голове, и с ними я почти встретил рассвет. Назавтра утром наши прения у дяди по вопросу приняли еще более серьезный оборот, и особенно когда со стороны близких к конакуиц осторожно пошла молва, что русские будто бы уже и в Тырново, а вскоре открылась и вся правда, поскольку некоторые из забалканской турецкой верхушки начали покидать свои места и бежали в Казанлык. 1 июля я встретился с Садуллой-пашой из Севлиево, который со всеми своими домочадцами, пожитками и в сопровождении большого числа крепких молодцов бежал из Севлиево и остановился в Казанлыке, где расквартировались два батальона низама[288]288
  Низам – регулярная армия Османской империи.


[Закрыть], отделенные от армии, которая укрепилась на вершинах горы Шипки с артиллерийской батареей. Все в тот же день, 1 июля, со стороны Стара-Загоры приехал и Блонд, английский консул в Адрианополе, и остановился в доме господина Папазоглу, с которым они были знакомы ранее. У него имелось два сундука багажа, которые он не успел взять, когда бежал, и мне кажется, что русские потом обнаружили их в доме Папазоглу, где он их оставил.

Блонд, поселившийся в доме Папазоглу у старой Неды, через некоторое время созвал всех наиболее образованных граждан на совет. Он хорошо говорил по-турецки и сказал нам: «Понятно, русские снова придут сюда, но ведь они, скорее всего, опять уйдут. Поэтому вы должны быть мудрыми и благоразумными. Вы не должны забывать, что вы – подданные его величества султана, и все, будучи таковыми, должны сосредоточиться на этом и хорошо обходиться друг с другом, и особенно с вашими соотечественниками-турками, вы должны жить по-братски и делить тяготы своего положения».

Такими и тому подобными советами и наказами он проводил нас; утром же, 2 июля, несколько турок из Махалы, села напротив Айнского перевала, отправились в конак и сообщили каймакаму, что русские напали на их село, сожгли его и изрубили бо́льшую часть жителей. Среди турок по всему городу разгорелась паника. В сущности, вот как все было: 40–50 казаков из тех, что с длинными пиками, спустились как разведчики через Айнский перевал в Махалу и там остановились около мечети, созвали турок и объявили, что сюда идут императорские войска и скоро они окажутся в селе. Они вручили им и царскую прокламацию, зачитали ее и сказали, что тем, кто будет вести себя мирно, проявит покорность и не будет оказывать сопротивления оружием, сохранят и имущество, и жизнь, так что ни волоска с их головы не падет. Все слушали эти добрые наставления и клятвенно обещали, что сохранят мир и будут покорными. Но как только казаки сели на коней и повернули назад, из засады прогремело несколько ружейных выстрелов, и 5–6 человек покатились с лошадей вниз. Тогда разъяренные казаки вернулись, подожгли село со всех сторон и изрубили тех, кого застали. Прибывшие вскоре войска обнаружили, что село горит и турки убиты, и двинулись в Казанлык. Армия, расквартированная там, вышла против них. Она застала их у Яйканлия и потерпела такое сокрушительное поражение, что тех, кому удалось выжить, раненных, привезли на повозке с лошадьми вечером в Казанлык. Весь город, и турки, и болгары, пришел в движение, увидев их, и никто не знал, ни что произошло, ни куда идти, все были сильно обеспокоены, и в особенности турки были чрезвычайно удручены и испуганы.

Вечером мы вновь, по обыкновению, собрались небольшой компанией около фонтана в саду господина Папазоглу и пока говорили о том, что видели и слышали, возвратился откуда-то и Блонд. Мы все встали и уступили ему почетное место, надеясь, что он расскажет нам что-то более обнадеживающее. Едва присев, он стал очень разгоряченно говорить, что русские были в Яйканлии, где и Стоян-яйканлиец якобы организовал чету, облачившись в мятежнические одежды, и объединился с ними, чтобы перерезать всех тамошних турок; но он издал распоряжение, чтобы армия спустилась с Шипки с пушками, и надеется до этого отразить их нападение, а сам уже телеграфировал об этом в Константинополь.

Стоян из села Яйканли являлся торговцем розовым маслом, и как только он услышал, что русские подожгли Махалу, то убрал свой товар, которым промышлял вместе с яйканлийцем Ибрямом, другим торговцем, таким же, как он, и приехал в Казанлык. Мы увиделись с ними, и они рассказали нам о своих ужасах, а мы знали и где они остановились, и один, и другой. И когда Блонд сказал, что он телеграфировал о Стояне в Константинополь, мы озадачились все до одного, приуныли, но я ободрился и спросил:

– А вы лично знаете Стояна?

– Нет, откуда я могу его знать.

– Тогда вы совершили большую ошибку. Стоян в Казанлыке, и вы вскоре сможете его увидеть и познакомиться с ним.

