Текст книги "Научные миры профессора К. И. Козловой. К столетию со дня рождения"

§ 2. Советский профессор-этнограф Клавдия Ивановна Козлова: между идеалом и действительностью

Кафедра этнографии МГУ второй половины 1980-х годов была олицетворением неразрывности сильных и слабых сторон поздней советской эпохи и государственного патернализма. Брежневский «застой» создал уникальную ситуацию для советских гуманитариев: стабильное финансирование, высокий социальный статус науки и ученого в отсутствии внутринаучной конкуренции и внятных внешних критериев для оценки эффективности научной деятельности фактически позволяли удовлетворять интеллектуальное любопытство за счет казны и, в конечном итоге, превращали занятия наукой в самоцель. Однако утрата этнографией экспертного потенциала и отсутствие подлинной (а не имитационной) профессиональной востребованности, а также профессиональной верификации исследовательских процедур, хотя и обрели характер комфортной привычки, время от времени исподволь тревожили людей науки.

Обобщенный демографический портрет коллектива кафедры конца 1980-х годов[1]1
  Автор этого параграфа была зачислена в штат кафедры в 1987 г.


[Закрыть] можно представить следующим образом. Профессора К.И. Козлова, Л.П. Лашук, Г.Е. Марков и доцент Г.Г. Громов принадлежали к той генерации этнографов, студенческие годы которой пришлись на 1940-е – начало 1950-х («толстовский» период). За ними следовало поколение выпускников кафедры «чебоксаровского» периода (первая половина 1950-х) Л.Б. Заседателева, В.В. Пименов и С.П. Поляков. Условно, младшую генерацию составляли В.В. Карлов, Ю.И. Зверева (выпускники кафедры «токаревского» периода) и А.А. Никишенков, оказавшийся на стыке «токаревского» периода и периода, когда кафедру возглавил Г.Е. Марков.

Кафедра избежала феномена «клановизации» столь характерного для поздней советской эпохи, но вовсе не была чужда группированию в том или ином виде. Основание такого группирования могли составить научная повестка, сходство исследовательских процедур, эмпатия (психоэмоциональное единство), преемственность в отношении того или иного интеллектуального кумира. Так Л.Б. Заседателева и Ю.И. Зве-рева подчеркивали свою почти «кровную» связь с С.А. Токаревым, демонстируя экстатическую приверженность его интеллектуальному стилю и человеческому обаянию. Л.П. Лашук и С.П. Поляков апеллировали к авторитету Н.Н. Чебоксарова, а В.В. Карлов, в свою очередь, считал себя учеником и последователем Лашука. К.И. Козлова получила азы профессиональной выучки под руководством Е.М. Шиллинга и М.О. Косвена, и, хотя сменила кавказоведческую специализацию в пользу изучения Урало-Поволжья, выстраивала прямую интеллектуальную преемственность со своими учителями. Г.Е. Марков, отдавая должное способности С.П. Толстова «генерировать идеи (иногда завиральные)», тем не менее, вел свою интеллектуальную «родословную» не от Толстова, а акцентировал человеческое и интеллектуальное влияние своего дяди, известного археолога и этнографа В.Н. Чернецова. А.А. Никишенков связывал свою «этнографическую специализацию» с Г.Г. Громовым, Л.П. Лашуком и Г.Е. Марковым – людьми настолько несхожими, что это коллективное первородство лишь подчеркивало самодостаточность и вселенское одиночество фигуры Алексея Алексеевича.

Несмотря на то, что члены кафедры самоопределялись в отношении разных «культурных героев», всех их объединяло уважение к этнографической традиции, хорошее знание истории этой традиции и ощущение вписанности в эту традицию. А еще безусловное приятие всех без исключения предшественников по этнографическому цеху, хотя сложная и неоднозначная раннесоветская история, порождала неоднозначные биографические коллизии и небесспорные репутации. Фигурами консенсуса среди классиков этнографической науки выступали Н.Н. Чебоксаров и С.А. Токарев, не только в силу их бесспорного интеллектуального потенциала, но и как наименее ангажированные политически, спокойные и нормальные представители своего времени. Оптимизм в восприятии настоящего питал позитивную картину прошлого (даже такого экстремального периода, как сталинская эпоха).

