Текст книги "Блокада Ленинграда. Народная книга памяти"

Засеелева Вера
Меня никто не узнал!

Со своими друзьями по детдому № 8 я встретилась через 45 лет после возвращения в Ленинград из эвакуации. Наш детдом был эвакуирован из поселка Токсово под Ленинградом на Северный Кавказ, Краснодарский край, Выселковский район, станица Березанская.

Жизнь после войны опять была голодная и трудная, поэтому было не до встреч и разговоров, надо было выжить в трудной послевоенной жизни, создать семью, вырастить детей, получить образование и найти работу.

Я часто в то тяжелое время вспоминала детдом, где все проблемы за нас решали наши воспитатели и Елена Константиновна, которая увезла нас в эвакуацию и потом привезла обратно в Ленинград всех уцелевших.

Суета встречи, волнение, радость узнавания друг друга… Правда, меня никто не узнал. Я и сама, признаться, мало кого помню. Я была рыжая, веснушчатая девочка и всегда обижалась, когда меня дразнили, я часто плакала, дралась, а меня наказывали за это.

Мы смотрели старые детские пожелтевшие фотографии, вспоминали свою жизнь в детдоме. Потом мы подошли к столу, где на белой скатерти было угощение и лежал кусочек черного блокадного засушенного хлеба. Рядом стояла ваза с букетом красных гвоздик и горела большая свеча в память обо всех погибших детях и родителях. Пока мы разговаривали, одна гвоздика склонилась над свечой и медленно начала тлеть. Для нас это был символичный знак.

Мы вспомнили всех погибших по дороге из блокадного Ленинграда в эвакуацию, как мы складывали трупы в простыни. Главное, что мы выжили в те трудные годы. Наша великая благодарность тем, кто был с нами тогда, направлял и заботился о нас. Светлая память Елене Константиновне Блохиной.

Зараковский Георгий Михайлович
Работали от темна до темна и жили в палатках

Зараковский Георгий Михайлович родился в 1925 году в Ленинграде. В первые месяцы Великой Отечественной войны участвовал в строительстве оборонительных сооружений и патрулировании по городу (помимо учебы, сначала в 83-й средней школе Петроградского района, затем – в техникуме точной механики и оптики). С октября 1941 года работал санитаром в эвакогоспитале № 2011 (в здании школы на углу ул. Скороходова и Кировского проспекта). В феврале 1942-го был эвакуирован в Кировскую область. Там учился и работал столяром. В январе 1943 года был призван в Красную армию и направлен на Дальний Восток. Там служил в строевых частях в Приморье. В августе – сентябре 1945 года участвовал в войне против японской Квантунской армии в качестве бронебойщика (наводчик противотанкового ружья) в составе 1049-го стрелкового полка 300-й стрелковой дивизии 1-й Краснознаменной армии 1-го Дальневосточного фронта. За участие в штурме укрепрайона и города Муданьцзян награжден медалью «За отвагу». В 1946 году поступил в Ленинградскую военно-морскую медицинскую академию. После ее окончания в 1951 году по 1987 год служил на флоте, затем в научно-исследовательских подразделениях Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова и Государственного научно-исследовательского испытательного института авиационной и космической медицины (Москва). Участвовал в создании и освоении в войсках разных образцов вооружения и военной техники. Награжден орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны 2 ст. и орденом «За службу Родине в вооруженных силах» 3 ст.

После выхода в отставку работал гражданским специалистом в оборонной промышленности и в Вооруженных силах СССР, потом России. Лауреат премии Госкомобороны России. В настоящее время – полковник медицинской службы в отставке, доктор психологических наук, профессор. Георгий Михайлович Зараковский является ведущим научным сотрудником одного из подразделений Генерального штаба Вооруженных сил Российской Федерации. Участвует в мероприятиях по переводу комплектования Вооруженных сил с призывной системы на добровольную (по контракту). Кроме того, в качестве главного научного сотрудника Всероссийского НИИ технической эстетики Минпромнауки России занимается информационно-аналитической работой, связанной с решением социальных проблем российского общества.

 
Зарыты в нашу память на века
И даты, и события, и лица,
А память, как колодец, глубока,
Попробуй заглянуть – наверняка —
Лицо – и то – неясно отразится.
Разглядеть, что истинно, что ложно,
Может только беспристрастный суд,
Осторожно с прошлым, осторожно,
Не разбейте глиняный сосуд.
 

