Текст книги "Одесский юмор: Антология"

VIII

 
…Героем нашего романа
Евгений будет, но о нем
Мы речь особо поведем,
А нынче это слишком рано,
Ведь мы про папеньку его
Еще не знаем ничего.
 

IX

 
Он был, друзья, по хлебной части,
И двухэтажный этот дом,
И двух детей от жирной Насти
Добыл он собственным трудом.
Довольно вытерпели муки
Его мозолистые руки,
Пока добилися того,
Чтобы не делать ничего.
К распеву киевскому падок,
Принял смиренномудрый вид,
Ильинский посещал он скит
И, всей душой любя порядок,
Евгенья по субботам сек
Сей аккуратный человек…
 

XII

 
Его почтенная супруга
И мать героя моего
Была мягка, была упруга,
Кругла – и больше ничего!
Любила негу бани жаркой,
Дружила с собственной кухаркой
И знать могла наперечет,
Не выходя из-под ворот,
Число безумных поцелуев,
Что в полуночной тишине
Возжег Адуева жене
Поручик пламенный Колгуев.
И этот важный эпизод
В душе носила целый год…
 

XXIII

 
…Но время тает, убегает,
Уже Евгений мой не раз
Краснеет, если повстречает,
О девы трепетные, вас,
О гимназистки в синем, красном,
Зеленом, – и призывом властным
Уж для него теперь звучит
Улыбка девичьих ланит.
 

XXIV

 
Как земледел над пышной нивой,
Склонясь над юною губой,
Уже цирюльник говорливый
Косит уверенной рукой.
Уже румяная Ревекка
На «молодого человека»
Загадочный бросает взгляд —
И получает шоколад.
Уже… Но, сердцем памятуя
Свой вожделенный аттестат,
Онегин Геродоту рад
Отдать всю негу поцелуя,
К подстрочнику, а не к устам
Склоняясь пылко по ночам.
 

XXV

 
Мороз… Темно… Улыбка… Шубка
И под платочком пара глаз.
В калошах ножки, муфта, юбка…
Чего еще? – спрошу я вас.
«Куда идете?»
«Слава Богу,
Я и без вас сыщу дорогу».
«Нет, я боюсь, чтоб не пристал
К вам тут какой-нибудь нахал».
«Да кроме вас – пристать кому же?»
Легко, свежо… Хрустит снежок.
На нем уже две пары ног
Видны рядком… Под вихрем стужи
Блажен, кто был в расцвете лет
Лобзаньем девичьим согрет!
 

XXVI

 
Среди сердечных попечений
Убивши юные года,
Блаженства этого Евгений —
Увы! – не ведал никогда.
И в первом классе он со мною
Не увлекался чехардою,
И не пытался во втором
Идти в Америку пешком.
И в третьем он не бредил спортом
И чрез рекреацьонный зал,
Как Уточкин, не пробегал,
Стихов он не писал в четвертом,
И драму «Бешеный прыжок»
Не слал в «Одесский водосток»…
1904
 

 
…Вот я и в городе… Тут кони
По звонким мостовым стучат,
И аппетитно у Фанкони
Дымит горячий шоколад…
О, время прежнее… Как было
Здесь, в этом городе, все мило
Для Пушкина и для меня!
Тогда мы с ним с начала дня
Искали чувственных гармоний —
То у Отона, где всегда
Бонтоны, гости и еда,
То там, где дивная Тальони
Вложила силу и талант
В неподражаемый пуант…
 
 
…Висит туманом дым табачный,
Не умолкает разговор.
В углу о сделке неудачной
Грустит над кофе мародер…
Тут кто-то в промежутках торга,
Захлебываясь от восторга
И затопив слюною рот,
Рассказывает анекдот…
А после франтик лопоухий,
Влетев с разбега на крыльцо,
Состроит страшное лицо
И шепотом разносит слухи,
Что будто с Марса на Фонтан
Упал немецкий гидроплан…
 
 
…Ах, одесситы все готовы
На новый лад слова менять —
Здесь лишь разводятся коровы,
Написанные через ять…
Не спекулянт, а спекулятор,
Не симулянт, а симулятор;
Понтить – здесь означает врать,
Взамен форсить – фасон ломать;
Увы, к последнему примеру
Нам не добраться – их полно,
И ведь не ново: уж давно
Себе блестящую карьеру
На этом сделал, мстя за свист,
Небезызвестный юморист…
1918
 

