Текст книги "Санкт-Петербургские ведомости. Наследие. Избранное. Том II"

Эй, ямщик, гони-ка к Яру…

Ресторан «Яр» сохранился в истории строками песен и романсов: «Эй, ямщик, гони-ка к Яру…», «Соколовский хор у Яра был когда-то знаменит…». А стихотворение Пушкина «Дорожные жалобы» положено было на музыку дважды, причем в первый раз – при жизни поэта, когда романс на эти стихи сочинил композитор и музыкальный издатель Матвей Бернард:

 
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?..
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать
И телятиной холодной
Трюфли Яра поминать?..
 

Ресторан «Яр» открылся в Москве в 1826 году. Бывая в первопрестольной, Пушкин не раз обедал у Яра, на Кузнецком мосту, 9, в доме Шевана. В письме к Наталье Николаевне в Петербург (от 18 мая 1836 года) поэт сообщал московские новости: «…Бой Киреева с Яром произвел великое негодование в чопорной здешней публике. Нащокин заступается за Киреева очень просто и очень умно: что за беда, что гусарский поручик напился пьян и побил трактирщика, который стал обороняться?..». Пушкин и сам был хорошо знаком с хозяином заведения Транкелем Петровичем Яром; здесь поэт вкусно ел, пил, слушал, как и все, песни цыганского хора Ильи Соколова. Между прочим, в песенном творчестве случилась своеобразная аберрация, связанная с фамилией легендарного руководителя цыганского хора: «Соколовского гитара до сих пор в ушах звенит…» – поют солисты и хоры по сей день. Между тем фамилия знаменитого музыканта не Соколовский, а Соколов, поэтому правильнее – «Соколовская гитара».

Как рассказывает В. А. Гиляровский в своей книге «Москва и москвичи» (она стала одним из главных источников нашего знания быта Москвы конца XIX – начала XX века), «Яр» был в Москве единственным рестораном, где певицам разрешалось уезжать в конце вечера со своими поклонниками.

…Герои одной из пьес Чехова спорили о том, сколько в Москве университетов – один или два? Многие и поныне полагают, что ресторан Яра имелся один – московский, надолго переживший своего основателя. Но в начале нашего столетия это имя появилось на слуху уже в Петербурге. Причем легендарное название носили здесь целых четыре ресторана!

Первый и наиболее известный располагался на Большом проспекте Петербургской стороны, 18. Живя по соседству, на Малой Монетной улице, в 1910–1912 годах сюда нередко приходил Александр Блок. В его записных книжках 1910 года находим: «…Скрипки жаловались помимо воли пославшего их. – Три полукруглые окна («второй свет» «Яра») с Большого проспекта – светлые, а из зала – мрачные, небо слепое…

Второй раз в «Яре». О, как отрадно возвращаться на старое, милое место. Опять! Не знаю, что будет, – играет оркестр. Я опять на прежнем месте – самом «уютном» месте в мире – ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полубутылку Шабли».

А вот несколько слов из воспоминаний выдающегося театрального деятеля начала века А. К. Кугеля: «Я до сих пор не могу забыть отдельного кабинета «Яра», где я слушал Варю Панину, – просторный, неуклюжий, с такими же просторными и неуклюжими диванами, тускло освещенный, потертый».

В этих строчках содержится некоторая загадка: в каком «Яре» слушал Кугель знаменитую исполнительницу русских и цыганских романсов в начале века? Артистическая карьера Паниной началась именно в московском «Яре», где она выступала более десяти лет. Но в начале нашего столетия нередко пела и в одноименном петербургском ресторане. Сопоставляя обстоятельства жизненных судеб обоих, можно предположить, что у Кугеля речь идет о «Яре» на Петербургской стороне. У Блока и Кугеля имелись в том полутемном зале, в тех сумеречных кабинетах свои излюбленные места.

В начале нашего столетия гласные Городской думы лесопромышленники братья Колобовы построили на Большом проспекте Петербургской стороны шесть домов (№ 16, 18, 27, 34, 40 и 62). В доме 18 свой «Яр» открыл некто В. С. Вишняков.

А в предреволюционные годы, не предвидя смертоносного смерча истории, открылись еще два «Яра» – на Суворовском проспекте, 2, и на Петергофском шоссе, 35.

