Текст книги "Избранные. Революционная фантастика"

Сенатор обнажает меч, и я церемонно кланяюсь. Даже интереснее, когда жертва сопротивляется. Он нападает, не дожидаясь окончания моего поклона и правильной стойки. Легко отражаю, отступаю в сторону и быстрым движением, самым кончиком, рассекаю безукоризненный костюм на груди..

Он напуган теперь, да и сражается неинтересно, пытаясь силой победить более легкого противника. Как все новички, делает сильные замахи и тратит уйму времени на удары и на оборону. Счет, между тем, идет на секунды, и я, наигравшись и заставив его вспотеть, захватываю его меч и, вывернув руку, захожу стремительно назад и на обоих ногах рассекаю подколенные сухожилия. Пока сенатор валится, вскинув руки и не успев сообразить, что случилось, отрубаю кисть, держащую меч.

Наклоняюсь, касаюсь перчаткой крови на ковре и подношу к улыбке-щели в маске.

– Смотри-ка, у пережитков прошлого еще остались зубы.

Нравится наблюдать, как ярость на его лице сменяется страхом. Как он пытается отползти и позвать на помощь.

Помощь уже совсем близко – ломятся во вторую дверь. Еще несколько секунд.

Распахиваю окно, подняв раму вверх и напоследок наклояюсь к сенатору.

– После взрывов там, в зале столько было оторванных рук и ног, что, казалось, там погибли тысячи, а не пара сотен.

– Чего… чего ты хочешь от меня?…

– Нет ничего такого, что ты мог бы вернуть.

Рассекаю ему ноги, рубя коленные чашечки и не испытывая никаких угрызений от его воплей. Все-таки, я победил сенатора в честном бою.

Дверь кабинета слетает с петель, впуская пятерых вооруженных охранников. Один, тут же бросается к пострадавшему, а мне остается разделаться с четырьмя, не дав им успеть отреагировать.

Чуть присев, целюсь в ноги – только поцарапать – и, уперев ладонь в пол, делаю широкий взмах с разворотом. Таких движений нет в традиционном кендо, но у Сайто свой стиль, рассчитанный на легких и быстрых подземников. Мне и нужно в этот раз всего лишь остановить их, а не покалечить.

Все четверо с воплями боли валятся на пол, роняя оружие или стреляя в пол. Я продолжаю движение, не разгибаясь, вскакиваю на подоконник – и вываливаюсь вниз головой, не оставляя им шанса пальнуть мне вслед.

Пуленепробиваемое окно за мной захлопывается с громким лязгом. Маска соскальзывает. Ветер продувает закрывающий лицо шарф и отрезвляет – на полдороги к земле мне все же удается приладить доску к подошвам. Магнитные замки защелкиваются, включая автоматическую антигравитацию – я переворачиваюсь ногами вниз у самого тротуара, едва не коснувшись брусчатки кончиками пальцев, и снова поднимаюсь, облетая здание и не заботясь больше о случайных зрителях и преследовании.

Пожалуй, мне нравится ходить по краю. Сердце колотится так, словно я счастлив или влюблен. И вокруг – ветер. Через пару минут всю воздушную и наземную полицию города поднимут на поиски подозрительного андера с ховербордом.

Доску приходится сломать и выбросить неподалеку от снятой Ниной квартиры. В квартиру же поднимается вполне себе почтенный наземник с рыжей шевелюрой – синтетическая маска – и почти тут же спускается, переодевшись во все новое. На такси я отправляюсь к очередной точке на окраине и, пройдя пару кварталов, в подвале заброшенного дома забираю собственный ховерборд, молчаливо ждущий отправления к удаленной от города очистительной воздушной станции, в этот раз – ведущей в другой район Второго.

До рассвета еще далеко, и огней здесь нет, но дорогу мой ховерборд знает прекрасно. Единственный источник света на пути – огни пригородной фермы. Вспоминаю, как отец впервые взял нас с сестренкой туда – показать земные поля и травы, и воздух, наполненный песней ночных сверчков, и темный лес вдалеке…

Начинается снегопад. Пожалуй, теперь я нескоро вернусь на поверхность.