1

 
«Когда злой ВЦИК вне всяких правил
Пошел на жителей в поход
И чистить ямы их заставил,
Как злонамеренный народ, —
Блажен, кто дней не тратил даром
И к коммунистам-комиссарам,
Не утаив культурных сил,
На службу сразу поступил,
Кто в ней сумел, нашедши норму,
Смысл исторический понять,
Одной ногою, так сказать,
Став на советскую платформу,
Кто приобрел лояльный лик,
Хотя и не был большевик…» —
 

2

 
Так думал молодой Евгений,
Герой неопытных сердец
И двух советских учреждений
Солидный служащий и спец.
Его пример – другим наука,
Но – Боже мой – какая мука
Ходить в нелепый совнархоз,
Писать усердно и всерьез
Преступно-глупые бумажки,
Тоскливо дни свои влачить,
С надеждой к карте подходить
И, подавив в груди стон тяжкий,
Твердить совдепу про себя:
«Когда же черт возьмет тебя!»…
 

5

 
…Мы все бежали понемногу
Куда-нибудь и как-нибудь,
И на тернистую дорогу,
На эмигрантский пестрый путь —
Источник скорби беспрерывной
Порою взгляд ретроспективный,
Когда гнетет чужая ночь,
Вы бросить – знаю я – не прочь.
Ах, побывав у жизни в лапах,
Кто, отдохнув подобно вам,
Не вспоминает по ночам
О горьких беженских этапах
С момента бегства из Москвы,
Или – как я – с брегов Невы!
 

10

 
…Зима… Одесса, торжествуя,
К себе гостей французских ждет,
И для российского буржуя
Она – единственный оплот…
От всяких ужасов кровавых
Он в ней, при танках и зуавах,
Душой и телом отдыхал…
Забыв чека и трибунал,
Дельцы, актеры, спекулянты
Творили всякие дела,
И жизнь веселая текла
Под теплым крылышком Антанты,
И знали все, что сей приют
Большевикам не отдадут!..
 

11

 
Семь дней промучившись в вагоне,
Лишь на восьмой к утру попал
Евгений мой в кафе Фанкони,
Как Чацкий с корабля на бал…
Забывши гетмана с Петлюрой,
Он волю дал своей натуре
И, посидев час у стола,
Узнал все местные дела…
Узнал про новые десанты,
Про то, где, кто и с кем живет,
Кто из чиновников берет,
Какие планы у Антанты,
Куда стремится Милюков
И надо ль ждать большевиков…
 

13

 
…Бывало, он еще в постели —
Ему газеты подают…
Он узнавал, и не без цели,
Про фронт, войну, театры, суд,
Про жизнь в Совдепии московской,
Что пишет «всем-всем-всем» Раковский,
Про биржу, мир et cetera —
3евал и – ехал со двора…
Дела обделывая чисто,
Он только ночью отдыхал:
Спешил на раут иль на бал,
Но чаще, впрочем, в «Дом артиста»,
Где предавался до утра
Ожесточенной баккара…
 

16

 
…Но время жуткое настало
(Ах, многим памятно оно!) —
В Одессе-маме вдруг не стало
Ни Фрейденберга, ни Энно…
Прощаясь с городом навеки,
Зуавы, танки, пушки, греки,
Потоки рот, полков, когорт,
Покинув фронт, бежали в порт,
Где три дредноута Антанты
Хранили очень гордый вид…
Помчался в порт и одессит,
Жену, валюту, бриллианты
В Константинопольский пролив
На всякий случай захватив.
 

