Текст книги "Книга драконов"

С другой стороны, если бы я достиг успеха, его величество отдал бы мне закладные и еще тысячу энджелов наличными. А тысяча энджелов это большие деньги.

Но сперва – найти дракона. Это не так легко, как кажется. Их вид не происходит из нашей части света: здесь слишком холодно, а хороший зимний мороз – куда лучшее средство борьбы с вредителями, чем сотня рыцарей, будь они с зачарованными мечами или без. Единственные особи, которые встречаются к северу от Срединного моря, это те немногие, кого благородные лорды привезли из Утремера в качестве сувениров или подарков для тех, у кого есть все.

Писание говорит нам, что блаженнее давать, нежели принимать, и хотя у меня есть сомнения, что это следует брать за общее правило, но если речь идет о подарке в виде дракона – то оно безусловно верно. Для начала вам придется построить ему специальный дом, чтобы его там поселить, с толстенными каменными стенами и полом с подогревом, а потом кормить его непомерным количеством мяса, а если, не дай бог, гнусная тварь вдруг ускользнет от вас и даст себе волю на земле вашего соседа, то вам придется с этим разбираться, либо найти какого-нибудь бедного дурака, который будет разбираться вместо вас. Если, конечно, вам не посчастливилось соседствовать с юным недоумком, который бесплатно вырвет дракону язык и разобьет ему голову, но такого не случается почти никогда. Разве бывают кретины, способные на такое?

Я только что сказал, что драконы не могут пережить северную зиму, и это почти правда. Из тех немногих, что сбегали, еще более немногие переживают. Обычно они находят глубокую пещеру, чтобы защититься от мороза и пронизывающего ветра и впасть в спячку до самой весны. Такие пещеры редки и расположены далеко друг от друга, и там, где таковые имеются, как правило, недостаточно овец и коров, чтобы дракон смог прокормиться и отложить жировые запасы, которых хватило бы до весны.

Вообще же единственное место к северу от Сяйва, где разумно ожидать встречи с драконом, – это где вересковые пустоши подступают к предгорьям, близ рыночного городка под названием Луси. Богом забытое место. Кровавая река – названная так, потому что красная от ржавчины с месторождения руды в Вил-Джехане, и такая ядовитая, что до самой Бок-Луси вдоль ее берегов ничего не растет на сотню ярдов от воды, – делит глубокую обветренную долину, одна половина которой (около двух тысяч акров) засажена овсом и ячменем, тогда как другая – поросла мелкими кривыми дубами, которые разве что на дрова годились. К северу от города было четыре деревушки, и все это вокруг небольшого полуразрушенного господского дома, где де Лусы жили около трехсот лет и где вырос я сам.

Мы посчитали, что драконы сбежали из усадьбы в Эмме – самом дальнем форпосте владений милорда герцога в Шастельбесте, – хотя доказать этого, конечно, не могли. Вскоре после возвращения из Утремера отец милорда построил громадный амбар в глубоком ущелье между гребнем, на котором располагался дом, и лесом – тянущимся по Свиному горбу и сливающимся с лесом Луси в Мойеншамбере. Строили его три года и нанимали для этого каменщиков и ремесленников из города, что в шестидесяти милях оттуда. Вам не кажется, что это странно – хлопотать ради обычного забора? Но никто ни разу не видел, чтобы туда возили сено или горох. Зато туда сгоняли отары овец с верхних пастбищ и стадами приводили свиней – и никто не видел, чтобы они оттуда возвращались. Хотя, конечно, это ничего не доказывает. Но первого дракона в лесах Луси заметили примерно спустя пять лет после того, как был построен амбар. Тогда мне было девятнадцать.

Вскоре после этого амбар сгорел дотла при сильном пожаре, который распространился на лес Свиного горба, а потом спустился и в наш лес, пусть и не причинив большого ущерба, поскольку толку от тех дубов, как я уже отметил, не было никакого. С нашей стороны было потеряно порядка девяти акров, сейчас там только шиповники да ивы. Жители усадьбы никогда не пытались отстроить амбар заново, и за последующие годы местные растаскали оттуда камни, чтобы строить и ремонтировать себе стены, поэтому теперь смотреть там было не на что, кроме продолговатого прямоугольника, заросшего наперстянкой и утесником.