Хочется плакать – впервые за много лет. Хочется остановиться, упасть на замерзшую землю и ждать заслуженного наказания. Все плохие парни бывают наказаны рано или поздно.

Эля ждет меня дома, в маленькой квартирке почти на самом верху высотки в центре. И я впервые по-настоящему рад, что выбрался целым.

Она готовит капучино – запах смешивается с корицей, черносливом и ванилью – стоя посреди кухни в тонком халате. Иногда она приходит без предупреждения, как сейчас, и остается на ночь.

– Прости, – обнимаю ее сзади. Целую белоснежную шею. – Были дела наверху. Соседи ночью не тревожили?

Она оборачивается и чуть склоняет голову, разглядывая меня.

– Что-то случилось, Джин?

– Устал немного, – сообщаю чуть дрогнувшим голосом.

Все-таки, я тоже боюсь. Боюсь, что Эля никогда не взглянет в мою сторону, если узнает, какой я на самом деле. Боюсь, что если бы сейчас оказались живы те, кого унес тот взрыв, они не смогли бы любить меня – такого, каким стал.

– Хотя, знаешь… не настолько устал, чтобы не показать несколько ошеломительных просто приемов… – руки мои опускаются ниже.

– Глупый, кофе остынет!

– Мы быстро…

– Остынет!..

…Кофе почти остыл. И все равно вкусный.

Эля намазывает тосты шоколадной пастой и избегает смотреть мне в глаза. Лицо ее чуть разрумянилось, а на щеках проступили едва заметные ямочки. Должно быть, мы оба сейчас безумно привлекательны. Подмигиваю ей с другого конца стола.

– Ты ведь сегодня никуда не спешишь, Джин? – спрашивает она, поколебавшись. – Есть одно дело… один человек. Ему нужна хорошая охрана. Лучший телохранитель, кроме тех, что уже есть. Я посоветовала тебя.

Поперхнувшись, недоверчиво гляжу в ее серьезные фиолетовые глаза.

– Шутишь!

– Сайто считает тебя лучшим. И ты уже работал телохранителем один раз.

– Один раз! В свободное от учебы время. Сама знаешь, я совсем другим занимаюсь.

– Знаю. Еще и поэтому Сайто-сан тебя советует. Если хочешь, Лерой наймет еще и троицу твоих приятелей – будете вместе охранять его от взломов и собирать информацию. До начала конференции он переедет сюда, во Второй.

– Конференции?

– Так ты не слышал… – она прикусывает губу на минуту.

– Что не слышал?

– Новые переговоры. О проекте города.

Дальше можно не продолжать. Эля по-прежнему мечтает о городе андеров на поверхности. О новом мире для всех нас… Даже когда я давно перестал надеяться. А ведь из нас двоих долбаный оптимист – я. Уж какой есть.

– Ты сказала, его звать Лерой? Не тот ли, который?..

– Тот.

– И ты ему веришь?!

– Я готова рискнуть. А ты?

Молча допиваю остывший кофе. Очень немногие вещи бывают хуже, чем заглядывать в несчастливое прошлое. И все-таки, она – заглянула. Значит, и я попробую.

– Что ж, раз тебе так важно, давай взглянем на твоего заказчика.

Эрик Лерой – действительно тот самый.

Замираю на пороге гостиничного номера, рассматривая сидящего за столом президента самой успешной и стойкой инвестиционной компании Восточного Побережья.

Время изменило его. Время – и Джек Дровосек. Никакие деньги не смогли купить ему настоящих живых ног. Никакие врачи – ни наземные, ни подземные – не смогли полностью убрать шрамы с лица. И тем не менее, он улыбается нам с Элей.

– Садитесь, прошу вас! Миссис Грэй принесет чаю.

– Спасибо, мы ненадолго, – отвечаю холодно.

Он кивает. Смотрит на меня оценивающе, не переставая улыбаться.

– Знаю-знаю, у вас нет причин со мной сотрудничать, мистер Адамс! Как и у ваших друзей. Я, видите ли, навел справки…

– На этом можно и закончить. Сказать, что я вам не доверяю – сильное преуменьшение.

– И тем не менее, я хочу выстроить этот город. С новыми технологиями магнитой фильтрации ульрафиолета – он будет полностью под открытым небом. И я верю, что он будет не единственным! Я в курсе, что ваш отец тоже мечтал и сам спроектировал…

– Он мертв. Именно потому, что мечтал о таком городе.

