Текст книги "Одесский юмор: Антология"

В эту минуту я услышал крик. Это взывала ко мне Кися, вопя изо всех сил:

– Удирай! Белка ищет тебя! Белка идет тебя лупить!

Я обернулся и увидел свою «пару» – она бежала ко мне, и ее косы прыгали вокруг головы. Школа давно успела прожевать свои завтраки, и уже со всех сторон сбегались они полюбоваться на драку; а вдали, в первый раз за этот день, я увидел Белку, тонкую, быстроногую, без спешки несущуюся в направлении моего угла, бледную, как ангел смерти. Я знал ее воинские таланты; но срам мой был еще больше страха. Я вскочил и помчался в дверь, оттуда в сени, оттуда вверх по лестнице. Кися, запыхаясь, бежала за мной и все время выкрикивала что-то бестолковое; она была в таком перепуге, что уж и не помнила слов – но я слышал ясно, как она кричала:

– Белка, Белка, он бежит по лестнице! Он прячется в раздевальной!

Я уверен, что Кися не хотела меня выдать, но она была очень взволнована и просто не могла удержать свои впечатления.

Должен признаться, что я действительно спрятался в раздевальной. Я был раздавлен унижением, больше не чувствовал ни горя, ни обиды, с одним только желанием – умереть. Готов и поныне настаивать, что я, собственно, не спрятался: эти пальто и кофточки, среди которых я забился, были, в сущности, единственным подвернувшимся мне суррогатом самоубийства. Но суррогаты всегда бесполезны. Пролетела секунда – и я услышал бегущие легкие шаги; сильная рука вытащила меня из-под чьей-то полы – я зажмурил глаза и подчинился. Слышал я гневные слова, чувствовал косточки твердого кулака на своей переносице, удар ее ладони на моей щеке – мне было все равно. Мое бесчувствие разозлило ее, она сказала: «А, ты так?» – и рука ее схватила меня за волосы, рванула голову назад и вниз; я был вынужден свалиться на колени, и она больно зажала мой затылок и шею в сгибе локтя. Тогда я взглянул и прямо над собой увидел бледное лицо и горящие глаза; ее зубы не были сжаты, словно она хотела укусить; и, отпустив мои волосы, она высоко занесла правую руку для нового удара. Кися захлебывалась и бормотала у двери; прежде чем ударить, Белка обернулась к ней и крикнула:

– Убирайся, не то…

Я услышал топот убегающей Киси. Белка опять замахнулась. Но теперь на меня что-то нашло: теперь я ненавидел ее, во мне нарастал мятеж, желание унизить и оскорбить ее, и будь что будет. Прямо ей в лицо, так близко нагнувшееся к моему, что я чувствовал ее дыхание, прямо в лицо ей я злобно прошипел:

– Это правда, я тебя люблю, и ничего ты со мной не поделаешь!

Я опять зажмурился и ждал удара, дивясь, что он все еще не упал. Рука, сзади сжимавшая мою шею, стиснула еще больнее; мне трудно было дышать. Вдруг ее дыхание на моей щеке стало жарче и ближе. Она в самом деле хотела укусить; с ней это бывало, я знал; и опять в торжестве отчаяния я шепотом повторил свое оскорбление:

– Это правда…

Странная оказалась у нее манера кусаться. Это было не так больно, как я ожидал, – или если больно, то совсем по-другому. Оглядываясь теперь на то время, я вынужден прийти к заключению, что Белка была много старше своих лет. Укус ее тянулся без конца, века за веками, я задыхался, сначала это была пытка, но потом, по мере того как скользили века за веками, пытка прошла, осталось только что-то новое и – не умею рассказать, какое. Вдруг это кончилось, я был свободен. Я не хотел встать; я сидел на полу, спрятав лицо в не знаю чью сорвавшуюся кофточку. Еще с секунду длилось молчание; потом я опять услышал ее голос, несколько издали, голос спокойный, холодный и повелительный:

– Этого чтоб больше не было.