Преподавателей и сотрудников кафедры связывала единая соци-окультурная и ценностная рамка, единый концептуальный аппарат и конвенциональный научный язык. Устоялась этнографическая специализация членов кафедры: каждый обосновался в своем научном «домене», закрепив за собой тот или иной сегмент в структуре учебной подготовки. Высокая научная квалификация профессорско-преподавательского состава, сложившаяся и отвердевшая в формах система подготовки профессиональных кадров, статус одного из важнейших и притом эталонного для провинциальных вузов, образовательных учреждений этнографического профиля гарантировали устойчивое поступательное развитие кафедры и создавали иллюзию незыблемости статус-кво.

Разумеется, состояние кафедры не выглядело абсолютно статичным. Определенная динамика присутствовала. Она была связана с профессиональными дискуссиями, например на страницах журнала «Советская этнография» (Тумаркин 2003: 212–229), в которых члены кафедры (В.В. Карлов, Л.П. Лашук, Г.Е. Марков) принимали активное участие. Однако дискуссии инициировались Институтом этнографии, но не исходили из стен университетской кафедры. Внутридисциплинарная динамика (особенно заметная с конца 1980-х годов) практически не отражалась в структуре учебной подготовки, хотя содержание дискуссий и новейшие подходы в адаптированном виде инкорпорировалась в содержание лекционных курсов. Последнее обстоятельство связано с присущим университетской кафедре здоровым консерватизмом: в содержание учебной подготовки включались идеи и концептуализации, устоявшиеся во времени и получившие статус конвенционального знания. Ситуацию на кафедре оживляли не только профессиональные дискуссии или поиск новаторских подходов в области содержания и методик преподавания, но стремление отстоять собственный научный домен и профессиональные границы, конкуренция за число дипломников и аспирантов, а также неизбежные в ситуации нормального состояния науки межличностные коллизии.

Приход на кафедру в 1986 г. в качестве заведующего В.В. Пименова практически совпал во времени с началом социо-экономических и политических пертурбаций, получивших название «перестройки». Находившийся на пике интеллектуального и личностного расцвета новый заведующий попытался динамизировать ситуацию на кафедре, имея в виду уже начавшуюся внутридисциплинарную динамику, а также изменение внешнего контекста, что открывало для этнографов «окно возможностей». Каких?

Воспаление межэтнических швов в пространстве СССР, «революция сверху», начатая М.С. Горбачевым и его командой, атмосфера общественного подъема второй половины 1980-х порождали надежду на то, что профессиональный и экспертный потенциал этнографии может быть востребован властью и обществом, и удастся повторить, а то и развить и углубить уникальный опыт 1920-х годов, когда этнология оказалась на острие государственной политики и участвовала в государственном целеполагании. Именно эти соображения питали амбиции нового заведующего. Этно-социологическая лаборатория в совхозе «Щапово» под Москвой, а также своеобразный этнологический «ликбез» для представителей национальных диаспор и вообще лиц, административно связанных с этно-национальной проблематикой, инициированные кафедрой, создавали впечатление профессиональной востребованности. В конечном итоге, институциональным воплощением всех этих начинаний стала организация Центра прикладной этнологии как структурного подразделения кафедры. Но для поддержания и развития этих интенций необходимы были финансирование, кадры и внутрикафедральный консенсус в признании этих мероприятий приоритетными. Однако все это блистательно отсутствовало.

Если финансирование и кадровая обеспеченность (тесно взаимосвязанные) представляли собой внешние (объективные) обстоятельства, зависящие от государственных инстанций, то отсутствие единодушия коллектива кафедры представляло проекцию внутренних нестроений и конкуренции за право определять научную повестку кафедры. Само назначение В.В. Пименова на должность заведующего вызвало неоднозначную реакцию и даже недовольство, которое можно выразить фразой «назначают постороннего и без нашего согласия» (хотя формально Пименов был выпускником кафедры). Точками кристаллизации недовольства выступали карьерные амбиции некоторых членов кафедры, желание сохранить влияние в определенных научных доменах (например, финно-угроведении) и вообще консервативно-охрани-тельные позиции в отношении классической этнографии (и это несмотря на этно-социологический крен в научных взглядах Л.П. Лашука), а также системы подготовки кадров и структуры учебной подготовки. Здесь работал когнитивный стереотип, выражаемый максимой «лучшее враг хорошего».