В общем, если я собирался искать дракона, я бы искал именно там, как если бы собирался умереть, то закинул бы веревку на дерево или наелся грибов с желтыми шляпками.

В Утремере я пробыл пять лет.

Кажется, что не так уж и долго. Вот старший сын милорда герцога вернулся после семи лет в университете, где, насколько я понимаю, отличился тем, что прочитал несколько книг и отметился на нескольких лекциях, скромно облаченный в ученическую мантию из черного шелка с собольим мехом. Это на два года дольше, чем отсутствовал я, и примерно так же далеко от дома, и все же, если глянуть на него, вы едва заметите, что он вообще куда-то уходил.

Но пять лет в Утремере – очень долгий срок. Половина новоприбывших – как, например, мой брат Раймбаут – погибают в первые три месяца. Те же, кто остается в живых, не протягивают дольше шести-восемнадцати месяцев. После двух лет вы уже становитесь ветераном – тем, на кого показывают пальцем и смотрят, вытаращив глаза. После трех лет – вас отправляют домой.

Я пробыл пять, и за это время познакомился с одним интересным человеком. Он был не из наших, а служил императору, за которого мы должны были сражаться, хотя ни для кого не было секретом, что император ставил нас ниже язычников и причинял вдесятеро больше мук своему многострадальному народу. Этот человек рассказал мне, что до того, как быть призванным на службу, он работал на мастера, который отлавливал диких зверей для Ипподромных игр в Голден-Сити – львов, медведей, слонов и им подобных.

(На случай, если вы не знакомы с высокой культурой Колыбели цивилизации, то раз в месяц все жители Города собираются в огромном загоне, чтобы смотреть на бои: людей против диких зверей, зверей против зверей и людей против людей. Теперь я нахожу это странным, ведь Империя воюет с язычниками шестьсот лет, и бо́льшую часть этого времени дела у нее идут довольно скверно. Каждая семья теряет минимум по одному мужчине в каждом поколении, а сам город осаждали уже двенадцать раз, и можно было бы подумать, что все уже вдоволь навидались боев и убийств бесплатно, не отдавая серебряный шестипенсовик за место за колонной или за женщиной в высокой шляпке. Но похоже, что нет, не вдоволь.)

– Ах да, и конечно драконов, – сказал он мне. – Мы отловили их с дюжину. – Потом он умолк и ухмыльнулся мне. – Думаешь, я тебя дурю. Ты, наверное, думаешь, драконов вообще не бывает.

– Как ни странно, не думаю, – ответил я.

Он посмотрел на меня.

– Ну да, бывают, – сказал он, – мы их ловили, живыми и здоровыми. Ты, наверное, даже не представляешь, как мы это делали.

– Меня больше львы интересуют, – сказал ему я. – Расскажи лучше, как вы ловили львов.

– Так же, как и драконов, по сути, – ответил он. – Для этого нужно было…

Он был хорошим человеком, пусть к нему и нужно было сначала привыкнуть, но кое-чего о драконах он таки не знал… Он почему-то никак не мог понять, что мне не нравится говорить на эту тему, но он был замечательным наездником и это он научил меня стрелять из стофунтового лука из седла, вправлять сломанную руку и лечиться от горной лихорадки. Я понятия не имею, что с ним потом стало. Его эскадрон был отрезан возникшим из ниоткуда вражеским крылом. Через день-другой после того я вернулся и перебрал тела, но его там не нашел. Что ничего не доказывает.

Тысяча энджелов. Куча денег.