В. Высоцкий

Война началась, когда мне было 16 лет. Только что окончились экзамены за восьмой класс в 83-й средней школе, что была на улице Профессора Попова Петроградского района. Но, узнав о начале войны, почти все ребята и девчата нашего класса уже через день собрались в школе и стали решать, что нам делать, как принять активное участие в этой войне. Быстро выяснилось, что все-таки мы недостаточно взрослые, чтобы нас взяли в Красную армию или хотя бы в ополчение. Тем не менее дело нашлось. Через некоторое время ребятам, в том числе и мне, предложили поехать на строительство аэродрома на северном берегу Финского залива за Ораниенбаумом. Конечно, мы с большим энтузиазмом согласились. Работали от темна до темна и жили в палатках. Там я впервые воочию понял, что такое война.

Начались налеты немецкой авиации на военно-морскую базу Кронштадт. Перед моим взором (Кронштадт был прекрасно виден с нашего берега), как в фантастическом фильме (невольно возникает ассоциация с транслировавшейся по телевидению картиной терактов в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года), одна за другой пикировали армады немецких бомбардировщиков. Весь Кронштадт был окутан клубами черного дыма. И не было заметно никакого противодействия врагу. Это было ужасно и непонятно.

Вскоре наш подростковый отряд вернулся в Ленинград. После этого каждый ученик из нашего дружного 8 «Б» класса действовал самостоятельно. Была попытка начать занятия первого сентября. Но ничего не получилось. Некоторые преподаватели пошли в ополчение, часть школьников уехала из Ленинграда. А после начала блокады вообще было не до учебы. Но учиться хотелось. И я поступил в техникум точной механики и оптики. Помимо занятий, студентов учили слесарному делу. Когда немного подучили, стали давать серьезную работу: выпиливать курки для револьверов и мастерить кинжалы. Этими кинжалами вооружали членов отрядов самообороны, которые патрулировали по городу. Их задачей было помогать милиции поддерживать порядок, особенно когда объявляли воздушную тревогу или начинался обстрел улиц со стороны Пулково. По ночам ставились задачи вылавливать ракетчиков, которые давали целеуказания немецким бомбардировщикам, и ликвидировать зажигательные бомбы. После месяца учебы занятия в техникуме резко пошли на убыль, а из студентов создали отряд самообороны (вооруженный нами же изготовленными кинжалами). Я был его членом. Мы патрулировали в районе Обводного канала, где находился наш техникум. Как правило, дежурили ночью, а под утро шли по домам отдыхать.

Возвращение домой для меня было самой большой проблемой, поскольку надо было топать пешком через весь город на Петроградскую сторону (я жил на Инструментальной улице около завода «Красногвардеец» и Ботанического сада). Была в этом и романтика: интересно было идти по пустынным улицам, площадям и набережным темного, без огней, настороженного города, наблюдать как разводятся и сводятся мосты (мой путь проходил через Дворцовый или Кировский мост и прилегающие самые красивые места Ленинграда), смотреть на предрассветное небо. Из-за разведенных мостов иногда приходилось останавливаться и дремать, завернувшись в плащ, на ступенях Исаакиевского собора. Особых приключений во время патрулирований у меня не было. Проверял документы, помогал ослабевшим гражданам дойти до дома, следил, чтобы люди не лезли в опасные места.

Постепенно ходить так много стало невозможно. К тому же пришлось сосредоточиться на проблемах выживания семьи. Эта проблема в октябре – ноябре стала главной для большинства жителей города. Как добыть пищу, помимо скудного пайка по карточкам, как согреть жилье, где взять воду? Разные способы находили люди – вплоть до перехода за пределы веками выработанных в цивилизованном обществе табу. Так, уже зимой, когда наступили морозы, проходя по набережной Карповки, мимо ограды 1-го Медицинского института, я увидел в штабелях трупы с отрезанными мягкими частями. Ели кошек и собак, в качестве масла использовали олифу, делали студень из столярного клея.

Почти все мои родственники, жившие в разных районах Ленинграда, умерли или были убиты осколками снарядов в первые месяцы блокады. Моей семье (помимо меня в ней были два младших брата, отец, мачеха, ее мать) удалось выжить. Отец был хирургом, его призвали на военную службу – он жил и работал в госпитале. Папа иногда приносил домой сэкономленные кусочки своего пайка. Но главное, что он сделал для выживания семьи, – договорился со своим приятелем-ветеринаром о передаче нам собак, оказавшихся в ветлечебнице.