– Он был блестящим ученым.

– Был.

– Джин! – вмешивается Эля. – Выслушай хотя бы.

– Пусть заткнется о моем отце и объяснит, какого рожна суется сюда снова.

– Должен признаться, – продолжает Лерой как ни в чем ни бывало. – Три года назад я был против строительства города. Наверняка вы знаете. У вас есть свои способы добывать информацию. Знаете, за кем охотится Джек Дровосек. За теми, кого считает виновными в том ужасном происшествии…

– Значит, в вас он ошибся?

– Нет. И это дает вам повод меня ненавидеть. Я знал о готовящемся покушении. Знал – и ничего не сделал. Никому не хочется выпускать подземников из подземелий. Впускать в наш мир. И мне это было невыгодно.

– Ясно. Пошли, Эля!

– Я хочу все исправить.

– Что? – начинаю смеяться. Горько и до слез. – Что исправить?

– Нельзя вернуть вам всю семью, мистер Адамс. Возможно… возможно, в следующий раз Джек Дровосек меня прикончит. Но в тот раз – он оставил меня в живых. Сам вызвал службу спасения. Может быть, давал мне второй шанс, как думаете?

– Думаю, он придурок и маньяк. Может, это комплекс неполноценности?

– В ту ночь… – Лерой ищет слова. Словно впервые готов открыть тайну. – Мне снились кошмары о том, что произошло. И Джек явился как настоящий карающий демон из Преисподней. Мне казалось, так двигаться может только дьявол. Позже я услышал о боевой школе Сайто-сана. Узнаваемый стиль. Именно такой телохранитель мне нужен сейчас! Не спешите соглашаться! Уверен, вы успеете проверить правдивость моих намерений. Присядьте! Я покажу проект города…

Он включает проектор – и на столе перед нами возникает знакомая модель.

Замираю, разглядывая ее. Многое, конечно, поменялось, но этот проект – мечта подземника Адамса-старшего. Для тех, кто не побоится выбраться на свет…

– …Мистер Адамс?

– Джин?

– Я…

Невозможно согласиться. Охранять Лероя? Здесь что-то другое нужно, кроме ума, бесстрашия и ловкости. Прощение? Чушь какая!.. Я – из нехороших парней. Хорошие парни не разбивают вам, не морщась, коленные чашечки.

Хорошие парни не взрывают, не моргнув, сотни людей.

Но.

Эля становится рядом и берет меня за руку.

* * *

Хэппи улыбается во весь рот, от одного взгляда на мою уставшую физиономию.

– Я рад.

– Ты всегда рад!

– Рад, что ты согласился.

Он подвигает ко мне самый лучший свой кофе и самые свежие миндальные пряники.

– Не начинай! Я..

– Сам на себя зол? Так похоже на тебя, Джин!

– Второй шанс президента Лероя похож на ад кромешный! Бесконечная череда переговоров и сделок. Сотни людей, миллионы случайностей. И Эля…

– Как она?

– Устала. Конференция только началась, а она…

– Она знает, чего добивается. Надеется успеть. Понимаешь? Ее сердце…

И тут наступает минута, когда Хэппи перестает улыбаться. Не знал, что увижу его таким.

– Эля хорошая девочка. Не разочаруй ее, Джин, мой мальчик!

Он и сам на себя не похож, внезапно постаревший без своей безмятежной улыбки.

Даже модный квартал кажется сейчас кричаще ярким и вызывающим, проплывая медлительно мимо стекол его кафе.

И кофе – слишком черный в сравнении с моей бледной рукой.

– Я как-то читал одну книгу. Старинную… я ведь говорил тебе, что рос среди книжных полок? Там ученый изобрел машину времени. И попал далеко-далеко в будущее. В книге под землей тоже жили… морлоки. А элои – все такие светлые и хрупкие – жили наверху. Морлоки жрали их… Я думаю, он все перепутал, тот писатель. Или Солнце – оно все перепутало.