Однажды я встретил алхимика, и он объяснил мне теорию. «Все на свете портится, – сказал он мне, – все разлагается и рассыпается на части, превращается в прах и разваливается, кроме золота. Его можно оставить под дождем или закопать в сырую землю на сотню лет, и оно будет так же блестеть, как вначале. Всего две вещи на свете переживают порчу и разложение и остаются невредимыми и неизменными. Это Бог и золото. И если первый всегда рядом с нами и присутствует во всем, то второе встречается очень редко, его нужно выдавливать, добывать из камня или отсеивать, крошку за крошкой, из вонючего ила в русле реки. И угадай, что из двух люди ценят больше. Ну же, угадай… Так вот, – продолжил он, – ни то ни другое нельзя свести к насущности, поскольку то и другое уже совершенно; но то и другое способно омолаживать, восстанавливать и совершенствовать. И еще то и другое, кстати, способно творить чудеса».

Я ответил ему, что сомневаюсь на этот счет.

«А я тебе покажу», – сказал он и провел меня через базар к арке в стене, завел через арку во дворик, где была дверь, и позвонил в медный колокольчик. Кто-то нам открыл, и я увидел внутри обнесенный стенами сад, с рядами лаванды, шалфея и майорана, яблонями и фонтаном по центру.

«Десять лет назад, – сказал он мне, – это был двор дубильщика, здесь пахло навозом и гниющими мозгами, и этот запах разносился на полгорода. Потом я выкупил это место и потратил тысячу номизмат, чтобы сделать его таким, как сейчас, и оно того стоило. Золото преображает, – заявил он, – золото очищает. Золото может превратить в рай и выгребную яму».

Сад я, конечно, оценил, но будь у меня самого тысяча энджелов, я знаю, что бы с ними сделал. Сперва нанял бы столько рабочих, сколько смог, чтобы те расчистили и вспахали всю землю в Луси, которая пришла в упадок со времен моего деда, и отстроил бы все развалившиеся амбары, поставил все изгороди, чтобы скотина не выбиралась и не уходила на землю милорда, чтобы никогда оттуда не вернуться. Я бы высадил виноград на Конегаре, вырвал всю траву с бутнем вокруг мельничного колеса и заставил бы мельницу опять заработать, починил верши и плотины на реке, заказал бы новые плуги и бороны, может, даже съездил бы на ярмарку в Шастельбесте и купил хорошего породистого быка. В школах учат, что алхимия мудрена и трудна для понимания, но мне кажется, она становится вполне ясной и простой, если только понять основные принципы.

«Мне нужны деньги, – сказал я ему, – на расходы». Он посмотрел на меня грустно и обиженно и сказал канцлеру выдать мне квиток на пятнадцать энджелов. На самом деле я просил пятьдесят, но алхимик был глуховат на одно ухо.

Однако и пятнадцать энджелов – это большие деньги. Я отнес квиток в канцелярию, там мне в ладонь отсчитали пятнадцать монет и заставили за них расписаться.

Я знал кузнеца из Луси еще с детства. Мальчишкой я часто слонялся вокруг кузницы, наблюдая за ним, но стараясь не путаться под ногами. Будь я Раймбаутом, мне бы это запрещали, но у третьего сына куда больше возможностей в расширении границ своих действий, особенно если его отец не совсем уверен, когда сможет заплатить кузнецу за работу. Более того, я бы приукрасил, если бы сказал, что вообще когда-либо был кузнецу не безразличен. Я был мальчишкой, который сидел в уголке комнаты, пялился на него и все время молчал, даже если ко мне обращались. Но он ко мне привык.

Потом милорд герцог решил ехать в Утремер и с собой ему нужно было семнадцать лошадей, а лошадям требовался коновал. У кузнеца Луси был сын – подающий надежды молодой человек, уже прослывший мастером своего дела, чрезвычайно хорошо ладивший с лошадьми. Он сказал мне, что решил пойти добровольцем, когда человек милорда пришел объявить о призыве. Это большая честь, и платили хорошо, да и он сам всегда мечтал попутешествовать.