Собаками пришлось заниматься мне. Это было очень тяжело и психологически, и физически. Только сознание того, что от меня зависят жизни всех членов семьи, двигало мои ноги и руки. Я ходил на Конюшенную площадь, брал на поводок собаку и шел с ней обратно через Марсово поле, Кировский мост, по Кировскому проспекту, далее – домой. И я, и собака еле передвигали ноги. Навстречу попадались люди, тащившие на саночках своих покойников. Вот такая была невеселая картина, запечатлевшаяся у меня в памяти.

Но, помимо забот о выживании, хотелось что-то делать сверх того. Во время воздушных тревог я дежурил на крыше своего дома. Навещал и, как мог, помогал (дрова, вода из Невки, которая, к счастью, находилась недалеко, и другое) семьям своих товарищей по дому. Потом попросил отца найти мне работу в госпитале. Эвакогоспиталь № 2011 находился сравнительно недалеко: он размещался в здании школы на углу улицы Скороходова и Кировского проспекта. Меня взяли в качестве бойца военизированной охраны, доверили оружие (винтовку), чем я был страшно горд и с удовольствием нес дежурство. Так работал до конца декабря, пока основательно не ослаб. Тогда меня перевели на должность санитара приемного покоя. Там было полегче, можно было периодически отдыхать.

Но дистрофик есть дистрофик (этот медицинский термин в блокированном Ленинграде вошел в обычный бытовой лексикон), в конце января 1942 года я слег. Отец принял решение эвакуировать меня из города по Дороге жизни. В погожий солнечный день 12 февраля мой четырнадцатилетний брат Владимир (оказавшийся более устойчивым к голоду) подвез меня на саночках к зданию Петроградского райсовета. Там собравшуюся команду посадили в автобус и отвезли к Финляндскому вокзалу. Далее был путь поездом к берегу Финского залива до станции Борисова Грива. Оттуда по льду озера везли ночью в открытом кузове грузовика, не зажигая фар. Это было тяжелое испытание. При общей хорошей организации эвакуации посадка на грузовики была ужасной. Машин было мало, людей много. Когда подходил грузовик, к нему бросался народ, отталкивая и давя друг друга. Брату все же удалось втащить меня через борт кузова. А сверху навалились еще люди. Так и ехали вповалку, по морозу и все время думали как бы не началась бомбежка и автомобиль не провалился бы в полынью.

Нам повезло – все обошлось. При высадке на свободном от немцев берегу оказалось, что несколько человек умерли. Впрочем, к таким событиям ленинградцы уже давно относились равнодушно. Смерти и трупы вокруг стали обычным явлением повседневной жизни. Такая «повседневность» продолжалась еще некоторое время, пока мы ехали в эшелоне в Кировскую область. Не могу не сказать несколько слов о людях конечной точки нашего с братом путешествия из блокированного Ленинграда. Мы приехали к нашей приемной матери Нине Алексеевне Петровой – заведующей ленинградским детским садом, эвакуированным еще до замыкания кольца блокады. Ей удалось не только вывезти несколько десятков маленьких ленинградцев в село Спасо-Талица и организовать им нормальные условия жизни, но и потом привезти их всех в разблокированный Ленинград. Конечно, ей, детям помогли и местные власти (в районном центре Оричи), и жители села.

Несмотря на военные и блокадные условия была еще одна сторона жизни, свойственная шестнадцатилетним. Это – лирика. Я дружил со своей одноклассницей Верой (Верой Васильевной) Фурсенко. Когда прекратились занятия в школе, мы продолжали изредка встречаться, гулять в парках, обмениваться впечатлениями, чувствами и мыслями. Нам удалось даже один раз сходить в Театр музыкальной комедии, где артисты играли, пели, танцевали так, как будто не было ни голода, ни холода. А в конце октября уже не было возможности для встреч. Мы встретились последний раз и обещали не потерять друг друга. Обещание сдержали. Я был вывезен из Ленинграда в феврале, а Вера – в апреле 1942 года. Оказались в разных местах страны: я в Кировской области, потом на Дальнем Востоке, она – сначала на Кавказе, затем в Сибири. И все же сложным путем нам удалось найти друг друга и наладить переписку. Переписка продолжалась всю войну. Письма от Веры очень помогали мне преодолевать трудности, которые преподносила жизнь вплоть до 1946 года – года моего возвращения в Ленинград. Потом мы поженились и, слава Богу, продолжаем жить вместе.