– Солнце, Хэппи, ни при чем… это элои из нас никудышные. Нас и жрать не надо. Только успеешь к нам привыкнуть…

Приходят сразу несколько сообщений от Левы, Нины и Эли. Тревожных новостей пока нет, но завтра – день принятия главного решения.

Мы все ходим по краю перед этой конференцией, которая станет первым шагом к новому миру. А новые миры никогда не рождаются без риска. Мне это нравится. Не нравится, что Эля ходит по краю вместе со мной.

– Пора!

Ухожу, кивнув на прощание, оставляя недопитый кофе и несчастливого Хэппи.

Вчетвером мы собрались впервые – я, Лева, Уилл и Нина. Сегодня мы – не Джек Дровосек. Сегодня Нина окрестила нас «Джек-Победитель-Великанов».

Великанов четверо. Из тех, что точно проголосуют против строительства города. Еще пятеро – колеблются.

Нина – она выглядит старше всех и больше всех говорит, – раскладывает на столе большой план зала для конференций и отмечает места, где рассядутся голосующие. Затем – давно изученный маршрут передвижений Лероя в этот день.

Лерой – герой завтрашнего дня. Если убрать его – вряд ли состоится само голосование. Вряд ли мечта Эли когда-нибудь сбудется.

– Значит, с наступлением темноты, ты, Джин…

– Знаю. – Я и так всегда рядом.

– Второе по опасности место – холл здания. Не исключено, что по пути следования машины попытается выстрелить или бросить взрывчатку кто-нибудь из толпы. Мы установили наблюдение и проверили почти все здания.

– А если фанатиков будет сотня? – Тогда мы все умрем. Не отвлекайся, Уилл! В холле камеры наблюдения есть за каждой колонной и в каждом углу. Но и приглашенных гостей и репортеров – около двухсот. А охранников в зале – всего пятнадцать. Не спускай глаз даже с них. Я не доверяю наземникам. И почему бы им не собраться во Втором?

– Потому что в прошлый раз зал взорвали, – жестко напоминает Лева. – Что же, увидимся следующей ночью и отпразднуем?

– Обязательно увидимся!

Эля – мечтатель. Возможно, именно поэтому она сама, сопровождаемая доверенными лицами мистера Лероя, везет сегодня его инвалидную коляску ко входу в старинное здание в центре города. Ее печальное белое лицо – во всех новостях, как символ доверия решениям покрытого шрамами наземника.

Ночи в наземном городе гораздо темнее, чем под землей, и она смотрится еще эффектнее, белая на темном небе, ярко высвеченная вспышками камер. Танцовщица. Лерой что-то говорит ей – и она наклоняется послушать, а он улыбается и ободряюще кивает головой.

Я – неподалеку, в толпе, весь в темном, но меня ей легко найти – стоит только взглянуть поверх голов и увидеть мои голубые волосы.

Она здесь – единственная, кому я доверяю. Внезапно в голову приходят слова Хэппи. Морлоки – те, кто жрал… И мы все равно…

– Джин! Черт, почему сеть здесь такая медленная? – раздается в коммуникаторе голос Левы.

– На поверхности все медленное, – напоминаю.

– Хорош болтать! Я выяснил, что охрана сменилась. Сегодня не та смена дежурит. Такое и раньше бывало, не страшно. Но гляди в оба… слышишь? Они – единственные кто свободно вошел с оружием. Возможно, есть кто-то еще, кому они его передадут. Эле… нельзя останавливаться. Слышишь?

Поздно. Они уже остановились посередине красного ковра, окруженные репортерами со всех сторон.

Ловлю краем глаза движения охранников и остальных участников конференции. Слишком много.

Машу Эле. Она кивает, увидев меня и выражение моего лица. Берется за ручки коляски Лероя… и тут раздается первый выстрел. Один из телохранителей падает, хватаясь за бок. И время замедляется. Я спешу к стреляющему, расшвыривая всех, кто стоит между нами. А Эля… она делает то, чего я ни от кого давно не ждал. Вместо упавшего телохранителя она становится впереди коляски потрясенного Лероя, с вызовом оглядывая толпу.

Отталкиваюсь от колонны и прыгаю на одетого в темное охранника, снова поднимающего пистолет. Он и сам не понимает, как оказался безоружен, а я, почти не целясь, стреляю во второго.