Через два дня после того, как он это мне сказал, он умер. Я не помню точно, то ли от холеры, то ли от флюса, а может, от того и другого сразу. Когда мы были малы, он любил макать меня головой в ведро с водой, пока никто не видел, а один раз украл мои сапоги и мне пришлось сказать отцу, что я потерял их, пока переходил реку. Когда я сообщил весть его отцу, то придумал, будто он погиб, храбро сражаясь с язычниками: бросился вперед, чтобы спасти павшего товарища, сказал я, а дикарь воткнул лезвие ему в спину.

В общем, мы с Гарсио знали друг друга более-менее хорошо. То есть он знал меня достаточно, чтобы заставить показать ему деньги прежде, чем я скажу, что ему нужно для меня изготовить.

– Что это, во имя всего святого, такое будет? – спросил он.

Я нарисовал эскиз мелом на куске черепицы.

– Это в масштабе, – ответил я. – Я измерил с помощью циркулей и линеек. – Этому он сам меня научил, хотя и не намеревался этого делать: я просто наблюдал за ним из-за спины, пока он работал. Однажды это умение рисовать точные эскизы спасло мне жизнь. Но ему я этого, конечно, не рассказывал.

– И что это?

– Это ловушка, – сказал ему я.

Он уставился на черепицу. Его глаза уже были не те, что прежде, – после того-то, как он сорок лет смотрел ими на раскаленный добела металл.

– И что это будет?

– Это шептало, – ответил я. – Растяжка выводит шептало из зазора, и тогда опускается створка.

Он посмотрел на меня.

– И на кого эта ловушка?

– На львов, – ответил я.

– А зачем ты хочешь ловить львов?

– Я не хочу.

Как я уже сказал, он ко мне привык.

– И какой толщины нужна эта распорка?

– Дюйм. Хотя можешь сделать и семь восьмых, черт с тобой.

– Это клепать надо?

Я покачал головой.

– Варить. А еще лучше варить и клепать.

Он сдвинул брови.

– В этих краях львов не водится, – сказал он.

– Да неужели?

У меня были основания считать, что дракон ока-жется в пещере под Стертом, и я оказался прав. Они не слишком-то скрывают свое присутствие.

Один из общеизвестных фактов о драконах – что они дышат огнем – не совсем правдив. Конечно, они не дышат, но там, где они живут на протяжении какого-либо времени, начинаются пожары. Мой друг, ловец львов из Утремера, объяснил, почему так – или по крайней мере поведал то, что рассказали ему. «Они создания пустынь, – сообщил он мне. – Они сами и порождают пустыни».

Это кажется чушью, пока не откроешь старые книги и не взглянешь на старые карты. Тогда и узнаешь, что когда-то, сотни или тысячи лет назад, на месте бесконечных песчаных дюн Утремера простирались леса, пастбища и луга, пронизанные реками, усеянные деревушками и городами-крепостями. Теперь там только изредка наткнешься на какой-нибудь уголок обработанного камня, торчащий из песка, как кость из-под кожи. «Но потом, – рассказал мне друг, – явились драконы, и что-то в них самих или в том, что они стали делать, иссушило всю воду, убило все деревья и траву. А там, где мертвые деревья и сухая трава, – случаются пожары, и вскоре не остается ничего живого, что вполне соответствует определению пустыни. Они или отравляют воду, как железная руда, или убивают траву своей мочой, как больные собаки, – как бы то ни было, можно точно понять, где живет дракон, потому что там все вокруг мертвое».

Когда я был мал, в Стерте имелась целая ясеневая роща. Ее высадил мой дед в тот день, когда родился мой отец, что мне всегда казалось хорошим делом, и появись у меня когда-нибудь сын, я бы сделал так же. Но рощи не стало. Сохранились только обугленные пеньки, которые торчали из земли, будто надгробия наспех захороненного войска. Сама земля была черной и хрустела под ногами, и так было от самого гребня до того места, где земля сменялась камнем.