Захарова Людмила Сергеевна
Люди бежали кто куда, теряли детей

Людмила Сергеевна в школе пела в хоре, занималась в драмкружке, играла в струнном оркестре, участвовала в соревнованиях по лыжам, легкой атлетике, баскетболу. После школы окончила электромеханический техникум, но и на работе участвовала в художественной самодеятельности, ездила с концертами в Москву. Муж Людмилы Сергеевны – офицер, с ним она 30 лет ездила по СССР: Ленинград – Актюбинск – Байконур – Камчатка – Украина – Санкт-Петербург. В 2001 году пришла в хор «Жители блокадного Ленинграда» и по сей день поет в нем. Имеет звание «Ветеран труда», знак «Житель блокадного Ленинграда».

Родители мои – уроженцы деревни Холм Вологодской области. Семья была большая, четверо детей. В праздники собирались родственники, пели и плясали под гармошку. Я пела свою любимую «Самара-городок». Когда началась война, мне был 1 год и 2 месяца. Мы жили в двух километрах от железнодорожной станции Ржевка. На путях стояли составы с боеприпасами. Немцы бомбили станцию, и в домах по соседству вылетали рамы со стеклами, гибли люди. Мама рассказывала, что я лежала в кроватке вся усыпанная осколками, лицо в крови.

Люди были страшно обессилены, в сараюшках лежали замерзшие трупы. По весне их вывозили в братские могилы, чтобы не было эпидемии. С нами жила тетя с маленьким ребенком. Она пошла пешком за карточками в порт и на следующий день вернулась, но ее мальчик уже умер. Мама работала на полигоне в детском саду. Однажды она пришла с работы, а бабушка лежит мертвая, и я ползаю рядом. Отец все 900 дней работал на полигоне, опух от голода, но маме удалось его выходить. Он прожил 89 лет, а мама – 63 года.

Нас с мамой эвакуировали через Ладогу. Мама рассказывала, что нас погрузили в трюм баржи, тут налетели немецкие самолеты и стали бомбить. Когда переправились на другой берег, начался артобстрел. Люди бежали кто куда, теряли детей. Каким-то чудом мы остались живы. Потом всех накормили кашей из походной кухни. Какое же было счастье!!!

Когда отец остался один, он приходил с работы в холодную квартиру, садился ужинать и делил свой скудный ужин с мышкой.

После войны жилось трудно и взрослым, и детям. Приходилось много работать. Мы, дети, собирали для супа крапиву и лебеду, работали на делянках для заготовки дров, мы, три девчонки, помогали отцу. В лесу собирали ягоды, грибы, сажали овощи. Помню пленных немцев. Они строили у нас бараки и часто просили хоть какой-то еды.

Зензерова Валентина Владимировна
Каждый свободный клочок земли в Ленинграде, все скверы, газоны, сады превратились в огороды

В 14 лет награждена медалью «За оборону Ленинграда».

Я жила в блокадном Ленинграде вместе с мамой. От бомбежек в окнах вылетели все стекла – пришлось закрыть их матрасами, но ветер все равно проникал в комнату. Тепла буржуйки не хватало, было холодно и голодно. Свои 125 граммов хлеба мы делили на кусочки и подсушивали их, чтобы не есть, а сосать как можно дольше. Когда сгорели Бадаевские склады, то растеклись ручейки расплавленного сахара, впитываясь в землю. Мы с мамой собирали сладкую землю и сосали – вместе с землей – как конфеты.

Сначала я продолжала учиться. Из-за постоянных бомбежек уроки часто прерывались. Но тяжелее было возвращаться из школы – фашисты знали, что уроки заканчиваются после 13 часов, и именно в это время начинали интенсивно обстреливать город.

Однажды ночью объявили воздушную тревогу, и все укрылись в бомбоубежище. Обстреливали именно наш район – мы поняли это по тому, как содрогалась прямо под нами земля, погас свет, а потом хлынула вода – прорвало водопровод. Все рванулись к выходу, а дверь заклинило. Когда вышли, то увидели, что из трех домов остался только один, два были разрушены до основания.

Вместе со всеми школьниками весной меня направили на сельскохозяйственные работы. Каждый свободный клочок земли в Ленинграде, все скверы, газоны, сады превратились в огороды. Обстрелы не прекращались, но мы выращивали овощи, пололи, поливали, собирали зелень. И так до самой осени. Зимой опять учились – до весны, а потом – снова на огороды. Так и жили. И слушали сводки Совинформбюро, стихи Ольги Берггольц, которые вселяли в наши души надежду на победу. И дождались.