Эля опускается на красный ковер, прижимая руки к груди, и я спешу к ней, пока гости в панике разбегаются, а Лероя увозят в конференц-зал.

Губы у нее посинели, а пальцы – ледяные.

Подхватываю ее на руки, обмякшую, почти безжизненную.

Медики спешат к нам, но Эля качает головой.

– Я в порядке, Джин. Просто… первый раз в городе. Я боюсь улицы, вот и…

Агорафобия. Удивительно, как она до сих пор держалась. Весь путь от машины.

– Я… хотела увидеть, как это. Мне… ох, просто надо на воздух. Хочу увидеть настоящее небо. Потому что…

– Нет-нет-нет! Тебе надо к врачу, потому что у тебя сердце…

– Пожалуйста! Все в порядке. На минуточку…

Я отвожу ее на ховерборде на крышу той самой высотки, но глаза ее измученно закрыты. Сажусь на край смотровой площадки и прижимаю ее к себе.

– Смотри, Эля! Вон – край млечного пути. А видишь вон те яркие звезды совсем рядом?.. Это мы с тобой – ты и я, слышишь?

Эля молчит.

Одна из двух звездочек мерцает и гаснет на далеком бескрайнем небе.

Над всей Испанией безоблачное небо
Андрей Миллер

Середину весны в Мадриде всегда впору было называть летом, а в летнее время столица империи делалась особенно прекрасной. Ничто не отвлекало художника от созерцания красоты: каждое своё утро он проводил у окна. Даже очевидные волнения в городе, грозящие обернуться настоящим пламенем, не становились помехой этой приятной традиции.

Настал апрель 1808 года. Уже пару недель Мадрид был занят войсками Наполеона Бонапарта, и ничего хорошего это не сулило. Обоих претендентов на испанский престол французы пленили: по всему выходило, что скоро быть новой власти. Или не быть?..

Квартира принадлежала сыну, но сейчас была предоставлена одному лишь Франсиско, для плодотворной работы. Хавьер с молодой женой отправились в небольшое путешествие: детям придворного живописца и богатых баскских финансистов легко позволять себе подобные капризы.

Да, ничто не отвлекало от созерцания, потому что способности слышать пожилой художник давно лишился.

Если подумать, то Франсиско очень повезло с этим тяжёлым недугом. Не в том смысле, что лишающая тебя одного из чувств болезнь – благо. Просто он знал о трагедии того безумно талантливого композитора немецкой школы, Бетховена. Людвиг, великий музыкант, оглох – как и сам Франсиско. Слуха они оба лишись почти одновременно, в последние годы теперь уже безвозвратно ушедшего XVIII века. Уж если пианист не прекратил работать из-за глухоты – то стоит ли жаловаться на неё художнику?

Вот если бы Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентес потерял зрение, это стало бы настоящей трагедией.

– Зачем ты пишешь эту картину? Я тебя о таком не просила.

Глухой художник давно уже не слышал никаких голосов, кроме этого единственного. Благородного, с волнующей музыкальностью, женского голоса: он принадлежал прекрасной черноволосой девушке, неизменно носившей не совсем приличные платья. Никто другой, кроме самого Гойи, не видел и не слышал её.

– Я достаточно стар, чтобы пользоваться роскошью писать, что сам пожелаю. – отвечал художник своей музе.

«Музой» он называл таинственную даму, не будучи полностью уверенным в её истинной природе. Кто эта женщина? Может быть, ангел или демон… но это не так важно. Важно то, что она была спутницей Франсиско уже много лет. По ночам нежно шептала в ухо сюжеты картин, действительно просила написать их – просила так пылко, с такой обжигающей страстью, как самая глубоко влюблённая женщина просит овладеть ею.

А днём Муза осторожно обнимала Гойю за плечи в мастерской, и ласково касалась его руки, сжимающей кисть. Лишь изредка властно указывая: чаще – лишь поправляя в деталях.

За все эти годы, за целые десятилетия, Муза ничуть не состарилась. Она была такой же, как в их первую встречу – что случилось на улицах Рима, в далёком 1771 году, после оглушительного провала художника в академии Сан-Фернандо. Если бы не случайное знакомство с Музой в самом злачном месте Вечного Города, как знать – стал бы Гойя тем, кем он стал?