Мне не нужно было уходить так далеко, и я не пошел. Я вышел на вершину Тельца – меньшего из двух высоких холмов на другой стороне долины, прорезанной речушкой, бегущей с гор, чтобы слиться с Кровавой рекой в Водостеченке. Не знаю, было ли у этой речушки настоящее название. Мы всегда называли ее Телячьей водой. В любом случае ее русло высохло и покрылось глубокими трещинами, а на осыпающихся берегах выросли ивы. Огню не удалось перепрыгнуть через русло, но вереск у Тельца на боках стал бурым и ломким, а что такое сухой вереск – сами понимаете. Подышите на него после того, как ели чеснок, и пожар у вас будет такой, что сталь расплавится.

В Утремере вереска, естественно, не росло. Но вокруг оазисов выращивают чудесную пшеницу, у которой стебель покороче, чем у наших северных сортов, зато колосья длиннее большого пальца. Враги обычно ждали, пока созреют зерна, а потом нападали, прогоняли крестьян, собирали урожай, и вывозили за черту, которую мы со смехом звали границей. И так каждый год; крестьяне не уходили оттуда лишь по той причине, что мы им не позволяли.

Я пробыл там уже два с половиной года. В живых остался благодаря тому, что меня откомандировали подальше от войска милорда герцога служить в императорском полку, состоявшем из местных – иными словами, людей, которые сами там жили и понимали, что делают. Они понимали, например, что нужно, чтобы раны и вода были всегда чистыми, что нельзя сливать свои нужники в реку, когда ваши союзники стоят лагерем ниже по течению, и тому подобное. А еще – понимали, как сражаться с врагом, чем и занимались последние шестьсот лет.

Годом ранее за этот участок отвечал милорд герцог, который попытался предотвратить ежегодное вторжение, дав генеральный бой на границе. Нечего и говорить, что он потерпел неудачу. Тогда погибли семьдесят рыцарей и пятьсот двенадцать пеших солдат, а враг добился своего как обычно. На следующий год этот участок достался людям императора, которые, конечно, понимали, что нужно делать.

А именно – ничего. Мы сидели на лошадях и наблюдали за тем, как вражеская колонна прощеголяла – другого слова я не нахожу – поперек бурой речки, отмечавшей границу. Мы уже вывели местных, поэтому в округе не осталось ровным счетом никого. Мы просто сидели и наблюдали, как они проехали по старой военной дороге, которую императоры построили четыре столетия назад, и не предприняли ничего.

Как не предприняли и пока они обыденно проводили шевоше – так по-военному называется, когда чей-нибудь край превращают в пустыню. Когда разрушают дома, вырубают сады, сжигают посевы, убивают всю домашнюю живность, а потом переходят к следующей деревне. Это тяжелый физический труд, поэтому враги использовали военных пленников – наш народ, – чтобы они все сделали, пока сами сидели в седлах и надзирали за тем, чтобы все было совершено должным образом. Они сидели, и мы сидели, а заключенные в кандалах до смерти упахивались под палящим солнцем, уничтожая все, что было нажито их же кровными братьями. Потом, когда там ничего не оставалось, они шли к следующей деревне, а потом к следующей за ней, пока не заканчивали зачистку, чтобы вернуться домой.

Враги были не дураки. Они отправляли собранное зерно вперед на повозках, но сохраняли большие площади неубранных полей, чтобы питаться с них на обратном пути. Самый большой участок занимал плоскую равнину, тысячи в две акров, богатой, плодородной земли, ровно посередине которой пролегала дорога.

Один наш товарищ родился и вырос в этих местах. Хорошо знал край, знал, откуда дуют ветры. И вот однажды ночью, когда враг разбил лагерь посреди этого огромного поля, мы подкрались и открыли огонь из тщательно выбранных точек, зная, что на нашей стороне будет сильный ветер, который не прекратится следующие тридцать шесть часов. Потом мы разделились на два отряда и преградили дорогу с обеих сторон.

Это сработало как заклинание, хотя сражаться в заграждениях было убийственно. Но мы знали, что нам не нужно было их одолевать – достаточно просто сдержать, пока их не настигнет пожар. И он настиг, с таким ревом, будто волны разбивались о берег, пока дым не сгустился настолько, что нужда вести бой отпала, и мы оттуда не убрались. Из двадцати тысяч язычников, которые пришли изначально, осталось около девятисот. Технически мы победили, хотя на следующий год они, конечно, пришли снова, как и спустя еще год.