…Ныне в нашем городе множество ресторанов. Но «Яра» нет. «Трюфли Яра» нам остается вспоминать вместе с Пушкиным да вслушиваться в скрипки, взволновавшие Блока, и ловить при случае отголоски песен Соколовского хора…

Юрий АЛЯНСКИЙ

«Наследие» № 31 (440) опубликовано 2.08.1997 в № 144 (1569) «Санкт-Петербургских ведомостей»

«Обязать редакции подписками…»

Профессиональный праздник журналистов, как известно, с 5 мая переместился теперь на 13 января. В этот день в 1703 году (правда, число он имел тогда по старому стилю – 2-е) благословением Петра I вышла в свет первая русская газета – «Ведомости о военных и иных делах, достойных значения и памяти, случившихся в Московском Государстве и во иных окрестных странах». История же подгадала на эту дату и другое событие: в 1728 году 2 января родилась газета «Санкт-петербургские ведомости». (Читатель, вероятно, уже заметил, что в разные времена название этой газеты писалось по-разному: «Санктпетербургские…», «С.-Петербургские…», наконец, «Санкт-Петербургские…».)

Продажа газетчиками у Александровского сада «Петербургского листка» с манифестом об учреждении Думы. Дата съемки: 19 августа 1905 г. Место съемки: Санкт-Петербург. Фотография ателье Буллы

«Печать – это могучее орудие нашего времени, наш враг и союзник. Враг потому, что ее, порою неожиданные, нападения заставляют нас напрягать все силы для соответствующей обороны, а союзник потому, что, заставляя нас защищаться, указывает нам самим на наши недостатки, наши пробелы».

Как вы думаете, когда и кем это столь метко сказано?

Нет, нет, не перебирайте имена известных вам политиков! Заявил так в 1899 году петербургский городской голова Павел Иванович Лелянов, когда выступал на обеде, устроенном в честь столетнего юбилея Пушкина. Ведь поэт, издатель «Современника», был и журналистом тоже!

Вот написала я это слово – «журналист» – и подумала, что петербуржец старых времен был бы, наверное, удивлен применением его к Пушкину. Тогда представителей этой профессии так не называли.

Помню, как я восхищалась, натыкаясь на должность журналиста в списке штата какого-нибудь рядового учреждения: надо же, как давно родилась пресс-служба! Пока не встретила информацию о том, что таковой работник потребовался в канцелярию Комиссии по народному образованию в связи с возросшим количеством входящих и исходящих бумаг, для их регистрации в журнале…

И газетчики тоже служили тогда по другому ведомству: они газеты продавали. Вразнос, на улице, вот как тот, что был запечатлен Карлом Буллой в один из августовских дней 1905 года, когда все обсуждали царский Манифест об учреждении Государственной думы…

Работавшие же в повременных изданиях именовались публицистами. Такое название этой профессии было, можно сказать, узаконено Николаем II в одном из первых его указов, подписанном им на третий месяц после воцарения, 13 января 1895 года. Царь повелел министру финансов ежегодно отпускать из казны 50 тысяч рублей на пособие и пенсию нуждающимся «публицистам, а также их вдовам и сиротам».

На страницах газет по этому поводу было ликование. «Для русской публицистики и ее тружеников с 13 января 1895 года началась новая эра!» – писал «Петербургский листок». Ведь до той поры публицисты, «пишущие все и обо всем на злобу дня», были «париями литературы», «не получающими никогда и ниоткуда никаких пенсий».

Конечно же, хлеб рядового «публициста» был горек. В одном из своих ранних рассказов Чехов пошутил: «Если бы человечество было гуманно и знало, как нам жрать хочется, то оно вешалось бы, горело и судилось во сто раз чаще». Только надо отдать должное старым петербургским «публицистам»: жизнь столицы вовсе не сводилась ими к пожарам, самоубийцам и попавшим под конку, были проблемы и поважнее, и тут уж немало критики адресовалось городским властям.

Не только городской голова Лелянов называл печать врагом. Протоколы Думы сохранили для нас заявление гласного, некоего Ф. Ф. Позняка, потребовавшего «обязать редакции подписками, чтобы они, если желают иметь в Думе репортеров, старались бы быть приличными в выражениях», когда пишут о думцах и их деятельности.

Заявлению Позняка, видно, не было дано хода, и через какое-то время гласные опять забеспокоились, что газеты представляют их деятельность «в смешном виде», и потому предложили репортеров в Думу не пускать, а давать стенографические отчеты и то лишь какой-то одной газете, «войдя с ней в соглашение». На одном из заседаний была подана идея вообще учредить собственное бюро печати, которое и готовило бы материалы для газет.