– Ты писал то, что хотел, до нашей встречи: не припомню, чтобы это приносило успех.

– Полагаешь, я тебе должен?..

– Ты изрядно должен, но отнюдь не мне.

На холсте, что стоял перед живописцем, разворачивалась сцена, завораживающая своей динамикой и кровавостью. Огромные боевые лошади, белой и гнедой мастей, в ужасе неслись сквозь плотную толпу мадридских простолюдинов. Две приземистые фигуры, с оружием наперевес, преграждали коням путь.

Испанец в чёрных одеждах, с перекошенным безумной яростью лицом, стаскивал с коня всадника в восточном костюме. Заносил над грудью врага нож, и уже вот-вот рубаха кавалериста должна была стать такой же красной, как его широкие штаны. Конечно, изображение мусульман на французской службе было небольшой натяжкой: с Мюратом пришли в Испанию, в основном, гвардейцы. Но этот образ был хорош для обращения к людям, по сию пору хорошо помнящим о Реконкисте.

Воистину, картина изображала тот самый первый удар, что способен начать настоящее восстание. Мамлюк-бонапартист падал с коня, как должна была рухнуть сама насаждаемая силой власть.

– Это не просто картина. – Муза сложила руки под высокой грудью, одной своей позой безупречно выражая всё недовольство.

– Ты полагаешь? – Гойя попытался скокетничать.

Он понимал, конечно, что это комплимент. Неведомое существо, на вдохновляющее общество которого в пустой квартире он был обречён, имело в виду совсем иное.

– Ты всегда писал то, что когда-то было. Прямо на твоих глазах, или в далёком прошлом. Но того, что я сейчас вижу на холсте, ещё не случилось. Картина – о будущем. Ты понимаешь это, Франсиско?

Её эмоции, прежде сдержанные, неожиданно хлынули через край. Муза, зло и испуганно сверкая чёрными глазами, схватила его за плечи. Принялась трясти. Казалось, что она готова расплакаться.

– Ты понимаешь это?!

Гойя никогда об этом толком не задумывался, лишь имея основания догадываться о наличии у себя одного крайне необычного дара. Того дара, что близок к божественному, если начистоту: возжелал – и стало так. Лишь перенеси мысль на холст.

– Ты, дорогая, всерьёз? Ты хочешь сказать, что мадридцы действительно поднимутся против оккупантов Наполеона просто потому, что напишу картину о том, как это вижу?

– А ты не веришь, Франсиско?

– Когда же я тебе не верил…

Художник перевёл взгляд на холст. По большому счёту, работа была уже практически закончена. Чего здесь не хватало? Быть может, пара мазков, штрихов совсем незначительных – и можно ставить подпись. Вот только стоило ли заканчивать картину, если тот старый-старый разговор с таинственным римским незнакомцем – вовсе не пьяный бред? Если действительно Кто-то или Что-то одарило живописца подобной силой: творить реальность силой своей кисти?

По крайне мере, незримая и неслышимая для всех Муза была с ним все эти годы. В её реальности Франсиско Гойе не приходилось сомневаться. Голос этой средиземноморской красавицы – давно уже единственный звук, которым художник мог наслаждаться.

Прошло почти четыре десятка лет с тех встреч в Риме. Музу в свою жизнь Гойя принял, и об этом ни разу не пожалел. Что же до иной одарённости… быть может, никогда не хватало духу проверить? Или просто не было достойного повода. Поворотного момента истории, в который настоящий творец не может позволить себе промолчать.

– Не медли. – произнесла она шипящим тоном, глядя исподлобья. – Ты должен что-то решить. Или сожгли это полотно, и забудь о нём. Или…

– Что «или»?

– Или припиши дату. Назначь день восстания, и прими все его грехи на себя.

Гойя усмехнулся. Муза явно брала на себя слишком много. Кем бы это существо в действительности ни являлось – ангелом или демоном, но уж точно не ей решать, чью душу отяготят грехи. Те грехи, которые скоро совершатся на мадридских улицах.

Он посмотрел в окно. Над Мадридом не висело ни единого облачка: исключительно мягкая синева ласкающего взор оттенка. Почему-то Гойя был уверен, что в этот час над всей Испанией – совершенно безоблачное небо. И ясно, что это ненадолго: с его ли помощью, или без таковой.