Мы также сожгли около двенадцати тысяч пленных, но с этим ничего нельзя было поделать. Как позднее сказал милорд герцог, приписав себе заслуги этого замысла: попав в плен, эти люди стали вражеским орудием и с ними пришлось разобраться, да и к тому лучше погибнуть, чем оставаться в руках неверных. Насчет последнего он, возможно, был и прав. Им пришлось несладко, насколько могу судить. Полагаю, весь их выбор сводился к огню, пыткам и голоду.

Также общеизвестно, сказал милорд герцог, что сожжение урожая на самом деле повышает плодородность почвы, а посему, раз эта нелепая война окончена и язычники сокрушены, будущее поколение нас только благословит. Я этого не буду комментировать, если позволите.

Гарсио-кузнец всегда делал свою работу превосходно. С меня он взял энджел семнадцать, что было, конечно, грабительством, но хорошо, хоть деньги не мои. Сдачей со второго энджела я как раз заплатил за найм большой телеги у каменщика, его подъемный кран и дюжину его самых крепких рабочих. Вы замечали, что когда занимаетесь чем-то трудным и опасным, все так и норовят вас обобрать?

Итак, у меня был дракон и была ловушка. Осталось только найти приманку.

Когда я вернулся из Утремера, со всем нажитым в пеньковом мешке за плечом, я с трудом узнал родной край. Я взглянул с хребта, ожидая увидеть посевные поля, аккуратные плетни и ровно проложенную дорогу через кустарниковые рощи, которая вела бы к нашему дому. Но вместо этого увидел дикие заросли утесника, шиповника и крапивы. Поля, изгороди и пни, оставшиеся от павших деревьев, исчезли и были погребены подобно древним городам Утремера. Не осталось ни дороги, ни дома.

Судя по всему, года через три после моего ухода случился пожар. Дом сгорел, огонь перекинулся на рощицу, а оттуда на поля. Мой отец успел выбраться вовремя, но больше никогда не был прежним. Он переехал в хибарку на несколько месяцев, но оказался совершенно неспособным о себе заботиться, и монахи приняли его к себе, дали келью, пищу и кров в обмен на вторую закладную на землю. Он умер спустя полгода, и они похоронили его на своем кладбище, что, по-видимому, считалось честью для мирянина.

Местным жителям не понадобилось много времени, чтобы узнать, что я дома. Они направили депутацию ко мне в гостиницу, и мне пришлось сообщить им, что не все возвращаются из Утремера с вереницей пони, груженых награбленным золотом. Они восприняли это довольно сносно. Сказали: «Ну ладно», и ушли. Позднее я пошел повидаться с каждым поочередно, с какой-то смутной мыслью обсудить задолженность за пользование землей. Но они сказали мне, что времена были тяжелые, с тех пор как умер старый хозяин, и то, что я увидел, вынудило мне им поверить. Три неурожая подряд, трава испортилась настолько, что скот выживал у них только на ветках орешника, которые они срезали с изгороди. «Плохо», – сказал я им, думая о деревнях в Утремере, которые мы поклялись защищать (и где пшеница однажды взойдет высоко-высоко, и все благодаря тому пеплу), и им больше не пришлось беспокоиться о плате за землю до тех пор, пока они вновь не встанут на ноги.

Я все еще был в сапогах, в которых прошагал двести миль, от самого побережья, вверх по военной дороге до Луси. Хорошие были сапоги. Я снял их с мертвого язычника в каком-то ущелье, а ему они достались от одного из наших – сына какого-то богача, судя по их форме и качеству пошива. В них можно было бы преодолеть еще добрых несколько миль. Человеку в таких сапогах нечего было слишком беспокоиться из-за того, что приходится спать в амбаре и питаться несчастными зверушками, угодившими в силки, пока он, используя старый крюк, который нашел в обвалившемся сарае, расчищал пятьдесят акров земли от шиповника.