И все-таки уж откровенно заткнуть рот прессе и тогда не удавалось. Хотя, разумеется, с кем-то из пишущей братии власть в «соглашение входила». С корреспондентом «Нового времени», например. В отличие от остальных представителей печати, у него в Думе имелось именное кресло, да еще и рядом с трибуной президиума…

Сдается мне, жизнь петербургской прессы прежних лет в каких-то деталях была очень похожа на недавнюю. Вот как, по-вашему, когда писаны были эти слова: «Издать громкое объявление о новом журнале, поймать в эту сеть пять-шесть сотен доверчивых людей, выпустить несколько нумеров пресловутого содержания и потом прекратить издание – это у нас в настоящее время такая афера, которая повторяется довольно часто».

Ситуация узнаваема. Хотя относится к 1860 году.

Наталия ГРЕЧУК

Фотография предоставлена ЦГАКФФД СПб

«Наследие» № 2 (462) опубликовано 10.01.1998 в № 44 (1713) «Санкт-Петербургских ведомостей»

Бестужевки

В конце лета 1879 года в Петербург из Сибири приехала девушка восемнадцати лет. Мало ли их появлялось в столице! Но об этой написало «Новое время»: изучив все науки общеобразовательного курса без помощи учителя, получив известность на одном из приисков, где служил ее отец, изобретением «чрезвычайно практического механизма» для промывания золотоносного песка, молодая г-жа Колотова подала прошение о приеме на математическое отделение Высших (Бестужевских) женских курсов.

Высшее женское образование в России – затея относительно молодая. Не положено было его иметь женщине, и все тут. Только в 1857 году первые студентки появились в Петербургском университете и в Медико-хирургической академии. Однако через четыре года университет получил новый устав, который закрыл доступ в аудитории представительницам женского пола. Наверное, за компанию перестали принимать их и в Медико-хирургическую.

Но женщины народ упорный, если им чего хочется – будут того добиваться. Несколько энтузиасток, объединив силы, стали стучаться в различные государственные двери с просьбой устроить для женщин хотя бы лекционные курсы. Достучались только в 1869 году, когда министр народного просвещения граф Дмитрий Андреевич Толстой, сам человек высокообразованный, наконец, признал, что и правда лучше российским женщинам учиться дома, нежели ездить по заграничным университетам.

Так вот родились у нас публичные Женские курсы, которые сначала назывались по своим адресам – Аларчинские, Владимирские, – пока, наконец, не получили 20 сентября 1878 года знаменитое, вошедшее в историю именование – Бестужевские. Через восемь лет после того обрели они и свой собственный дом. Его выстроил на 10-й линии Васильевского острова архитектор А. Ф. Красовский.

Заслуга в том, что Петербург обрел новое учебное заведение, принадлежит в первую очередь главным энтузиасткам: Надежде Васильевне Стасовой, сестре известного художественного критика Владимира Стасова; Анне Павловне Философовой, жене генерал-прокурора, которую министр Толстой называл «красной», а царь даже на время выслал за границу; и Марье Васильевне Трубниковой, дочери декабриста Василия Ивашева. А Бестужевскими курсы названы были в честь родственника еще одного декабриста – профессора Константина Николаевича Бестужева-Рюмина, племянника казненного Михаила Бестужева-Рюмина. Константин Николаевич был официальным учредителем курсов и четыре года ими безвозмездно руководил.

Группа курсисток Высших женских (Бестужевских) курсов. Дата съемки: март 1900 г. Место съемки: Санкт-Петербург. Автор съемки: Карл Карлович Булла

Не менее громкими были имена и тех, кто преподавал там науки. Д. И. Менделеев, А. Е. Фаворский, А. М. Бутлеров, С. А. Венгеров, Н. О. Лосский, Н. К. Пиксанов, И. А. Бодуэн де Куртенэ, Л. В. Щерба – список длинен. И уровень даваемых знаний высок: И. М. Сеченов говорил, что он читал курсисткам «то же самое и в том же объеме, что в Университете». Да и отделения на курсах были «университетские» – словесно-историческое, физико-математическое, позже прибавилось юридическое…

Чтобы стать бестужевкой, требовалось выдержать конкурс: популярность курсов была в России велика. К примеру, в 1907 году приняли 1500 человек, «оставив за флагом 2090».

Несмотря на то что средства на жизнь курсов давала все-таки казна, а потом к этому еще присоединился и город, обучение было платным (в 1909-м оно обходилось за год в 100 рублей).

Курсистки были в основном из разночинных семей, самостоятельная студенческая жизнь в столице оказывалась им тяжела. «Товарищи, может быть, укажете заработок, очень нуждаюсь», – было написано в одной из анкет, в которых бестужевки рассказывали о самих себе. Не всем, к сожалению, везло так, как упомянутой тут г-же Колотовой, на образование которой дал средства какой-то сибирский купец, обративший внимание на ее способности.