Если интеллектуальное измерение диалога о перспективах кафедры и конкуренции за право держать легитимирующий дискурс в отношении ее повестки обеспечивали мужчины, то скрытую пружину, волевое начало, несомненно, женщины. Одна из самых значимых фигур кафедральной жизни, Козлова, олицетворяла особую версию силы – стальной несгибаемый стержень в профессиональных дискуссиях и вообще в вопросах принципиальных и одновременно пластичность и гибкость любящей жены, верного соратника и друга.

Что сформировало личность Клавдии Ивановны? Каково было соотношение объективных биографических и социо-политических коллизий и субъективного начала (особенностей психотипа) в формировании картины мира и интеллектуального стиля профессора Козловой?

Социальное происхождение (из семьи рабочих) будущего профессора МГУ (Карлов 2004: 240) наглядно демонстрировало одно из ключевых достоинств советской системы – прекрасно работающие социальные лифты и подлинный демократизм. Надо признать очевидное – советам удалось решить проблему социокультурного раскола общества на «элиту» и «народ» – родовую «болячку» Российской империи. Вместе с тем, средняя советская эпоха, когда происходило личностное и профессиональное становление К.И. Козловой, с ее грандиозным мироустроительным проектом и пафосом титанического созидания, была пропитана просвещенческими гуманистическими идеями, обеспечивавшими определенную преемственность досоветской и советской интеллигенции.

Разумеется, «буржуазное» прошлое было отринуто или преодолено, и советская интеллигенция самоопределялась в отношении новых символов веры. Но неизменными оставались императивы служения стране и обществу, историзм и объективность как базовые методологические принципы, а также поиск научной истины. Устная традиция, архивные и литературные источники позволяли реконструировать, сделать узнаваемым интеллектуальный ландшафт имперской России последней трети XIX и начала XX столетия. Тот самый ландшафт, который взрастил новую идентичность ученого – разночинца, дарвиниста, прогрессиста, человека, «глубоко преданного науке и вместе с тем страстного общественника, просветителя» (Эймонтова 1985: 325). Научный этос и модели поведения российской интеллигенции рубежа XIX–XX столетий выглядели весьма привлекательными и легко воспроизводимыми. Лучшие ее представители (досоветской российской интеллигенции – Т.С.), в свою очередь, копировали немецкие академические традиции (именно Германия, начиная с петровской эпохи, была конституирующим Другим русской идентичности, а также системой соотнесения для интеллектуального сообщества России).

Преданность науке и непрерывное интеллектуальное самоусовершенствование, публикаторская активность, сочетание научной деятельности с общественными и гражданскими начинаниями, стиль чтения лекций, характер взаимоотношений с коллегами и студентами, бытовые привычки и манера одеваться и держаться, – эти и многие другие черты интеллектуального слоя России рубежа эпох завораживали и будоражили массовую советскую интеллигенцию, вызывали бессознательное стремление подражать такому научному и человеческому стилю. Тем более что страна постепенно переходила из революционной фазы в фазу «нормализации» (при Н.С. Хрущеве и еще заметнее при Л.И. Брежневе), а негативизм в отношении «буржуазного» наследия сменился его спокойным, сбалансированным и рациональным восприятием, что предполагало частичную реабилитацию досоветского прошлого, в особенности его демократической прогрессистской струи, народнического пафоса сочувствия низшим слоям, оппозиционности в отношении самодержавной власти и т. д.

Досоветский стиль российской университетской интеллигенции, несомненно, был одним из источников вдохновения советского профессора К.И. Козловой и сыграл немалую роль в формировании ее личностных и профессиональных констант. К пониманию этих констант автор заметок пришла не сразу. Многогранная и многослойная личность Клавдии Ивановны раскрывалась постепенно – грань за гранью, слой за слоем. Здесь уместна аналогия с хорошей, глубокой книгой, которую читаешь и перечитываешь, неизменно открывая что-то новое, подчас перечеркивающее первоначальное впечатление.