В Утремере я научился хорошо управляться всевозможными режущими инструментами. Мог даже отсечь человеку руку одним ударом наотмашь. А самое страшное, на что способна ежевика, это немного оцарапать. У меня была энергия и мотивация, и главное – меня охватывал гнев (а гнев величайший из всего этого). Но я пробыл на солнце слишком долго. Потом весь промок, и у меня случилась лихорадка. Мой друг, ловец львов, научил ее лечить, но те травы здесь не росли. Я провалялся больной целую неделю, а когда пришел в себя – силы меня покинули. Я доковылял до аббатства, где меня приняли и, откормив ячменным бульоном с клецками, показали подписанную отцом закладную. На этом мой крестовый поход за возвратом наследства окончился.

Мне было двадцать восемь лет, и я уже ни в чем не видел смысла. Но при этом до сих пор оставался тем полоумным мальцом, который убил дракона голыми руками; поэтому отправился на юг и записался наемником в одну из вольных компаний. И вдруг пришелся там к месту. Стал известен. Меня называли «ормсбана» и «вурмтотер», и у меня было особое знамя с драконом, а враги разбегались, едва услышав, что наше войско на подходе. Мы разгромили немало хибар и сожгли немало пшеницы, а спустя три года я скопил сотню энджелов, это большие деньги, и купил хозяйство на побережье, в миле от Пролива. Из моего окна открывался вид на корабли, отплывающие в Утремер, а по ночам, очень редко, я видел огоньки на той стороне, которые горели, указывая им путь в гавань.

У меня была идея, где поставить ловушку, если бы я только смог снова отыскать то место. Я боялся, что сейчас оно выглядело по-другому, ведь все теперь стало не таким, но когда мы туда добрались, я сразу в точности все вспомнил. Там было примечательное дерево, под которым я сидел в тот день, когда искал брата. Теперь оно стало выше и толще, но ненамного.

Нельзя толком спрятать машину, сделанную из железных балок весом больше тонны, поэтому я сказал им поставить ее куда-нибудь, дал денег и проследил за тем, как ее увезли. Потом несколько раз обошел ее. Ловушка как ловушка. Я с первого взгляда мог понять, что это такое и как оно работает. Но Гарсио-кузнец не понимал, пока я не сказал ему, а дракон – это просто тупое животное.

Я поднял створки с помощью лебедки, вставил шептало в зазор, убрал крюк с цепью и подвесил их сзади. На полу лежала нажимная плита. Когда дракон встанет на нее, она продавится и потянет за провод, который поднимет шептало, и передняя и задняя створки упадут почти одновременно. Сзади, между створкой и краем рамы имелась маленькая калитка. Я убедился, что она легко открывается и закрывается.

В это пространство между створкой и калиткой и полагалось положить наживку. Еще я прихватил с собой маленький трехногий табурет для доения. Нырнул под нижний край створки и уселся на табурет. Так хотя бы будет удобнее ждать.

Ждать пришлось недолго. У драконов хоть и неважное зрение, зато отменный нюх. Он явился, как я и предполагал, с кроны того проклятого дерева, размотав свое тело, будто живой канат. И если в прошлый раз я был рассеян, то теперь постарался хорошенько его рассмотреть – не каждый день ведь видишь драконов. Шея была толстая, как человеческая талия, голова – как у свиньи, крошечные черные глазки, хребет – как лезвия мечей, чешуя – как доспехи, что носят в Утремере, зубы – как короткие копья. Голос в моей голове приказал: «Беги».

Какая забота с его стороны! Но в жизни человека наступает момент, когда бежать ему больше некуда, а тысяча энджелов это огромные деньги. Я посмотрел дракону в глаза и увидел то, что и ожидал.

– Привет, Хуифрес, – сказал я.

Он бросился на меня. Я отпрянул, нащупав калитку. Как я и предполагал, он не мог дотянуться до меня, не скользнув в клетку. Дракон выгнул спину и пролез вперед – тогда я услышал, как скрипнула нажимная плита. Его голова метнулась в мою сторону как раз в тот момент, когда я выскочил через калитку, упал на землю и перекатился. Когда опустились створки, я услышал глухой стук.