17

 
Кто виноват – Вильсон, Европа ль —
Не знал никто, и пароход
Увез пока в Константинополь
Весь перепуганный народ…
Был гнев Онегина неистов,
Зане визита коммунистов
В Одессу он не допускал.
«Какой позор!.. Какой скандал!» —
Он говорил, бранясь безбожно,
И, приняв формулу тогда:
«Бежать на время – жаль труда,
Бежать же вечно – невозможно!», —
Не надрывая средств и сил,
Остаться в городе решил…
 

18

 
Евгений дней не тратил даром:
Один лишь месяц пролетел,
И он уж в дружбе с комиссаром,
И сам – советский управдел…
Хотя себя в анкете чистым
И не признал он коммунистом,
Но вышло так само собой,
Что стал он правой их рукой…
Его партийность строго как-то
Подверг разбору «коллектив»,
Но, все детально обсудив,
В ней не нашел преступных фактов,
И получить Онегин рад
На честность был от них мандат.
 

19

 
В своем служебном кабинете
Он был и строг, и справедлив,
Пред ним робел в минуты эти
Порою даже «коллектив»…
Проник он в тайны всех секретов
Коммунистических декретов
Своим практическим умом:
Был добр с рабочим; с мужиком
Из сел голодных – неприветлив,
Решив, что каждый середняк
На деле – то же, что кулак,
И стоит пули он иль петли,
Хоть Ленин сам велел пока
Не раздражать середняка…
 

20

 
«Главмусор», где служил Евгений,
Был препротивный уголок —
Витал там шлихтеровский гений,
Но выдавали там паек.
Там получал Онегин сало,
Табак, конину и – бывало —
Равно для женщин и мужчин
Мануфактуры пять аршин.
Подспорьем был к дороговизне
Еще один доходный путь:
Умел Евгений спекульнуть,
Тем дополняя средства к жизни,
И у него была рука
На этот случай в губчека…
 

1921 (?)

Рабинович и другие
Одесские анекдоты

Как-то барон Ротшильд подал нищему милостыню.

– Ваш сын дает мне вдвое больше.

– Мой сын может себе это позволить. У него богатый папа.

* * *

Проводится расследование о пожаре в Одесском оперном театре. Допрашивают свидетеля Рабиновича.

– Расскажите, что вы видели.

– Значит, закрыл я вечером свою лавочку, прихожу домой, поднимаю Сарину юбку…

– Следствию это не интересно, говорите по существу.

– Так за что я и говорю. Значит, закрыл я вечером свою лавочку, прихожу домой, поднимаю Сарину юбку…

– Свидетель, короче!

– Я и говорю короче! Значит, закрыл я свою лавочку, прихожу домой, поднимаю Сарину юбку, которой окно завешено. И что, вы думаете, вижу? Оперный горит.

* * *

Гражданская война. Разгул бандитизма в Одессе. Рабиновичи ложатся спать.

– Сара, ты дверь закрыла?

– Закрыла!

– А верхний замок повернула?

– Повернула.

– А средний на «собачку» поставила?

– Поставила!

– А задвижку задвинула?

– Задвинула!

– А крючок накинула?

– Накинула, спи!

– А цепочку…

– Повесила, успокойся уже!

– А… швабру подставила?

– Подставила!!! Перестань уже наконец!

– Перестань?!.. Ну хорошо, так мы будем спать с открытой дверью!

* * *

Миллионер говорит своему врачу:

– Знаете, я решил вам не платить гонорар, вместо этого я вписал вас в свое завещание. Вы довольны?

– Конечно! Только, будьте любезны, верните рецепт, я должен туда внести небольшие исправления.

* * *

Телеграмма: «Волнуйтесь, подробности письмом».

Ответная телеграмма: «Что случилось, что?»

Телеграмма: «Кажется, умер Сема».

Ответ: «Так кажется или да?»

Телеграмма: «Пока да».

* * *

– Роза, почему ты носишь обручальное кольцо не на том пальце?

– А я вышла замуж не за того человека.

* * *

Старый Рабинович рассказывает гостям:

– Вы знаете, я нашел врача – это волшебник. Он меня полностью вылечил от склероза.

– Потрясающе! А как его фамилия?

– Фамилия?… Фамилия… Как называется цветок… с шипами?

– Роза?

– О! – поворачивается к жене. – Роза! Как фамилия этого доктора?

* * *

– Моня, сколько будет семью восемь?

– А мы покупаем или продаем?

* * *

Контролер в поезде обращается к еврею-пассажиру:

– У вас билет до Херсона, а поезд идет на Конотоп.

– И часто ваши машинисты так ошибаются?