Первое, что бросалось в глаза в момент знакомства, при восприятии фигуры К.И. Козловой – это ее незаурядная внешность. Миниатюрная женщина с испытующим взглядом и явственной харизмой. Строгий и немного аскетичный облик и стиль одежды – отутюженное платье «джерси», скромная нитка жемчуга, аккуратные туфельки на небольшом каблучке, накрахмаленные носовые платки, гладко причесанные волосы, лицо без намека на косметику, будто только что умытое ледяной водой. Словом, в лучших образцах эмансипирующейся женщины имперской России рубежа веков, включающейся в образовательный и культурный процесс и демонстрирующей гражданский и политический активизм наравне с мужчинами.

Следующий срез знакомства с К.И. Козловой – это демонстрируемый ею стиль коммуникации, в первую очередь, межличностный уровень общения. Импонировало подчеркнуто уважительное обращение на «Вы» вне зависимости от возраста или административного статуса визави, но одновременно человеческое внимание и искренняя заинтересованность в собеседнике. (В этой манере общения явно прослеживаются тропы лучших традиций образованного слоя России.) Клавдия Ивановна общалась с людьми не ради проформы, а казалось, пыталась проникнуть в самое их нутро, просканировать, чтобы опознать «своего» по духу. Мне лестно вспоминать, что визуальный и вербальный фильтры в общении с профессором я прошла успешно, заслужив ласковое прозвище «Соловушка».

По отношению к собственным ученикам и аспирантам К.И. Козлова воспроизводила классическую «кружковую» манеру общения, явно унаследованную от передовой профессуры российских университетов. Клавдия Ивановна не только формировала профессиональную компетенцию, щедро передавая знания и навыки, не только направляла своих аспирантов и докторантов в интеллектуальном смысле, но выступала в роли наставника и опекуна в общечеловеческом смысле. Ее дом был открыт для молодых коллег, где разговаривали много и обо всем – о науке, о текущей политической ситуации, о жизни, о любви, о кулинарии. Но все это только с теми, кто прошел строгий моральный и интеллектуальный отбор профессора Козловой. Границы между «своими» и «всеми остальными» Клавдия Ивановна проводила отчетливо, быть может, несколько прямолинейно, но зато абсолютно честно. Полагаю, подобная селекция неизбежно выступает отправной точкой складывания научной школы.

Что касается стиля профессиональной коммуникации Козловой, то я могла наблюдать его во время заседаний кафедры, которые были весомым элементом функционирования нашего коллектива особенно на рубеже 1980–1990-х гг. и в последующее десятилетие. Надо признать, что тогдашние заседания кафедры представляли собой уникальный жанр университетской жизни: они не сводились к формальному обсуждению рабочих вопросов вроде утверждения тем курсовых и дипломных работ или аттестации аспирантов, но в них присутствовали подлинно научная повестка, дискуссионность и эмоциональный накал. Заседаний кафедры ждали, к ним готовились, заранее обдумывая не только выступления, но и каждую реплику; это был прекрасный плацдарм для интеллектуального самовыражения, обкатки свежих идей и презентации научных статей и монографий. И не только. Здесь схлестывались темпераменты, блистали полемические таланты, искрились юмор и сарказм, кипели подлинные человеческие страсти.

Сцена и декорации этого интеллектуального спектакля определялись рассадкой лиц: у каждого члена кафедры было свое излюбленное место, и этот чинный порядок никогда не нарушался. Клавдия Ивановна и Лев Павлович садились обыкновенно спиной к окну и не за большим столом, и этот (скорее, бессознательный, нежели рациональный) выбор диспозиции символизировал как минимум самостоятельность и самодостаточность, но и оппозиционность новому заведующему, восседавшему во главе стола. Роли участников тоже были давно распределены и неизменны. Выступления В.В. Пименова с их выраженной театральностью и драматическими эффектами, провоцирующие вбросы Г.Г. Громова, аргументированно-спокойные оппонирующие высказывания Л.П. Лашука, дипломатичные эскапады Л.Б. Заседателевой, интеллигентная дискуссионность В.В. Карлова, интеллектуально-изощренная риторика А.А. Никишенкова, чеканные формулировки Г.Е. Маркова, – все это составляло диалог людей науки, связанных единой концептуальной рамкой и говорящих на одном (конвенциональном) научном языке. Подчеркну: слово «спектакль» не несет иронического смысла, но описывает внешнюю форму, антураж кафедральных дискуссий, наполненных серьезным научным содержанием.