Я уже знал, что один из нас послал к нему, чтобы его позвали сюда, и через какое-то время показался сам Стоян. Он был кротким, скромным деревенским жителем, и как только он приблизился, я указал на него Блонду и сказал:

– Вот, сударь, это и есть комит Стоян-яйканлиец.

Он побагровел от злости, но ничего мне не ответил, я же продолжил:

– Вы сейчас, естественно, должны будете отозвать назад эту телеграмму. Вчера, как доброжелатель, вы советовали нам не забывать, что мы – подданные его величества султана, а сегодня, представляя нас комитами, любой турок, каким бы он ни был, едва ли когда-нибудь посмотрел бы на нас благожелательно. Вероятно, кто-то из его врагов оклеветал его и представил его таким; кто-то из менее удачливых торговцев, вместо того чтобы конкурировать с ним, нашел, как навредить ему этим способом.

Некоторые из товарищей обменялись с ним несколькими словами по этому поводу. Он явно был разгневан, и мы поднялись и разошлись восвояси. Спустя какое-то время дядя Константин позвал меня, чтобы выговорить мне за то, что я так поступил, сказав мне, что Блонд заявил ему: «Ваша молодежь берет над вами верх и в будущем втянет вас в какую-нибудь беду».

Утром 4 июля русские, которые продолжали свой путь к Казанлыку[289]289
  Речь идет об отряде генерала И. В. Гурко.


[Закрыть], были уже в Мыглиже. Вся оставшаяся в Казанлыке армия пошла против них, а Блонд открыл склад старого ржавого оружия и собрал башибузуков.

– Дин ислам олан, чиксын душман каршусында! (Кто правоверный, пусть выступит против неприятеля!) – кричал он, затем созвал нескольких и вверил их каймакаму, чтоб тот повел их. Они отправились было, но затем попрятались в виноградниках, а Блонд не мог прийти в себя от злости, что потребованная им армия с гор еще не пришла.

Она прибыла едва к вечеру, волоча и четыре стальные пушки «Круппа», и остановилась перед конаком, желая, чтоб ей показали, где она будет ночевать. Но беи не нашли согласия друг с другом, и прежде всего старый Мехмед-бей, говоря командиру:

– Эта каша заварилась между двумя сильными царями. У них есть свои войска, пусть расхлебывают ее там, на поле, а не здесь, разрушив город и напугав население. Мы не оставим вас ночевать в городе, поэтому идите в поле.

С этими словами он отправил их вон из города. Я находился близко к нему и все слышал. Перед тем как они тронулись, бинбаши[290]290
  Бинбаши – офицер османской армии, командующий отрядом в 1000 человек.


[Закрыть], старый человек, обратился к одному юзбаши[291]291
  Юзбаши – полицейский начальник, или капитан османской армии.


[Закрыть] из местных:

– Как обстоят дела? – А тот ему ответил:

– Биз алдык хызымыз (Мы взяли в свои руки то, к чему стремились). Сизди бакыныз (Подумайте и вы).

IV. Блонд бежит. Встреча русских

С самого утра 5 июля стало слышно, как гремят пушечные залпы. Оба войска встретились вблизи Мыглижа, и начался бой. Я вышел из дома, и первым, кого я повстречал, был некий милязим[292]292
  Милязим – офицер османской армии, соответствующий званию подпоручика в русской армии.


[Закрыть], который выходил из школы, где располагался армейский склад оружия. Мы поприветствовали друг друга, и он сказал мне:

– Вчера мы проиграли, но сегодня все хорошо; думаю, еще к обеду мы отразим нападение и разобьем неприятеля.

Меня словно громом поразили его слова, но я сделал вид, что доволен этой приятной новостью, и сказал:

– Дай Бог! Господь велик, и с Его помощью мы отбросим врага.

С этими и тому подобными речами мы дошли до конца улицы, где и расстались. Он поехал к конаку, а я постучал в двери, чтобы попасть к дяде, но там было закрыто. Дядя заметил меня из окна, и мне открыли уже без стука. Я поднялся наверх и с горечью рассказал, что сообщил мне милязим. Он пал духом, я же, напротив, не зная почему, внезапно настолько ободрился, что почти в беспамятстве прокричал:

– Нет! До 2–3 часов мы уже получим свое царство; ждите его, не теряйте присутствия духа, – и вышел.