Окончив курсы, бестужевки в большинстве своем становились учительницами – но чаще, чем в гимназиях, работали в сельских и земских школах, приютах и воспитательных домах. Славились своим бескорыстием бывшие курсистки – земские врачи, ценились земские статистики… Но если их интересы простирались дальше этих занятий, на пути сразу возникало какое-нибудь препятствие: сильный пол никогда не любил конкуренции. Характерный пример, почерпнутый мною в мартовском номере «Санкт-Петербургских ведомостей» 1914 года: в стенах столичного университета впервые за его историю защищала диссертацию женщина, М. А. Островская, выпускница Бестужевских курсов; но предварительно ей пришлось сдать в университете экзамены еще раз.

Отвечая на вопрос анкеты, зачем поступали они на курсы, наверное, и эти славные девушки со старого снимка отвечали так же, как и другие бестужевки: «Для выработки мировоззрения». «Из потребности найти себя». «Выяснить себе смысл жизни».

Они отыскивали себе смысл жизни. Он оказывался – не будем стыдиться высоких слов, как не стыдились и они – в служении народу.

Наталия ГРЕЧУК

Фотография предоставлена ЦГАКФФД СПб

«Наследие» № 10 (470) опубликовано 7.03.1998 в № 4 (1673) «Санкт-Петербургских ведомостей»

Офицерам вход воспрещен

Если провести некие условные «силовые линии» по местам традиционного расположения увеселительных заведений Петербурга, то одна из них непременно пролегла бы вдоль Фонтанки.

Летом столицей увеселительного «фонтанного края», по выражению одного из репортеров начала нынешнего века, был Измайловский сад с его летним буффом. Зимой же центром гуляний на Фонтанке становилась предмостная Семеновская площадь, на пересечении с Гороховой улицей. Более всего привлекал сюда публику «Салон варьете».

…История не сохранила имени автора этого дома на углу Гороховой улицы и набережной Фонтанки – одного из двух домов, фланкирующих перспективу улицы на Адмиралтейство. Скромное трехэтажное здание и сегодня выглядит достаточно выразительным. Внутри дома сохранилось круглое в плане помещение парадной лестницы, украшенное в нижнем этаже шестью свободно стоящими колоннами. В середине 50-х годов прошлого века была сооружена металлическая лестница, огибающая по кругу всю ротонду.

Дом на углу набережной Фонтанки и Гороховой улицы, знаменитый своими увеселительными заведениями

С этого-то времени началась активная общественная жизнь здания. В пореформенные шестидесятые – семидесятые годы тут расположились пресловутые «Марцинки» – танцкласс Кузьмы Матвеевича Марцинкевича. Заведение в качестве «достопримечательности» попало в очерки истории Петербурга того времени, неоднократно оно упоминается в произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина. «Вообще в наше время для тех, кто не состоял в кавалерии или не обладал громким титулом, плохо по женской части было, – писал великий сатирик. – Только два ресурса и существовало: Кессениг (танцкласс на Мойке. – Л. С.) да Марцинкевич. Там действительно встречались «дамочки»…»

Несмотря на шлейф иронии и сарказма, «Марцинкевич» слыл в городе порядочным местом. По словам репортера «Петербургского листка», «во время танцев соблюдается легкая чинность, заключающаяся в пресекании чего-либо из ряда вон выходящего вроде нескромно поднятой юбки дамы или неприличных телодвижений партнера». Скандалы были здесь не в ходу, хотя бывало всякое. «Конечно, – сообщал корреспондент, между кавалерами происходят иной раз крупные разговоры, и раздаются порой непечатные фразы, но кулаки вообще не пускаются в ход, и несогласие заканчивается мировою, или ссорящиеся удаляются из заведения и за дальнейшие действия принимаются на улице, или в крайнем случае, не терпящем отлагательств, на лестнице».

После смерти почтенного Кузьмы Марцинкевича дело было взяла в свои руки его вдова. Но вскоре танцкласс прекратил свое существование, и залы его стали сдаваться в аренду устроителям разного рода зрелищных мероприятий вроде Больших увеселительных вечеров во время Великого поста весной 1880 года – с показом бывших в то время в России в новинку «Живых картин», поставленных иностранцем Аль-фонсом Гуерми.

В течение последующих лет увеселительное заведение на Фонтанке у Семеновского моста носило названия по имени очередного владельца – «Танцевальный зал Александрова» или «Увеселительный зал Тумпакова». Новые хозяева не ограничивали деятельность проведением танцевальных вечеров, они устраивали здесь дивертисменты, показ фарсов и водевилей. С началом очередного зимнего сезона 1901 года зал на углу Гороховой и Фонтанки получил новое наименование: «Концертный зал «Варьете»», которое в свою очередь было изменено на более броское и манерное – «Салон варьете».