Клавдия Ивановна даже в этом разнообразии психотипов и темпераментов ярко выделялась стилем профессионального диалога: очень внимательно слушала собеседников, ни на секунду не отвлекаясь и не теряя нить дискуссии, а ее реплики и высказывания были убийственно точны и обескураживающе откровенны. Козлова практически не использовала эзопов язык, эвфемизмы или систему кодов. Прямота ее высказываний и суждений стимулировала любопытный психологический эффект: вводила оппонента в состояние раздражения и вынуждала «расчехляться», явно обнаруживая интеллектуальную и моральную позицию.

Важно отметить, что полнота и точность стенографической фиксации хода и содержания заседаний кафедры, которая обеспечивалась усилиями Т.Г. Мунчаевой, превращает эти материалы в бесценный историографический источник – хронику научной жизни и хронику истории страны в контексте эпохи.

Мне не довелось систематически слушать лекционные курсы Клавдии Ивановны. Вместе с тем отдельные лекции и даже фрагменты лекций, которые стали мне доступны, позволяют реконструировать педагогический стиль профессора Козловой. Его сильные стороны составляли пунктуальность и собранность (Клавдия Ивановна никогда не опаздывала и не позволяла это другим), энергичный, темпераментный характер речи, высокая теоретичность изложения и одновременно опора на личный полевой опыт, умение установить не только прямую, но и обратную связь со студентами, вовлечь их в диалог, предельная корректность и ровность по отношению ко всем слушателям, сугубая объективность при выставлении оценок. В этом смысле К.И. Козлова выступала представителем большого академического стиля, характеризующего эпоху высокого модерна.

Что касается характеристики научных воззрений Клавдии Ивановны, то их полнота и целостность могут быть поняты только в быстро менявшемся социо-политическом и историко-культурном контексте последнего двадцатилетия XX века. Главное содержание научного этнологического дискурса конца 1980-х годов составила дискуссия о предмете этнографии, а также нарастающая критика советской теории «этноса» – ключевого теоретического продукта отечественной этнологии.

Что касается дискуссии о предметных рамках этнографии и ее месте в системе наук, то она вызревала давно. Ее отправной точкой можно считать статью С.А. Токарева «О задачах этнографического изучения народов индустриальных стран» (1967), где тонкий знаток истории русской и зарубежной этнографии выразил тревогу в отношении размывания качественной специфики этнографии, которой угрожало выпадение из семьи исторических наук и превращение из самостоятельной институционализированной дисциплины в часть неструктурированного (прежде всего, социо-политического) знания о современности.

Необходимо пояснить, на чем основывалось беспокойство патриарха отечественной этнографии. Концепция этноса – основополагающее теоретическое направление советской этнографии 60–80-х годов XX в. стимулировала формирование на периферии этнографии суб– и пограничных научных дисциплин, в том числе этно-социологии, этно-социолингвистики, этно психологии, этнод емографии, этно экологии (Арутюнян, Дробижева 2003; Губогло 2003). Эти дисциплины рассматривались отечественными учеными как важный инструмент анализа современности. Вместе с тем их появление свидетельствовало о серьезных сдвигах в структуре этнографии и ее качественной определенности. На первый взгляд речь шла о расширении предметных границ этнографии, что, в свою очередь было спровоцировано кардинальным изменением контекста объекта исследования – этнической традиции, которая из деревни и истории переместилась в город и современность.

Однако возможны две концептуализации традиции – узкая и широкая. Узкая состоит в том, что традиционная этнографическая тематика накладывается на настоящее и адаптируется к нему, в современности разыскивается традиция. В широкой концептуализации современность оказывается не антитезой этнокультурной традиции, а ее новым состоянием и развитием. В этом случае предмет этнографии потенциально охватывает всю современность, а не только ее взаимодействие с этнокультурной традицией.

В статье 1967 г. в присущей ему деликатной и ненавязчивой манере С.А. Токарев обратился к уточнению предметов этнографии и конкретной социологии в области изучения современного общества. Ученый руководствовался узким пониманием этнокультурной традиции. Формулируя специфическую проблематику этнографии и дифференцируя ее от социологии, ученый в то же время допускал их наложение: социолог, изучающий народ (то есть объект этнографии), выступает как этнограф и наоборот.