Зимарина (Шпагина) Любовь Александровна
Маму забрали на аэродром заправлять бомбы в самолеты

У нас была большая семья: я родилась в 1932 году, а моя сестренка Верочка в 1934-м. Во время блокады ей было семь лет. В 1937-м появились двойняшки – девочка Надя и мальчик Боря. Нам выделили большую комнату в коммунальной квартире на углу улицы Пестеля и Литейного проспекта.

Наш папа, Шпагин Александр Давыдович, работал в милиции, был регулировщиком на перекрестке Невского проспекта и улицы Садовой. В 1939-м его отправили на войну с Финляндией, вернулся сильно простуженный: заболело ухо. Его положили в госпиталь, была операция – долбили ухо.

А 22 июня 1941 года началась война с немецкими захватчиками. После операции отцу дали «белый билет», поэтому его направили на завод «Красный выборжец», который работал на войну. Там ему предоставили койку в общежитии, так что домой он совсем не приходил: много работы, город без конца бомбили, а есть дома нечего. Отцу и на работе не хватало еды, а ведь его здоровье уже было подорвано. Он сильно простудился, заболел и слег в постель, а 1 января 1942 года скончался на своем заводе. Нам не сказали, где он похоронен, только дали справку о смерти. И моя мама, Шпагина Татьяна Сергеевна, осталась одна с четырьмя детьми.

Я была старшей, мне было 9 лет, моей сестре Вере – 7 лет, а двойняшкам Наде и Боре – по 4 года. Мама сидеть с нами не могла, поэтому мне пришлось взять на себя малышей. Маму бросали на разные оборонные работы, она была согласна на все, лишь бы прокормить нас.

Начались сильные бомбежки города. Когда завывали сирены, мы бежали в бомбоубежище – оно находилось в нашем доме под аркой в подвале. У каждого из нас были свои нары, сделанные из досок, и мы порой даже ночевали там. Однажды вышли из убежища, а дом напротив нашего полностью разбит: ни потолков, ни пола, одни стены остались. А в углу, на маленьком пятачке, стоит железная кровать, рядом оконный проем – так из этой дыры развевается тюлевая занавеска. Было очень страшно.

На крышу нашего дома немцы все время сбрасывали «зажигалки», и девушки из группы МПВО тушили их, иначе бы был пожар.

Мы почти не мылись, появились вши и гниды. Но мама все время подстригала нам волосы.

Порой, когда город обстреливали, мама не могла попасть домой с работы: все улицы и переулки были заставлены зелеными грузовиками, в центр никого не пропускали. Тогда мы сидели голодные. Рядом с нами жила мамина сестра, Сергеева Наталья Сергеевна. До начала войны она работала кладовщицей в школьной столовой. В войну в этой школе варили похлебку для голодных. Я туда часто ходила. Проходила пешком Литейный, Невский до Казанского собора и сворачивала на улицу Плеханова. Там я съедала порцию супа, но должна была принести домой еще три порции малышам. У меня не всегда получалось: бидончик часто вырывали из рук. Мама думала, что я их накормила, а они оставались голодными.

Наступил январь 1942 года. Зима была очень суровая. Мои малыши заболели дистрофией, слегли в постель. Они уже не могли глотать грубую пищу, отдавали мне. В начале марта умерла семилетняя Вера. Она лежала без сознания, все время бредила и говорила, что очень хочет кушать. У меня ничего не было, кроме маленького кусочка масла. Я ложечкой отковырнула немножко и попыталась накормить ее, но зубы были стиснуты. Я кое-как запихнула этот кусочек. Она замолчала. Мама вернулась с работы, а Вера была мертва. Рот приоткрыт, а на язычке лежит этот кусок масла. Мы отнесли ее тело в Куйбышевскую больницу – там во дворе все трупы складывали как дрова. Мы просто ее положили, поплакали и пошли домой.

Через две недели умер Боря. Его двойняшка Надя рыдала: «Хочу к Боре». А в апреле она и сама умерла, и остались мы с мамой совсем одни.

Маме в 1942 году было всего 35 лет. Ее забрали на аэродром заправлять бомбы в самолеты. Она работала в Левашово, Углово, на Комендантском аэродроме. А после войны она стала ночным сторожем, 6 лет проработала у кинотеатра «Баррикада» на Невском проспекте возле реки Мойки, а потом в «Доме книги» – тоже на Невском, у канала Грибоедова.