Она ушла, а я плакал одиноко о своем унижении и о многом другом. Кися пробралась ко мне на цыпочках и присела рядом; она всхлипывала, но все же гладила меня по голове и повторяла, утешая:

– Это ничего, ведь ты ей тоже дал сдачи.

Она знала, что это неправда; но, может быть, и Кися была женщина.

(?)

Александр Архангельский

Беня Крик, король Молдаванки, неиссякаемый налетчик, подошел к столу и посмотрел на меня. Он посмотрел на меня, и губы его зашевелились, как черви, раздавленные каблуками начдива-восемь.

– Исаак, – сказал Беня, – ты очень грамотный и умеешь писать. Ты умеешь писать об чем хочешь. Напиши, чтоб вся Одесса смеялась с меня в кинематографе.

– Беня, – ответил я, содрогаясь, – я написал с тебя много печатных листов, но, накажи меня Бог, Беня, я не умею составить сценариев.

– Очкарь! – закричал Беня ослепительным шепотом и, вытащив неописуемый наган, помахал им. – Сделай мне одолжение, или я сделаю тебе неслыханную сцену!

– Беня, – ответил я, ликуя и содрогаясь, – не хватай меня за грудки, Беня. Я постараюсь сделать об чем ты просишь.

– Хорошо, – пробормотал Беня и похлопал меня наганом по спине.

Он похлопал меня по спине, как хлопают жеребца на конюшне, и сунул наган в неописуемые складки своих несказанных штанов.

За окном, в незатейливом небе, сияло ликующее солнце. Оно сияло, как лысина утопленника, и, неописуемо задрожав, стремительно закатилось за невыносимый горизонт.

Чудовищные сумерки как пальцы налетчика зашарили по несказанной земле. Неисчерпаемая луна заерзала в ослепительном небе. Она заерзала, как зарезанная курица, и, ликуя и содрогаясь, застряла в частоколах блуждающих звезд.

– Исаак, – сказал Беня, – ты очень грамотный и носишь очки. Ты носишь очки и ты напишешь с меня сценарий. Но пускай его сделает только Эйзенштейн. Слышишь, Исаак?

– Хвороба мне на голову! – ответил я страшным голосом, ликуя и содрогаясь. – А если он не захочет? Он работает из жизни коров и быков, и он может не захотеть, Беня.

– …в Бога, печенку, селезенку! – закричал Беня с ужасным шепотом. – Не выводи меня из спокойствия, Исаак! Нехай он крутит коровам хвосты и гоняется за бугаями, но нехай он сделает с моей жизни картину, чтоб смеялась вся Одесса: и Фроим Грач, и Каплун, и Рувим Тартаковский, и Любка Шнейвейс.

За окном стояла неистощимая ночь, она сияла, как тонзура, и на ее неописуемой спине сыпь чудовищных звезд напоминала веснушки на лице Афоньки Бида.

– Хорошо, – ответил я неслыханным голосом, ликуя и содрогаясь. – Хорошо, Беня. Я напишу с твоей жизни сценарий, и его накрутит Эйзенштейн.

И я пододвинул к себе стопку бумаги. Я пододвинул стопку бумаги, чистой, как слюна новорожденного, и в невообразимом молчании принялся водить стремительным пером.

Беня Крик, как ликующий слепоглухонемой, с благоговением смотрел на мои пальцы. Он смотрел на мои пальцы, шелестящие в лучах необузданного заката, вопиющего, как помидор, раздавленный неслыханным каблуком начдива-десять.

Директору треста пищевой промышленности, члену общества политкаторжан Бабичеву.

Андрей Петрович!

Я плачу по утрам в клозете. Можете представить, до чего довела меня зависть. Несколько месяцев назад вы подобрали меня у порога пивной. Вы приютили меня в своей прекрасной квартире. На третьем этаже. С балконом.

Всякий на моем месте ответил бы вам благодарностью.

Я возненавидел вас. Я возненавидел вашу спину и нормально работающий кишечник, ваши синие подтяжки и перламутровую пуговицу трикотажных кальсон.