Ловушка была придумана для львов. Поэтому для двадцатифутового дракона у нее не хватало длины. Зато створки были из листового железа толщиной в три дюйма, и одна придавила ему шею, прижав к полу, а другая зафиксировала хвост. Ему это не очень понравилось. Он дергался и извивался, пытаясь сгруппироваться, так сильно, что вся конструкция подпрыгивала над землей, но освободиться он никак не мог. Створки были слишком тяжелые.

Я услышал голос в голове: «Отпусти меня. Пожалуйста». Но даже если бы я хотел этого, я бы не смог. Мне понадобилось бы просунуть крюк под створками и поднять их лебедкой, а лебедка осталась погребена под драконьим телом. И я знал: если бы попытался к нему подобраться, то дракон бы меня убил. И что там говорил милорд герцог по схожему поводу? Попав в плен, он стал вражеским орудием и с ним нужно было разобраться. А тысяча энджелов это большие деньги.

Я посмотрел на свою ногу и увидел, что ткань на мне порвана, а на коже выступила кровь. Может, я и сам поцарапался об острый край рамы или о шиповник, а может – драконьи зубы задели меня, прежде чем я успел убраться с их пути.

– Прости, – сказал я и ушел.

Я прождал пять дней. Это мне посоветовал друг в Утремере, который зарабатывал на жизнь тем, что ловил львов. Ах да, и драконов тоже, конечно. Оставляешь его в ловушке на пять дней, без еды и воды, пока он не ослабеет настолько, что не сможет обидеть и котенка. Потом накачиваешь его с помощью гидронасоса очищенным маковым маслом, даешь примерно с галлон, и этого должно хватить, чтобы продержать зверя под контролем как минимум неделю. После этого его можно погрузить лодочному мастеру на тележку, отправить по воде и получить свою плату.

Так я и сделал. Принц сдержал свое слово. Я получил закладные на свою землю (две тысячи акров ежевики и ивы) и тысячу энджелов в льняном мешке, а он – своего дракона. «Зачем он вам нужен?» – спросил его я. «Не лезь не в свое дело», – ответил он.

Малоизвестный, но любопытный факт о драконах: они размножаются не так, как другие животные. Вместо того, чтобы спариваться, вынашивать и воспитывать свою молодь, они размножаются путем заражения, как болезнь, как чума, которая убила двоих из трех жителей Жуауз-Сабера через год после моего возвращения, – ее принесли ветераны из Утремера. Для этого, сказал мне друг, достаточно легкой царапины от зубов или даже от острого края чешуек. Если дошло до крови – значит ты заражен.

Инкубационный период может составлять от нескольких дней до десяти лет. И даже если умереть – это не спасет. Если дракон укусит мертвого, со временем труп превратится в дракона. Но они предпочитают брать своих жертв живьем, как милорд принц или как язычники в Утремере, которые окружают крестьян и потом водят в кандалах, чтобы жечь их руками поля их братьев.

Я много думал об этом, но честно, не помню, удалось ли дракону, которого я убил в девятнадцать лет, меня поцарапать. С каждым годом, что проходил с тех пор, я все больше убеждал себя, что мне ничего не грозит. И я совсем не знаю, поцарапал ли меня Хуифрес, мой бедный брат Хуифрес, или это был острый край рамы ловушки, либо шиповник.

Едва ли это важно. Драконы не выживают на севере, за исключением одного-двух отдаленных местечек. Их естественная среда обитания – это Утремер, где они роятся и плодятся, поэтому там от них не избавиться никогда. Хотя едва ли это важно для Утремера, потому что там хватает зла и пострашнее драконов, в которых можно превратиться из-за малейшей царапины. Например, люди, которые сожгут дотла собственные дома или убьют тысячи своих соотечественников ради того, чтобы уничтожить тысячи врагов, или которые вернутся домой и станут делать за деньги то, что прежде делали на чужбине ради чести и за что ненавидели себя.