На улице было тихо и больше не слышались никакие залпы. Я направился к площади, надеясь встретить какого-нибудь приятеля; и там было тихо, и лавки почти все позакрывались. Я вернулся и поехал к конаку, встретив по пути покойного ныне Ив. Касева, который сообщил мне, что от бинбаши пришло письмецо, согласно которому тот требовал боеприпасы, поскольку они у него закончились. Это вновь меня очень обрадовало, и я подумал про себя, что очень скоро у нас будут гости. Мы с Касевым разошлись в разные стороны; он отправился к ним, а я прислушался, и до меня докатился треск, будто из-под земли, подобный тому, когда в жаровне потрескивает кукуруза. Этот треск постепенно становился все более отчетливым, и я, зайдя к семье Папазоглу, поднялся на веранду, над самой черепицей, надеясь увидеть что-либо оттуда. Ничего не было видно, кроме дыма, и то далеко, а треск слышался все отчетливее. Я спустился оттуда и направился к церкви, поднялся на колокольню, но и оттуда не увидел ничего, кроме дыма к востоку и к югу от города; а проклятый треск звучал чаще и еще сильнее. Пока я осматривался, моя ныне покойная жена изо всех сил кричала мне из дома, откуда меня было видно, чтобы я спустился. Я еще смотрел сверху по сторонам, когда услышал ее крик со ступеней колокольни и был вынужден спуститься. Она уже взобралась на первую ступень и, растрепанная, оплакивала меня, крича в голос. Я заставил ее спуститься вниз и, вместо того чтобы отвести ее домой, повел к попу Стефану, но у него никого не было дома; сами они ушли к находившемуся чуть выше по улице дому старика Христо Папазоглу, так что я проводил ее туда и оставил там, у них, и вновь вышел из дома; мне не сиделось взаперти на одном месте. Я пошел в верхнюю часть города – никого нет, тишина на улице. Тогда я завернул к дому Папазоглу, и вдруг на лошадях без седла навстречу мне выехали Блонд и его денщик-арнаут, мчащиеся со всех ног. От радости я не мог стерпеть и прокричал ему:

– Уурлар олсун, аа! (Счастливого пути!)

Не успел я прийти в себя от этого зрелища, как, повернувшись, увидел у дома Серафимовых бричку; старая Неда грузила на нее флаконы с розовым маслом, и Серафимов с Кехаевым[293]293
  Речь идет, по-видимому, о Д. Г. Кехайове, первом мэре Казанлыка (1878–1879).


[Закрыть] были готовы отправиться в путь. Напрасно я просил их остаться и не бежать. «Еще немного, и у нас будет царство, – говорил я им, – а вы бежите», – но они не слушали меня и отправились вслед за Блондом в Пловдив. На улице стояла та же тишина, и я свернул по улице, чтобы зайти к своей жене и посмотреть, что она делает, страшно ли ей по-прежнему. Пока я возвращался туда, напротив, со стороны конака, меня громко окликнул старый муфтий:

– Дур, Душанов эфенди! Аяксыс калдым, сизи арая-арая; достумус баалыкта гелмиш, не тюрлю каршилаялым? (Постойте, господин Душанов! Я сбился с ног, разыскивая вас; друг пришел на нашу землю, как мы будем его встречать?)

Я повернул в сторону, позвал попа Стефана и старика Христо Папазоглу, и мы вместе пошли в конак. Я сказал муфтию распорядиться, чтобы принесли кусок рогожи, мы вырезали из него три больших белых знамени. С одним из них часть людей двинулась к башне, с другим – к востоку по шоссе, а мы – я, поп Стефан, Христо Папазоглу, муфтий и Абдула-бей, который по дороге постоянно бросался меня обнимать, – на юг через огороды, но треск все продолжался. Мы уже вошли в огороды и были там, и грохот слышался уже очень близко.

– Это наши ребята, – сказал муфтий и закричал: – Атмайныс ба, атмайныс! (Эй, не стреляйте, не стреляйте!)

Но как тут его услышать, стреляют и стреляют, в тот момент, когда пуля просвистела прямо у моего уха, это настолько меня обескуражило, что я совсем пал духом. Преисполненный страха и малодушия, я ретировался, позвав с собой и Папазоглу, но тот не захотел, и на четвереньках пополз назад через недавно политые грязные огороды. Когда я выполз на дорогу в своем летнем хлопковом костюме, то посмотрел на себя, и на руки, и на ноги – я был грязный, словно буйвол. Потерев два-три раза грязь руками, я поднял глаза и увидел впереди 5–6 всадников. Я немедленно снял феску и поприветствовал их:

– С приездом, братцы, здравствуйте!

– Будьте здоровы! А далеко ли город и телеграфная станция?

– Нет, очень близко, вы уже в городе, немного правее, и вы сразу ее увидите.

– А есть ли войска в городе?

– Только раненые; а ваши где, скоро ли приедут?

– Вот идут позади[294]294
  Автор приводит свой разговор с русскими собеседниками по памяти, допуская множество грамматических ошибок и смешивая с болгарскими словами. Приводим диалог в оригинале (Прим. перев.):
  «– С приездом, братцы, здравствуйте!
  – Будьте здоровой! А далеко ли город и телеграфная станция?
  – Нет, очен близу, вий уже в городе, не множко направо и сейчас увидите.
  – А есть ли войска в городе?
  – Только раненых; а ваши где, скоро ли приедут?
  – Вот идут сзаде».