По вечерам вы работали. Вы изобретали необыкновенную чайную колбасу из телятины. Вы думали о снижении себестоимости обедов в четвертак. Вы не замечали меня.

Я лежал на вашем роскошном клеенчатом диване и завидовал вам. Я называл вас колбасником и обжорой, барином и чревоугодником.

Простите меня. Я беру свои слова обратно. Кто я такой? Деклассированный интеллигент. Обыватель с невыдержанной идеологией. Мелкобуржуазная прослойка.

Андрей Петрович! Я раскаиваюсь. Я отмежевываюсь от вашего брата. Я постараюсь загладить свою вину. Я больше не буду.

У меня неплохие литературные способности. Дайте мне место на колбасной фабрике. Я хочу служить пролетариату. Я буду писать рекламные частушки о колбасе и носить образцы ее Соломону Шапиро.

Это письмо я пишу в пивной. В кружке пива отражается вселенная. На носу буфетчика движется спектральный анализ солнца. В моченом горохе плывут облака.

Андрей Петрович! Не оставьте меня без внимания. Окажите поддержку раскаявшемуся интеллигенту.

В ожидании вашего благоприятного ответа остаюсь уважающий вас

Николай Кавалеров

P. S. Мой адрес:

Здесь, вдове Аничке Прокопович – для меня.

(«Капитанская дочка»)

Я спешно приближался к географическому месту моего назначения. Вокруг меня простирались хирургические простыни пустынь, пересеченные злокачественными опухолями холмов и черной оспой оврагов. Все было густо посыпано бертолетовой солью снега. Шикарно садилось страшно утопическое солнце.

Крепостническая кибитка, перехваченная склеротическими венами веревок, ехала по узкому каллиграфическому следу. Параллельные линии крестьянских полозьев дружно морщинили марлевый бинт дороги.

Вдруг ямщик хлопотливо посмотрел в сторону. Он снял с головы крупнозернистую барашковую шапку и повернул ко мне потрескавшееся, как печеный картофель, лицо кучера диккенсовского дилижанса.

– Барин, – жалобно сказал он, напирая на букву «а», – не прикажешь ли воротиться?

– Здрасте! – изумленно воскликнул я. – Это зачем?

– Время ненадежное, – мрачно ответил ямщик, – ветер подымается. Вишь, как он закручивает порошу. Чистый кордебалет!

– Что за беда! – беспечно воскликнул я. – Гони, гони! Нечего ваньку валять!

– А видишь там что? – Ямщик дирижерски ткнул татарским кнутом на восток.

– Черт возьми! Я ничего не вижу!

– А вон, вон облачко.

Я выглянул из кибитки, как кукушка.

Гуттаперчевое облачко круто висело на краю алюминиевого неба. Оно было похоже на хорошо созревший волдырь. Ветер был суетлив и проворен. Он был похож на престидижитатора. Ямщик пошевелил деревенскими губами. Они были похожи на высохшие штемпельные подушки. Он панически сообщил, что облачко предвещает буран.

Я спрятался в кибитку. Она была похожа на обугленный кокон. В ней было темно, как в пушечном стволе неосвещенного метрополитена.

Нашатырный запах поземки дружно ударил в нос. Черт подери! У старика был страшно шикарный нюх.

Это действительно приближался доброкачественный, хорошо срепетированный буран.

Пародии на Э. Багрицкого

 
Вы послухайте, ребята,
Слухайте, суседи:
Были на селе два брата —
Опанас да Эдя.
 
 
Не одна во поле чистом
Дороженька вьется,
А одна – к конструктивистам,
Другая – к махновцам.
 
 
Не шуми ты, мое жито,
Не лайте, собаки, —
Опанас пошел в бандиты,
Эдуард – в писаки!
 
 
Было Опанасу скучно,
Зарядил нагана
И убил собственноручно
Иосифа Когана.
 
 
Нацепил Панько кокарду
И – кругом шашнадцать!
А за это Эдуарду
Пришлось распинаться!
 
 
Ой, лиха беда стряслася!
Что-то только будет?
Эдуарда с Опанасом
Смешивают люди.
 