Хотя статья 1967 года взывала к дискуссии о предмете этнографии, на протяжении почти двух десятилетий обсуждение этой проблемы носило пунктирный и подспудный характер, приняв форму интенсивной публичной дискуссии лишь в 1987–1988 гг. (Бромлей, Крюков 1987), когда стал серьезно меняться общественно-политический контекст и болевые точки советской науки можно было открыто и безбоязненно подвергнуть внутрикорпоративному обсуждению. В дискуссии приняли участие и сотрудники кафедры, в частности, Г.Е. Марков. А если иметь в виду развитие полемики не только на страницах «Советской этнографии», но и в устной профессиональной коммуникации, дискуссия вовлекла в свою орбиту широчайший круг участников. Она, без преувеличения, охватила все научное этнографическое пространство страны – по горизонтали и по вертикали. Не вовлеченных практически не осталось: на кону стояло само существование этнографии в дисциплинарно-предметных рамках.

Представители старшего поколения этнографического сообщества (в том числе, профессура кафедры), прекрасно осведомленные в истории длительной борьбы этнографии за самостоятельный статус и приверженные традиционной проблематике, не могли не почувствовать угрозу профессиональной идентичности. С высоты сегодняшнего дня можно утверждать, что эта их обеспокоенность была далеко не беспочвенной.

Насколько можно судить, К.И. Козлова тяготела к токаревской версии концептуализации этнокультурной традиции и демонстрировала здоровый консерватизм и неприятие гиперкритических, нигилистических трактовок советского наследства в этнографии.

Настоящим «тестом» на морально-психологическую и профессиональную целостность на рубеже 1980–1990-х годов стала дискуссия о природе этноса/этничности, участники которой маркировали свои позиции терминами «примордиализм» и «конструктивизм».

Теория этноса, сформировавшаяся в 1960–1970-х гг. в теоретической лаборатории советской этнологии, стала ответом на кардинальное изменение мирового и внутрисоюзного контекста, где даже обывательскому взгляду был очевиден взрыв этничности и подъем национализмов. Теория этноса интегрировала традиционную и новую этнографическую проблематику, позволяя охватить развитие этнической «субстанции» в длительной исторической ретроспективе, связать прошлое с настоящим и даже заглянуть в перспективу. В отличие от западной теории «этничности», обобщающей локальный (преимущественно европейский) опыт, советская теория этноса носила универсальный характер и отличалась подлинным историзмом.

В советском контексте в профессиональной среде теория этноса ассоциировалась с именем Ю.В. Бромлея, а в постсоветскую эпоху и среди широкой публики – с именем Л.Н. Гумилева. В то время как Бромлей склонен был считать этнос дуальной, биосоциальной сущностью, Гумилев предложил стилизованную фразеологией современной генетики ландшафтно-географическую концепцию этноса. Обе версии – «официальная» и «еретическая» – сходились в двух ключевых пунктах: констатации онтологичности этноса и, одновременно, в признании отсутствия надежных критериев определения, выделения этнической субстанции.

В разработке теории этноса в разное время участвовали такие видные советские этнографы, как В.И. Козлов, П.И. Кушнер, Л.П. Лашук (Лашук 1968), П.И. Пучков, С.А. Токарев (Токарев 1964), Н.Н. Чебоксаров (Чебоксаров 1967). Лашук, Токарев и Чебоксаров были самым тесным образом связаны с университетской кафедрой этнографии и обращались к теории этноса в своих лекционных курсах.

Если в интерпретации этих ученых акцент делался на онтологии этнической общности, то в предложенной В.В. Пименовым «компонентной теории» этноса внимание было сфокусировано на гносеологических аспектах (Пименов 1977). Впрочем, это различие касалось скорее аналитического метода, не отделяя Пименова от лагеря этнографов, числивших этнос реальной сущностью.

Необходимо подчеркнуть, что для К.И. Козловой онтологичность этноса являлась sine qua non, причем подобное понимание диктовалось отнюдь не готовностью присоединиться к мнению большинства или разделить господствующую теоретико-методологическую рамку (по своим волевым качествам профессор Козлова была способна идти против течения), но вытекало из персонального обширного полевого опыта, в ходе которого ученый имела дело с этнической материей и проявлением этнического.