[Закрыть]. – Они указали мне на армию и пришпорили коней.

Я обернулся на юг и увидел, как все поле далеко вдаль почернело от войск. Это была кавалерия, двигавшаяся от Тунджи, поэтому я быстрее срезал путь, чтобы выйти на главную дорогу, и не успел я этого сделать, как слышу, чей-то голос произносит:

– Душанов, да ты…. в феске.

Я мгновенно снял феску и огляделся. Вижу – отряд из 20 всадников уже около меня. Среди них я узнал Петко Горбанова, который, видимо, и окликнул меня; а во главе – покойный ныне князь Церетелев, одетый в черкесский бушлат; тут же и каймакам, уехавший с башибузуками. Князь Церетелев узнал меня, мы поприветствовали друг друга, и он спросил меня:

– Есть ли в городе войска и какая-то опасность?

– Никакой, только раненые да солдаты, приставленные охранять склады.

– А в округе нет ли войск?

– Около 7–8 тысяч в горах, над Шипкой. А кто командует конницей, которая идет сюда?

– Их царские высочества Лейхтенбергские князья, оба брата, Николай[295]295
  Речь идет о Н. М. Романовском, герцоге Лейхтенбергском.


[Закрыть] и Евгений[296]296
  Романовский Евгений Максимилианович, герцог Лейхтенбергский (1847–1901) – генерал от инфантерии, генерал-адъютант. В Русско-турецкую войну 1877–1878 гг. в 1877 г. находился в распоряжении главнокомандующего Дунайской армией, затем в составе войск под командованием И. В. Гурко; за отличие был произведен в генерал-майоры.


[Закрыть]. Впереди идет десяток человек, а позади на расстоянии 5–6 шагов – двое, вот это они – справа Николай, а слева – Евгений. После них уже армия. До свидания! – и он скрылся из виду.

Прошло еще немного времени, и армия приблизилась ко мне; обнажив голову, предстал я перед его царским высочеством князем Николаем и приветствовал его словами:

– Благословен грядый во имя Господне, – пели некогда незлобивые дети, увидев в Иерусалиме Спасителя на жребяти осли, – благословен грядый во имя Господне, – поет и многострадальный болгарский народ, увидев своих освободителей[297]297
  В оригинале: «Благословен грядний во имя Господне, пели некогда незлобливые дети, видев в Иерусалиме Спасителя на жребяти осли, – благословен гряды во имя Господне поеть и многострадальный болгарскый народ, видев своих освободителей» (Прим. перев.).


[Закрыть].

Но, взволнованный и растревоженный, я растерялся и не смог сдержать слез, да и он прослезился, и, видя, что более продолжать мою речь не могу, я произнес:

– Пожалуйте, брат, поцеловать руку освободителя[298]298
  В оригинале: «Пожалуйте, брат, разцелувать освободителную руку» (Прим. перев.).


[Закрыть].

Он протянул мне свою руку, я поцеловал ее, а он погладил меня по голове и сказал:

– Вот, молодец болгарин, а что, много ли турок в городе?

– Нет, только раненые.

– Пойдем![299]299
  В оригинале:
  «– Вот, молодец болгарин, а что, много ли турок в городе?
  – Нет, только раненых.
  – Пойдем!» (Прим. перев.)


[Закрыть] – И они поехали очень медленно, а я пошел рядом с его конем; он расспрашивал меня о том о сем, обо всем, что попадалось ему на глаза. Отовсюду, где мы проезжали, народ – мужчины, женщины, девушки и дети, веселые и смеющиеся, – столпился у ворот, чтобы встретить въезжающих; наконец, мы очутились и на площади. Там они остановились, и тут же прогремел гимн «Боже, царя храни», оголодавшие же воины потянулись от своих лошадей к теплому еще хлебу, который мы нашли заготовленным в повозке, по-видимому, как дневной паек, который должны были отвезти искалеченным и раненым турецким бойцам.

Гимн еще звучал, когда некий человек приблизился ко мне и сказал:

– Турки, возвращаясь назад, убили около мечети кого-то из горожан.

Он еще не докончил фразы, как князь Николай полюбопытствовал, что говорит мне этот человек. Я начал ему рассказывать, и не успел я еще договорить, как сотня казаков с пиками, получив приказ, разделившись, устремилась к указанной мечети – одни с одной стороны, другие – с другой, будто зная улицы города, и сколько турок ни встретили, пронзали их, и все они катились вниз. Конница же под командованием их царских высочеств тронулась под музыку церемониальным маршем по городу, и отовсюду с балконов и из окон столпившиеся там женщины и девушки осыпали их разными самыми красивыми цветами.