 
Ой ты, песня, лейся тише
Над скошенным стогом.
Кто ж статью про Эдю пишет?
Опять-таки Коган!
 
 
Пишет Коган, пишет яро
Про Махнову сгоночь,
Да не тот, что комиссар, а
Тот, что Петр Семеныч!
 

 
По Черному морю, по волнам белесым
С тобою в шаланде мы плыли в Одессу.
Летели над нами соленые брызги.
Сидели в шаланде влюбленные вдрызг мы.
 
 
Но только к тебе я хотел прислониться,
Чтоб вместе с тобою под ручку пройтиться,
А ветер как взвоет, а ветер как всвищет,
Как двинет волною под самое днище!
 
 
Хлебнула шаланда воды по края.
– Постой, – говорю, – дорогая моя!
Катись со своею «под ручкою» к бесу,
Добраться б нам только живыми в Одессу!
 

Рабинович и другие
Одесские анекдоты

Звонок по телефону.

– Рабиновича можно?

– Нет.

– Он в командировке?

– Нет.

– В отпуске?

– Нет.

– Болеет?

– Нет.

– Я вас правильно понял?

– Да.

* * *

Еврейская мама дарит своему сыну два галстука. Он повязывает один из них, приходит к ней в гости, она открывает дверь и говорит:

– Лева, а что, другой галстук тебе не понравился?

* * *

Жена упрекает мужа:

– Позавчера ночью ты вернулся вчера. Вчера ты вернулся сегодня. Если сегодня ты вернешься завтра, то я сейчас же возвращаюсь к маме!

* * *

Муж пишет жене письмо из длительной командировки: «Дорогая Соня, лучше тебя нет ни одной женщины на свете. Вчера я опять в этом убедился».

* * *

– Гуревич, а вот сколько вы дадите за мою жену?

– Ни копейки.

– Уже договорились!

* * *

Он нежно обнял ее и спросил:

– Я твой первый мужчина?

Она долго смотрела на него, потом ответила:

– Может быть… То-то, думаю, где я тебя раньше видела?

* * *

– Рабинович, скажите: что такое счастье?

– Счастье – это жить в нашей советской стране.

– А несчастье?

– Это иметь такое счастье.

* * *

Телефонный звонок.

– Абраша, привет! Как жизнь?

– Хорошо.

– Ой, простите, я не туда попал.

* * *

Рабинович, Циперович и Кацман бегут за уходящим поездом. Рабинович и Циперович успевают впрыгнуть на ходу, а Кацман – нет. Поезд уходит, а Кацман стоит на перроне и смеется.

– Что вы смеетесь? – спрашивают его.

– Они же меня провожали!

* * *

В тюрьме охранник говорит заключенному:

– Рабинович, к вам родственники пришли на свидание.

– Скажите, что меня нет!

* * *

В купе поезда молодая женщина читает журнал «Плейбой».

– Что там пишут? – спрашивает ее сосед, пожилой еврей.

– Интересная статья! Там сказано, что самые темпераментные мужчины – это грузины, евреи и индейцы.

Сосед встает с места:

– Тогда позвольте представиться: Гиви Абрамович Чингачгук!

* * *

Разговор двух начальников:

– А вы евреев на работу берете?

– Теперь берем.

– А где вы их берете?

* * *

– Фима, как дела?

– Отлично! Заработал на замше двести процентов, купил дом в Крыму, жена с детьми сейчас во Франции отдыхает, я сам только что из Турции вернулся. Кстати, нельзя у тебя перехватить пару тысяч, а то я слегка поиздержался?

– Знаешь что, поцелуй меня в плечо!

– Почему в плечо?

– Но ты же тоже издалека начал!

* * *

Умирает старый еврей. Говорит жене:

– Мой синий костюм отдашь Аркадию.

– Нет, лучше Яше.

– А я хочу Аркадию.

– А я хочу Яше.

– Слушай, Соня, кто умирает: я или ты?

* * *

– Ты пойдешь завтра на похороны Фридмана?

– С какой стати? Он же на мои не придет.