Вместе с тем, надо признать, что все без исключения модификации, варианты, разновидности концепции этноса находились (и находятся) в плену фундаментального противоречия: констатация онтологичности этноса соседствовала с невозможностью научными методами схватить и описать этническую субстанцию. Это открыло возможность для уничтожающей критики теории этноса – краеугольного камня советской теоретической этнографии. Эта критика публично прозвучала на исходе 1980-х и приобрела максимальное звучание в последнее десятилетие XX века (Соловей 2022: 475–489).

Теоретические и методологические установления советской этнографии, несомненно, нуждались в критике, но не уничижительно-беспощадной, элиминирующей все, что было сделано в XX веке. Кроме того, критика бесплодна без выдвижения позитивной альтернативы. Парадокс конструктивизма состоял в том, что, будучи весьма убедителен и остроумен в критике примордиализма, он (конструктивизм. – Т.С.) демонстрировал теоретическую беспомощность и бессодержательность в своем позитивном утверждении.

В содержательном плане оппозиция «конструктивизма» и «примордиализма» (под который подверстывалась теория этноса) изначально выглядела малоубедительной, а их антагонизм представлял собой ситуативный момент в контексте динамичного дискурса о национальном/этническом. Кроме того, обе парадигмы оказались одинаково неспособны объяснить характер и природу того, с чем имеют дело, а их базовые концепты одинаково носят идеальнотипический характер.

Осмелюсь предположить, что напряжение и интенсивность соответствующей дискуссии в постсоветской этнологии были вызваны факторами не интеллектуального порядка. Подлинную и тщательно скрываемую подоплеку теоретической дискуссии составляла борьба за ресурсы и власть в науке, где конкурирующие сообщества опознавали друг друга и легитимировали свои претензии с помощью методологических парадигм.

Опознавательным знаком и сущностью переживавшейся Россией эпохи 1990-х годов стал Хаос – политический, экономический, социальный, разруха в головах. Теоретический багаж советской науки был низвергнут с «корабля современности», а на пьедестал возведены «чужие боги». Критике подвергнуты общепринятое знание и «само собой разумеющиеся» понятия и нормы. Идея научной объективности дезавуирована, а любые устойчивые ценностные иерархии и моральные основания разрушены. В жизнь людей науки вторгалась новая жестокая действительность с «рынком образовательных услуг», с социальной инфляцией статуса профессора университета, с мизерными зарплатами.

Профессиональная и моральная цельность профессора Козловой выдержала проверку на прочность в период научного «раздрая» 1990-х годов. Даже в это трудное время ей удалось обеспечить приверженность академическому стилю в науке и преподавательской деятельности, избежать деформирующего воздействия воинствующего постмодернизма и сохранить себя как личность.

ЛИТЕРАТУРА:

Арутюнян Ю.В., Дробижева Л.М. Этно-социология: некоторые итоги и перспективы // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. 1960– 1990-е годы / Отв. ред. С.Я. Козлов. М., 2003. С. 87–102.

Бромлей Ю.В., Крюков М.В. Этнография: место в системе наук, школы, методы // СЭ. 1987. № 3. Обсуждение статьи см.: СЭ. 1987. № 4; СЭ. 1987. № 5; СЭ. 1987. № 6; СЭ. 1988. № 1.

Губогло М.Н. Этническая социолингвистика (1970–1980-е годы) // Академик Ю.В. Бромлей и отечественная этнология. 1960–1990-е годы / Отв. ред. С.Я. Козлов. М., 2003. С. 102–138.

Карлов В.В. Козлова Клавдия Ивановна // Энциклопедический словарь Московского университета. Исторический факультет. М., 2004. С. 240–241.

Лашук Л.П. Опыт типологии этнических общностей средневековых тюрок и монголов // СЭ. 1968. № 1.

Пименов В.В. Удмурты. Опыт компонентного анализа этноса. Л., 1977.

Соловей Т.Д. История российской этнологии в очерках. XVIII – начало XXI в. М., 2022.

Токарев С.А. Проблемы типологии этнических общностей. (К методологическим проблемам этнографии) // Вопросы философии. 1964. № 11.

Токарев С.А. О задачах этнографического изучения народов индустриальных стран // СЭ. 1967. № 5.