* * *

– Гуревич, значит, вы хотите у меня занять сто тысяч долларов. А где гарантия, что вы мне их вернете?

– Я вам даю слово честного человека.

– Хорошо, я вас жду сегодня вечером вместе с этим человеком.

* * *

Жена будит мужа:

– Что с тобой? Почему ты так кричишь?

– Мне приснилось, что Маруся тонет.

– Что еще за Маруся?

– Да ты ее не знаешь… Я с ней во сне познакомился.

* * *

Забегает в бар посетитель – и к бармену:

– Давай быстренько, быстренько, быстренько наливай сто грамм, пока не началось.

Выпил, крякнул, огляделся.

– Давай опять быстренько, быстренько, быстренько наливай сто грамм, пока не началось.

Выпил, крякнул, огляделся.

– Друг, давай быстренько, быстренько, быстренько, пока…

– А платить кто будет?

– Ну вот, уже началось!!!

* * *

Старый слепой нищий, всю жизнь проведший в сборе милостыни на углу Дерибасовской и Ришельевской, по шагам узнавал всех своих постоянных клиентов. И вот он слышит – мимо проходит молодой человек, который на протяжении многих лет бросал ему полтинник, а сейчас положил в шляпу нищего только двугривенный.

– Постойте, постойте, молодой человек, – окликает его слепой, – скажите, что происходит, раньше вы мне подавали полтинник!

– Понимаете, я женился, и теперь не могу тратить так много на милостыню.

– Интересное дело. Он, видите ли, женился, а я должен содержать его семью!

* * *

Два друга поехали в Одессу в гости. Когда подошли к дому, куда они были приглашены, один из них постучал ногой в дверь.

– Почему ты стучишь ногой? – спросил второй.

– Чтобы хозяева подумали, что наши руки заняты подарками. Иначе не откроют.

* * *

Дама подходит к будке с газированной водой:

– Можно стакан воды?

– С сиропом?

– Без.

– Без вишневого или без яблочного?

* * *

– Как вы относитесь к нынешней власти?

– Как к жене.

– ?

– Немножко люблю, немножко боюсь, немножко хочу другую…

* * *

Отец с сыном в банях Исаковича на Преображенской улице:

– Сынок, мойся хорошо, посмотри, какой ты грязный!

– Папа, а какой ты грязный!

– Так сколько лет мне и сколько тебе!

* * *

Встречаются два старых одессита.

– Аркаша, может быть, за встречу выпьешь грамм сто коньячку, а?

– А почему бы нет!

– Ну нет так нет.

* * *

Покупательница продавцу:

– Что это за сыр вы мне дали?

– Как вы просили, швейцарский.

– Так я не понимаю, он прислан из Швейцарии или выслан оттуда?!

* * *

– Яша, – говорит жена, – если бы ты знал, как мне не хочется идти к Шнейдерманам.

– Мне тоже не хочется. Но ты представь, как они обрадуются, если мы не придем.

* * *

Жена – мужу:

– Сема, почему ты не носишь обручальное кольцо?

– В такую жару?

Избирательное право

Рис. М. Дризо

Сын: – Я хочу быть кардиналом.

Отец: – Почему?

Сын: – Они могут выбирать себе папу!

Одесские гасконцы
1920–1940

В Одессе можно было сделать любую сенсацию. Написать, например, в газете «Одесская почта», что на рабочей окраине Пересыпи лопнул меридиан и катастрофа для города была предупреждена только благодаря героическим усилиям пожарных команд…

Константин Паустовский

«Одесса – это советская Гасконь» – так пишет в начале своего очерка «Одесские гасконцы» Лев Славин. В нем он описывает веселый и авантюрный нрав жителей Одессы. Но правота этого сравнения еще и в другом. Многие из одесских журналистов и писателей точно так же, как честолюбивый гасконец д' Артаньян, покинули родные места с мечтой покорить столицу. И так же, как он, многие в этом преуспели. И прежде всего (особенно в первый период) как мастера смеха.