«Варьете» устраивало дивертисменты с участием артистов самых разных эстрадных жанров. Звезды первой величины, впрочем, здесь не выступали, но исполнителей (исполнительниц) рангом пониже хватало всегда.

В целом же «Варьете» было типичным кафешантаном, в котором, как писал в воспоминаниях выдающийся артист оперетты и драмы Н. Ф. Монахов, процветали «специфические женские «шантанные» номера, в которых делался упор не на вокальное искусство певицы, а на ее умение действовать на чувствительность зрителей, сидевших за столиками». Надо признать, в эту пору заведение на Семеновской площади пользовалось уже весьма сомнительной репутацией. Красноречивым тому свидетельством был выход в свет приказа по войскам Петербургского округа (от 26 марта 1911 года), «воспрещающий гг. офицерам безусловно посещать на ряду с частными клубами и собраниями, где производится азартная игра», и некоторые увеселительные заведения. Зимний кафешантан «Варьете» находился в этом списке на одном из первых мест…

Запрет, однако, никак не изменил характер деятельности «Салона варьете». Наоборот, открывались новые залы, устраивались дополнительные посадочные места…

После революции «Салон варьете» постигла та же участь, что и большинство злачных мест столицы Российской империи – они были закрыты. Помещения кафешантана были перепланированы под коммунальные квартиры, в которых и нынче проживают рядовые граждане города на Неве.

Леонид СИДОРЕНКО

Фото Александра Дроздова

«Наследие» № 20 (480) опубликовано 16.05.1998 в № 92 (1761) «Санкт-Петербургских ведомостей»

Гроза в природе и стихах

 
Какое лето, что за лето!
Да это просто колдовство –
И как, прошу, далось нам это…
 

Стихотворение Федора Тютчева помечено августом 1854 года.

А вот другие строки – пушкинские, хрестоматийные, из четвертой главы «Евгения Онегина»:

 
Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
 

И эти стихи датированы вполне точно – 1825 год. Известно и место их сочинения – село Михайловское. Хотя и не Петербург, но в пределах российского Северо-Запада, знаменитого своей неустойчивой погодой.

А можно ли сопоставить поэтические свидетельства с фактами истории – узнать, насколько точны Пушкин и Тютчев в описании погоды тех далеких дней? Оказывается, еще более полувека назад известные ленинградские метеорологи Д. О. Святский и Т. Н. Кладо такой работой занялись. Они установили, что первое пятилетие 1820-х годов было аномально холодным, а лето 1825 года, в частности, оказалось холоднее обычного почти на два градуса. Так что понятна досада Пушкина! А вот лето 1854 года отличалось теплом и сухостью; средняя температура воздуха составила 17,6 градуса (в 1825-м, кстати, всего 14,3)…

Немало любопытного можно узнать, сопоставляя факты метеорологии и с историческими событиями. В 1970 году, к 100-летию со дня рождения основателя Советского государства В. И. Ленина, в Северо-Западном управлении по гидрометеорологии подготовили альбом «Условия погоды во время пребывания Владимира Ильича Ленина в Петрограде и его окрестностях в 1917–1920 годах». Это была уникальная работа, выполненная заслуженными ветеранами-гидрометеорологами. Изготовили всего несколько экземпляров альбома – для музеев Ленина и Революции в Москве и Ленинграде.

Какой, например, была погода в тот апрельский день, когда вождь прибыл из эмиграции? Вечером, когда Ленин произносил речь с башни броневика «Враг капитала», переменная облачность сменилась сплошной, было около 10 градусов тепла при слабом восточном ветре…

А вот в день штурма Зимнего было пасмурно, не более трех градусов тепла: типичная питерская осень…

Жаль только, что в том юбилейном альбоме нашли отражение не все погодные и геофизические явления тех революционных лет. А отметить было что. Упомянутые уже Святский и Кладо писали об обилии гроз в августе-сентябре 1917-го (как в песне: «в воздухе пахнет грозой»). Были тогда яркие частые сполохи ночных северных сияний. Как раз в те дни Ильич скрывался от Временного правительства в шалаше на озере Разлив.

А какой же Петербург – Петроград без наводнений?! Осенью 1917-го их было три: 27 сентября (подъем воды составил 199 см), 28 ноября (181 см) и 30 ноября (244 см).

Выходит, конец лета и осень того исторического года были бурными не только у людей – но и в природе…

Ким ПОМЕРАНЕЦ

«Наследие» № 23 (483) опубликовано 11.06.1998 в № 110 (1779) «Санкт-Петербургских ведомостей»