* * *

Муж, став ногами на стол, вкручивает лампочку.

– Ты бы хоть газету подстелил! – восклицает жена.

– Зачем? Я и без того до патрона достаю.

* * *

Лёвочка, возвращаясь из школы, говорит с порога:

– Мама, сегодня я сделал добрый поступок.

– Очень приятно, а какой?

– Андрей положил учителю на стул кнопку, а в последнюю секунду, когда учитель уже садился, я успел убрать стул.

* * *

В парке Петя обнимает Валю и хочет ее поцеловать.

Она протестует:

– Нет, нет! Только после свадьбы.

– Хорошо, я подожду. А когда ты выходишь замуж?

* * *

– Просто удивляюсь, – говорит муж своей болтушке-жене, – как это ты ухитрилась закончить разговор всего за двадцать минут! Что с тобой случилось?

– Набрала неправильный номер.

* * *

– Вы слышали, Олег с женою помирился?

– Не слышала.

– Вчера смотрю, а они посреди двора мирненько так дрова пилят.

– Да это же они дрова делили.

* * *

После ужина муж говорит жене:

– Тебе надо перекраситься в брюнетку.

– Зачем?

– Я читал в одной книге, что брюнетки хорошо готовят.

* * *

Телефонный звонок:

– Это товарищ Иванов?

– Да, Иванов!

– Простите, это тот самый Иванов, который на прошлой неделе спас маленького Бореньку?

– Да, я вытащил его из воды.

– Извините, это именно про вас писали в газете, когда вы спасли Бореньку?

– Да, да! А кто это, в чем дело?

– Это Боренькин папа. Товарищ Иванов, я хотел бы узнать, а куда делась Боренькина кепочка?

* * *

Звонок в дверь.

– Кто там?

– ОБХСС! Гражданин Рабинович! Нам нужно поговорить.

– А сколько вас?

– Двое…

– Вот и говорите себе на здоровье!

* * *

Вызывает кадровик Иванова и говорит:

– Завтра к нам приезжает комиссия. Все в нашем институте хорошо, да вот только ни одного еврея нет. Могут еще подумать, что из Одессы все уже уехали. Так что мы решили: побудьте завтра евреем. Всего один день, для комиссии…

Приехала комиссия. Все понравилось.

– А у вас что, евреев нет? – спрашивают проверяющие.

– Как же, есть – товарищ Иванов. Пройдемте в его отдел, познакомитесь.

– А где товарищ Иванов, еврей? – спрашивает кадровик, зайдя с комиссией в отдел.

– Так нет его уже – уехал!

* * *

Приезжий спрашивает у одессита:

– Так где же ваша Дерибасовская?

– Так вам еще ехать на троллейбусе семь остановок, – отвечает одессит.

– Что вы мне говорите! – возмущается приезжий. – Я ехал в троллейбусе, и мне сказали, что сейчас нужно выходить.

– Простите, а вы сидели или стояли?

* * *

Самолет из Одессы прибывает в Москву. Стюардесса объявляет:

– Прошу потуже затянуть пояса.

Раздается недовольный мужской голос:

– Я попросил бы обойтись без политики!

* * *

– Абрамович, вас же ударили, почему вы не реагируете?

– Я не реагирую?! А кто упал?!

* * *

Взволнованный человек прибежал в морг.

– Брат пропал, два дня нет, может он, не дай Бог, у вас?

– Сейчас проверим. Опишите, какой он.

– Он картавит…

* * *

Разговор в отделе кадров при приеме на работу:

– Что вы умеете делать?

– Могу копать.

– А еще что вы можете?

– Могу не копать.

* * *

Гостиница «Красная» в Одессе расположена очень удобно для артистов-гастролеров – прямо напротив филармонии.

Однажды приезжий останавливает такси возле филармонии, садится в машину и говорит водителю: «Пожалуйста, мне в гостиницу «Красную».

Тот на него покосился, но ничего не сказал. А через 5 секунд подкатывает к гостинице и говорит: «Пожалуйста».