Знаменитый отдел фельетонов московского «Гудка» собрал под своей крышей одесситов Ильфа и Петрова, Олешу, Катаева, Славина, Козачинского. Энергия начала века и благородные лозунги первых лет революции раскрыли их дарования, сделали известными их имена…

Представлен в этом разделе и Исаак Бабель. Несмотря на то, что его «Одесские рассказы», по сути, трагичны, понятие «одесский юмор» в значительной степени связано именно с ними.

Присутствуют здесь и такие знаменитые уроженцы Одессы, как Саша Черный и Владимир Жаботинский. Их ностальгические рассказы об одесском детстве тоже полны юмора.

Особо хочется сказать о Валентине Катаеве. Это именно он, подобно Пушкину, предложившему Гоголю сюжет «Гевизора», подарил Ильфу и Петрову сюжет «Двенадцати стульев». В нашем томе Валентин Петрович представлен несколькими рассказами и фельетонами конца двадцатых – начала тридцатых годов. Сатирический и юмористический талант классика предстает в них, как мне кажется, во всем блеске.

В. X.

Александр Козачинский
Зеленый фургон
Отрывок

…Три с лишним года Одессу окружала линия фронта. Фронт стал географическим понятием. Казалось законным и естественным, что где-то к северу от Одессы существуют степь, леса Подолии, юго-западная железная дорога, станция Раздельная и станция Перекрестово, река Днестр, река Буг и – фронт. Фронт мог быть к северу от Раздельной или к югу от нее, под Бирзулой или за Бирзулой, но он был всегда. Иногда он уходил к северу, иногда придвигался к самому городу и рассекал его пополам. Война вливалась в русла улиц. Каждая улица имела свое стратегическое лицо. Улицы давали названия битвам. Были улицы мирной жизни, улицы мелких стычек и улицы больших сражений – улицы-ветераны. Наступать от вокзала к думе было принято по Пушкинской, между тем как параллельная ей Ришельевская пустовала. По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу. Никто не воевал на тихой Ремесленной, а на соседней Канатной не оставалось ни одной непростреленной афишной тумбы. Карантинная не видела боев – она видела только бегство. Это была улица эвакуации, панического бега к морю, к трапам отходящих судов.

У вокзала и вокзального скверика война принимала неизменно позиционный характер. Орудия били по зданию вокзала прямой наводкой. После очередного штурма на месте больших вокзальных часов обычно оставалась зияющая дыра. Одесситы очень гордились своими часами; лишь только стихал шум боя, они спешно заделывали дыру и устанавливали на фасаде вокзала новый сияющий циферблат. Но мир длился недолго; проходило два-три месяца, снова часы становились приманкой для артиллеристов; стреляя по вокзалу, они между делом посылали снаряд и в эту заманчивую мишень. Снова на фасаде зияла огромная дыра, и снова одесситы поспешно втаскивали под крышу вокзала новый механизм и новый циферблат. Много циферблатов сменилось на фронтоне одесского вокзала в те дни.

Так три с лишним года жила Одесса. Пока большевики были за линией фронта, пока они пробивались к Одессе, городом владели армии центральных держав, армии держав Антанты, белые армии Деникина, жовто-блакитная армия Петлюры и Скоропадского, зеленая армия Григорьева, воровская армия Мишки Япончика.

Одесситы расходились в определении числа властей, побывавших в городе за три года. Одни считали Мишку Япончика, польских легионеров, атамана Григорьева и галичан за отдельную власть, другие – нет. Кроме того, бывали периоды, когда в Одессе было по две власти одновременно, и это тоже путало счет.

В один из таких периодов произошло событие, окончательно определившее мировоззрение Володиного отца.

Половиной города владело войско украинской директории и половиной – добровольческая армия генерала Деникина. Границей добровольческой зоны была Ланжероновская улица, границей петлюровской – параллельная ей Дерибасовская. Рубежи враждующих государственных образований были обозначены шпагатом, протянутым поперек улиц. Квартал между Ланжероновской и Дерибасовской, живший меж двух натянутых шпагатов, назывался нейтральной зоной и не имел государственного строя.

За веревочками стояли пулеметы и трехдюймовки, направленные друг на друга прямой наводкой.