Франсиско подумалось, что это очень удобное оправдание. Фердинанд и Карл под арестом в Байонне, и кого же Бонапарт поставит теперь править своим обманутым союзником? Блистательного маршала Мюрата, или этого хлыща – Жозефа, своего жалкого старшего братца? Ни того, ни другого испанцы всё равно не примут. Восстание случится, так или иначе, и вопрос здесь только один.

Простой вопрос. Приложит ли Гойя к событиям свою руку, сжимающую кисть, или же останется в стороне?

– Ответь мне на один вопрос, дорогая.

– Я слушаю.

Вопрос был тот же самый, но художник сформулировал его немного иначе.

– Я написал более сотни картин, и что же было изображено на них? Портреты придворных, религиозные сцены… чушь, как мне теперь кажется. Ты полагаешь, что художник должен соблюдать нейтралитет? Он, вообще, имеет такое право? Я понимаю, дорогая, к чему ты сейчас призываешь. Ты хочешь, чтобы я заперся в башне из слоновой кости. Но…

– Я не вправе указывать. И уж точно, ты не мой пленник в какой-то там башне. Эта ваша библейская метафора, она… ах, забудь. Я умею только вдохновлять.

– Так значит, ты вдохновила меня и на эту картину?

Её красивые губы изогнулись в странной эмоции, которую Франсиско не сумел уверенно прочитать. Ответа так и не последовало.

И тогда живописец решил, что он уже слишком стар для страха. Тонкая кисть оставила на холсте его подпись, и она же начертала ту дату, которую он избрал этим солнечным, безветренным апрельским днём.

«Второе мая 1808 года в Мадриде». Так Франсиско Гойя и назвал свою картину.

* * *

До второго дня мая Гойя дожил в одиночестве: Муза редко оставляла его столь надолго, но теперь совсем не показывалась. Художник понимал, что его не бросили: так, временная размолвка с единственной истинной любовью. Женщин он знал в своей жизни достаточно, и любая способна была хлопнуть дверью: своенравная ли испанка, чувственная француженка, или страстная итальянка.

Но только не она, конечно же.

Гойя, лишённый слуха, неспособен был различить канонаду артиллеристов Мюрата, и треск ружей гренадёров его гвардейского полка. Но он точно знал, что именно эти звуки наполняли утром прозрачный воздух перед королевским дворцом.

Что привело людей на площадь? Наглость Мюрата, требовавшего выслать в Байонну и младших детей короля Карла IV– устранив всякую угрозу власти французов над Испанией? Возможно. Хотя за последний век величие империи, рождённой в браке Фердинанда и Изабеллы, порядком померкло – но многие ещё помнили, как прежде Испания ставила Францию на колени. И что же теперь: становиться самим?

А может, всё дело действительно заключалось именно в написанной им картине. Неспроста же совпала дата? Разумеется, Гойя никогда и никому не сказал бы, что написал «Второе мая в Мадриде» до восстания, а не после него. Незачем об этому кому-либо знать. Это тайна: его, и Музы.

Стрельбы, грохота пушек, криков ярости и боли, Франсиско не слышал, но кое-что он видел из окна квартиры. Он видел мадридцев: вперемешку – простые оборванцы и хорошо одетые идальго, спешно возводящие баррикады. Тёмные мундиры наполеоновских солдат, собирающиеся в тучу где-то выше по улице, вдалеке. Почему-то он знал, что не только простые горожане сражаются сейчас с оккупантами: вдалеке от дома художника, у казарм Монтелеон, также кипел бой.

Все испанские войска робко остались под своими крышами, устранившись от происходящего. Все, но только не люди из Монтелеона, ведомые Даоисом и Веларде. Гойя знал, что оба обречены. Сам не догадывался, откуда именно, но просто знал.

Не требовалось бы человеком, очень сведущем в политике и военном деле, чтобы догадаться: это восстание – никак не конец, а только начало. Начало тяжёлых и кровавых времён, однако Гойя полагал, что самый тёмный час всегда приходит перед рассветом. И его будущее нисколько не пугало.

Испугало Гойю другое: стук в дверь.