Пассажир возмущенно: «Что ж вы мне не сказали, что это рядом?!»

Водитель: «Я думал, вы хотели с шиком!»

* * *

– Что говорить, Боря, что говорить, жизнь прошла. Я уже пять лет как ничего не могу…

– А я, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, всего два года…

* * *

На крыше встречаются два кота – киевский и одесский.

– Ну шо, помяукаем? – предлагает киевский.

– Таки мяу.

«Ты одессит, а это значит…»
1940–1965

Сценическое создание Утесова – великолепный этот, заряженный электричеством парень… всегда готовый к движению сердца и бурной борьбе со злом – может стать образцом, народным спутником, радующим людей…

Исаак Бабель

Этот раздел одесского тома включает и военный период. Конечно, сочетание «война и юмор» звучит не вполне естественно. Но веселый нрав и оптимизм одесситов проявлялись и в эти годы. Один только пример. В дни обороны Одессы на заводе имени Январского восстания наладили выпуск танков «НИ». Трактора обшивали листами тонкой брони, в башне устанавливали пулемет, и этот импровизированный танк получил название «НИ» – «На испуг!» И нужно сказать, что эту свою роль танк «НИ» исполнял исправно…

Включили мы в это двадцатипятилетие и большой раздел, связанный с Леонидом Утесовым. Конечно, тема «Утесов и одесский юмор» не вмещается в эти рамки ни хронологически, ни творчески. Но, как нам кажется, после успеха фильма «Веселые ребята» именно в военные и послевоенные годы жизнерадостный и демократичный талант Утесова проявился наиболее ярко… А теперь воспоминание. Личное. Когда-то, в конце 60-х, я имел мало с чем сравнимое удовольствие увидеть в театре МГУ «Наш дом» спектакль по пьесе Семена Кирсанова «Сказание о царе Максе-Емельяне…» Жаль, что размеры тома не позволяют опубликовать эту веселую и виртуозную фантазию нашего земляка полностью…

В. X.

Леонид Утесов

Одесса – родина не только писателей и музыкантов. В Одессе был еще эстрадный конвейер.

Сад «Общества трезвости». Нигде не было такого количества пьяных, как здесь.

В саду драматический летний театр, но его посещают мало. Открытая эстрадная площадка – вот притягательная сила.

Заведовал этой площадкой господин Борисов. Это высокого роста человек с быстро бегающими глазами. Говорит он на «о» и отчаянно картавит. Он не только администратор. Он сам артист. И не только он – вся его семья выступает на эстраде.

– Зачем мне программа? Я сам программа.

– Один?

– Зачем один? Я – куплеты. Я и жена – русско-еврейский дуэт. Дочка Софочка – чечетка и младшенькая, Манечка, – «вундеркинд цыганских романсов».

Но такой разговор ведется для того, чтобы сбить цену артисту, которого он нанимает.

Получить дебют у Борисова ничего не стоит. Не надо быть артистом. Можно выступать первый раз в жизни. Нужно только прийти к господину Борисову и сказать:

– Господин Борисов, я хочу сегодня выступить в программе.

– Пожалуйста, дирекцион (ноты) у тебя есть?

– Есть.

– Миша! А ну, порепетируй с этим пацаном. Вечером он пойдет четвертым номером.

Вечером дебютант выходит на сцену и в меру своих сил старается доставить удовольствие скромной аудитории пьяных и полупьяных посетителей сада «Общества трезвости».

Если то, что он делает, нравится, его вызывают на бис. Стоит дикий крик: «Да-а-вай!» Если не нравится – не менее дикий: «В бу-у-дку!»

Был случай, когда на сцену вышел хорошо одетый, с напомаженной головой и усиками кольчиком молодой человек. После первого куплета раздался единодушный крик: «В бу-у-дку!»

Молодой человек поднял руку, крик прекратился, и он презрительно бросил в публику:

– Жлобы, что вы кричите? Мне это надо – петь куплеты? У меня своя мастерская галстуков. Жлобы! Ну так я не артист.

Зал смолк и с уважением проводил несостоявшегося гения.