Чтобы перейти из зоны в зону, одесситы, продолжавшие жить мирной гражданской жизнью, задирали ноги и переступали через веревочки, стараясь лишь не попадать под дула орудий, которые могли начать стрелять в любую минуту. Однажды и Володин отец, покидая деникинскую зону, занес ногу над шпагатом, чтобы перешагнуть через него. Но, будучи человеком немолодым и неловким, он зацепился за веревочку каблуком и оборвал государственную границу. Стоявший поблизости молодой безусый офицер с тонким интеллигентным лицом не сказал ни слова, но, сунув папироску в зубы, размахнулся и ударил Володиного отца по лицу. Это была первая оплеуха, полученная доцентом медицинского факультета Новороссийского университета за всю его пятидесятилетнюю жизнь. Почти ослепленный, прижимая ладонь к горящей щеке, держась другой рукой за стену, он побрел, согнувшись, к Дерибасовской и здесь, наткнувшись на другую веревочку, оборвал и ее. Молодой безусый петлюровский офицер с довольно интеллигентным лицом развернулся и ударил нарушителя по лицу. Это была уже вторая затрещина, полученная доцентом на исходе этой несчастной минуты его жизни. Когда-то он считал себя левым октябристом, почти кадетом; он заметно полевел после того, как познакомился с четырнадцатью или восемнадцатью властями, побывавшими в Одессе; но, получив эти две оплеухи, он качнулся влево так сильно, что оказался как раз на позициях своего радикального друга Цинципера и сына Володи.

Город просыпался, когда Володя выбежал на улицу. Улицы были пустынны, солнце еще пряталось за крышами домов, сыроватый воздух был по-ночному свеж. Однако это не был нормальный утренний пейзаж мирного времени. Это не было пробуждение города, который плотно поужинал, хорошо выспался, здоров, спокоен и рад наступающему дню. Не было видно пожилых, в опрятных фартуках, дворников, размахивающих метлами, как на сенокосе, и румяных молочниц, несущих на коромыслах тяжелые бидоны с молоком; не гудел за поворотом улицы первый утренний трамвай; подвалы пекарен не обдавали жаром ног прохожих, и забытая электрическая лампочка не блестела бледным золотушным светом на фоне наступившего дня. Никто не подметал Одессу, никто не поил ее молоком. Уж год не ходили трамваи, давно не было в городе электричества, а в пекарнях было пусто.

Но утро есть утро и город есть город. И как ни скуден был пейзаж просыпающейся Одессы, в нем были свои характерные черты. Заканчивая свои ночные труды, молодые одесситы спиливали росшие вдоль тротуаров толстые акации. Они занимались этим по ночам не столько из страха ответственности, сколько из чувства приличия и почтения к родному городу. Когда любимые дети обкрадывают родителей, они боятся не уголовного наказания, а общественного мнения. Стволы и ветки акации тут же, на тротуаре, распиливались на короткие чурбанчики, которые складывались пирамидками на перекрестках. Через час сюда придут домашние хозяйки и будут покупать дрова для своих очагов. Дрова продавались на фунты, и каждый фунт стоил десятки тысяч рублей. В эти дни погибла знаменитая эстакада в одесском порту. Одесситы гордились ею не меньше, чем оперным театром, лестницей на Николаевском бульваре и домом Попудова на Соборной площади. О длине и толщине дубовых брусьев, из которых она была выстроена, в городе складывали легенды. Будь эти брусья потоньше и похуже, эстакада, возможно, простояла бы еще десятки лет. Но в дни топливного голода столь мощное деревянное сооружение не могло не погибнуть. Эстакаду спилили на дрова. Еще несколько месяцев назад жители заменяли дрова жмыхами, или, как их называли в Одессе, «макухой». Теперь же макуха заменяла им хлеб. Одесситы, гордившиеся всем, что имело отношение к их городу, переносили это чувство даже на голод, который их истреблял, утверждая, что подобного голода не знала ни одна губерния в России, за исключением Поволжья. Белинская улица, потерявшая за последние недели все свои великолепные акации, казалась Володе просторной и пустой, как комната, из которой вынесли мебель. Стекла в окнах домов были оклеены бумажными полосами. Опыт показал домашним хозяйкам, что эти бумажки предохраняют стекла от сотрясения воздуха во время артиллерийских обстрелов, бомбардировок с моря и взрывов пороховых погребов…

1938