Стук, который он никак не сумел бы услышать, стой по ту сторону двери обычный человек. Раз уж глухота не помешала – значит, художника нынче навещал Кто-то другой. И это точно была не его Муза: она-то всегда являлась безо всяких церемоний. Живописец, иной раз, утром мог просто обнаружить её в собственной постели – хотя засыпал один.

Пришлось открывать, конечно же.

В квартиру вошёл человек, которого Гойя не видел почти четыре десятка лет: и за эти годы его нынешний посетитель ничуть не изменился. Всё то же молодое лицо типичного итальянца, немного смуглое, обрамлённое смолистыми волосами, обращающееся к миру необыкновенным взглядом. У юноши были тёмные глаза кого-то очень старого, и очень мудрого.

Во рту пересохло. Гойя – и давным-давно в Риме, и теперь – одинаково ясно догадывался, с кем имеет дело. Но не смел озвучить такую догадку даже в собственной голове, оформить её в осязаемую мысль.

Человек в чёрном улыбался. Оставалось играть роль радушного хозяина.

– Желаете выпить, сеньор?

– Если нальёте мне хорошей мадеры, я выпью мадеру.

– Сию минуту. Присаживайтесь.

Хрустальные бокалы наполнились терпким напитком, и свой художник осушил мгновенно – не посчитав нарушением этикета снова его наполнить. Человек в чёрном продолжал улыбаться, и улыбка эта была до того жуткой, что подобный портрет Гойя никогда не осмелился бы написать.

Визитёр, пригубив мадеру, заговорил:

– Вы, сеньор Гойя, написали удивительно точную картину будущего. Я был сегодня возле королевского дворца: занятное вышло зрелище. Знаете, это столь будоражит меня… до сих пор будоражит, словно впервые вижу подобное. Хотя, если честно, все восстания одинаковы. Одно и то же видел я, ещё со времён Шумера, пожалуй… века слагаются в тысячелетия, а вы, человеки – нисколько не меняетесь.

– Угодно вам шутить…

– Какие тут шутки? Это было по-своему прекрасно. Всё это отчаянное мужичьё, воображающее себя наследниками славы терций герцога Альбы. Как легко они пошли на французские штыки! Я думаю, что Бонапарту здесь не победить. Никогда не видел во Франции того качества, которое очевидно проявляется в вашем народе.

– Вы льстите моему народу, сеньор.

– Нисколько. Иначе я бы не провёл в Испании так много времени. Помните того голландца, времён Восьмидесятилетней войны? Как его звали… дурацкое имя, но вы поняли, о чём я говорю. «Чудо при Эмпеле». Забавно он сетовал тогда: мол, кажется, Господь – испанец… ах, смешная шутка!

И человек в чёрном действительно расхохотался. Гротескно и громогласно, хватаясь на живот и расплескав мадеру из бокала: она пролилась на пол, как лилась сейчас на мадридские мостовые кровь. Неожиданно он замолк, и снова сделался серьёзным. Пугающе серьёзным. Даже страшным. И произнёс:

– Не стану судить, кто по национальности Господь. Но я сам частенько бывал на испанской стороне, частенько.

– Не сочтите за дерзость… – Гойя рассудил, что имеет право взять инициативу в свои руки. – Но я не думаю, что вы нанесли мне визит, спустя столько лет, ради разговоров об истории. Или для рассказа о том, что творится сейчас на улицах Мадрида. Это я узнаю из газет. Я полагаю, что…

– …что у меня к вам дело?

– Именно так.

– Что же, сеньор Гойя, вы совершенно правы. Освежите наши бокалы, будьте добры.

Художник не слышал этого приятного булькающего звука, с которым вино лилось в хрусталь. Только голос собеседника, ничего иного.

– Итак… меня, господин живописец, позабавила эта ваша идея с картиной. «El dos de mayo de 1808 en Madrid», верно? Я правильно это произношу?

– Ваше испанское произношение весьма чистое.

– Окажите любезность: проговорите название сами. Я желал бы насладиться тем, как звучат эти слова из уст настоящего испанца.

Разумеется, Гойя никак не мог отказать. Он произнёс название картины на испанском, и даже дважды. Человек в чёрном захлопал в ладоши.