Автор книги: Коллектив Авторов
Жанр: Религия: прочее, Религия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
…Говоря о «Дон Кихоте», по его мнению самой грустной из книг, писатель указывал на выраженную в ней «глубочайшую и роковую тайну человека и человечества», на историческое бессилие действенной любви: «…всем этим благороднейшим и богатейшим дарам, которыми даже часто бывает награжден человек, недоставало одного только последнего дара – именно: гения, чтоб управить всем богатством этих даров и всем могуществом их, – управить и направить все это могущество на правдивый, а не на фантастический и сумасшедший путь деятельности, во благо человечества!»[12]12
Собр. соч.: В 15 т. Т. 26. С. 25.
[Закрыть]
По убеждению Достоевского, языческий выбор в любом («демократическом» или «тоталитарном», благообразном или неприглядном) варианте лишает человека положительных сил добра и света, выдвигает на передний план «недоделанных» и «недосиженных» людей, господство которых направляет мир по сумасшедшему пути духовного эгоизма, взаимной злобы, конкурентной борьбы и приближает его к неминуемому краху.
По заключению писателя, только абсолютный идеал, его духовная высота, нравственная глубина и смыслополагающая сила стирают в душе все остальные идеалы и идолы и позволяют людям не довольствоваться собственной греховной природой, а стремиться к ее преображению, очищают корыстолюбиво-разрушительные побуждения натуры и переводят их в созидательно-человеческую плоскость. Таким идеалом, создающим непосредственность и непобедимость ощущения высшей красоты и подлинной духовной гармонии, делающим благодатный отказ от «натуральных» движений собственной воли «самовольным» и естественным, была для писателя личность Христа, Богочеловека с Его совершенной любовью, которая является выражением предельной свободы и одновременно величайшим самостеснением, жертвой, победой над созданной Адамом «натурой». По его убеждению, только христоподобная любовь (и большая или меньшая способность вместить ее в чистом сердце), которая не завидует, не гордится, не превозносится и «не ищет своего», ибо не отождествляется ни с каким частным интересом или естественными склонностями, дающая, а не берущая любовь, которая долготерпит и все переносит, способна преобразить «темную основу нашей природы», возвысить и облагородить приниженную душу человека, восстановить в нем «образ человеческий», изменить и восполнить «укороченное» эгоцентризмом его сознание. Одна из самых главных и заветных мыслей Достоевского, доверенная его герою, звучит так: «Наземлеже воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом»[13]13
Собр. соч.: В 15 т. Т. 14. С. 290.
[Закрыть]. Потому-то и так важно, заключал писатель, беречь «Знамя Христово», что оно сохраняет твердую почву в различении добра и зла, не позволяет слепоотсутствующему уму увлекаться ложными идеями и ценностями, оживляет в сердце подлинную любовь. Ту любовь и те силы подлинного благородства и высокой человечности, которые угасают за невостребованностью, но без которых нельзя одолеть нигилистический дух великого инквизитора, принимающий в истории разные обличил и дышащий везде, где заботы о довольстве, пользе или выгоде человека опираются на «темную основу» его природы и где земля обустраивается без небес, счастье без свободы, жизнь без смысла.
«Образ мира, в Слове явленный»
(К характеристике «реализма в высшем смысле»)
К. А. Степанян, д-р филос. наук
В моем докладе речь пойдет о том, как и какими путями герои Достоевского, встретившись со Христом (Словом, Логосом), прозревают в этом Образе истинное устройство мира, свое место в нем и обретают собственную личность – через приятие этого Образа в себя, вернее, восстановление его в себе. В строке из всем известного пастернаковского стихотворения «Август» я позволил себе поднять букву в слове «слово», на что меня натолкнула статья О. Седаковой «Символ и сила. Гетевская мысль в “Докторе Живаго”»[14]14
Седакова О.А. Символ и сила. Гетевская мысль в «Докторе Живаго» // Континент. 2009. №. 139. С. 371–434.
[Закрыть]. Но в принципе исследования многих российских коллег-достоевистов сегодня ориентированы в этом направлении. Как пишет В. Захаров, «на протяжении последних десяти веков у нас была не столько литература, сколько христианская словесность»; Достоевский же особенно выделяется здесь, ибо «его “реализм в высшем смысле” – это реализм, в котором жив Бог, зримо присутствие Христа, явлено откровение Слова»[15]15
Захаров В.Н. Русская литература и христианство // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научных трудов. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1994. С. 6; см. также: Захаров В.Н. Фантастические страницы Достоевского // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научных трудов. Вып. 5. Петрозаводск: Петрозаводский гос. ун-т, 2008. С. 397; Касаткина Т.А. О творящей природе слова: Онтологичность слова как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004. Здесь и далее курсивом во всех цитатах выделены слова, подчеркнутые автором цитаты, полужирным курсивом – подчеркнутые мною.
[Закрыть]. Я бы хотел обратить внимание на один из аспектов этой темы.
Запись Достоевского из Подготовительных материалов к «Братьям Карамазовым» – «Человек есть воплощенное Слово. Он явился, чтобы сознать и сказать»[16]16
ПСС. Т. 15. С. 205. В дальнейшем все цитаты из произведений Достоевского приводятся по этому изданию, с указанием в скобках соответствующего тома и, через точку с запятой, страницы. Заглавные буквы в именах Бога, Богородицы, других святых имен и понятий, вынужденно пониженные в этом издании по требованиям советской цензуры, восстанавливаются.
[Закрыть] – была для меня долгое время загадкой. Загадка в том, что слова Достоевского, судя по всему, относятся к каждому человеку, в то время как «Он явился» и «воплощенное Слово» (с большой буквы) привычно относятся нами ко Христу. Но, как это всегда и бывает с текстами Достоевского, если что-то в них тебе кажется неправильным, значит, сам чего-то еще недопонял. В данном случае то, что первый человек, Адам, не только был воплощен, вызван из небытия – как и все остальное творение – Словом (Логосом) Божиим («И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию» – Быт 1. 26), но и был в полной мере образом Божиим и подобием, явился, чтобы осознать Божию истину о мире и сказать ее всей остальной твари. Потому и сравнивают часто Адама со Христом, «вторым Адамом». Первый Адам не выполнил свою миссию, но явление «второго Адама», Христа, дает отныне каждому человеку возможность восстановить первого Адама в себе и выполнить поставленную задачу – «сознать и сказать». В конце жизни, характеризуя себя как «реалиста в высшем смысле», Достоевский определял главную черту такого реализма: изобразить все глубины души человеческой и «найти человека в человеке» (27; 65). Этого «человека в человеке» можно понимать и как обретение первого, еще «догрехопадного» Адама. «На зиждительное Слово человек должен отозваться. Бог ждет этого ответа человеческого. Человек потому и ответствен, что ему как словесному и разумному существу надлежит ответить Богу, ответить всем своим бытием, всей полнотой своей человечности»[17]17
Киприан (Керн), архим. Антропология св. Григория Паламы. М.: Паломник, 1996. С. 427.
[Закрыть].
Я здесь ограничусь рассмотрением только трех первых великих романов Достоевского – «Преступления и наказания», «Идиота» и «Бесов». Центральные герои во всех этих романах начинают с прямо противоположного тому, что делает, появляясь в них, Христос: Христос воскрешает Лазаря – Раскольников убивает Алену Ивановну и сестру ее Лизавету; Мышкин пытается воскресить Настасью Филипповну, Аглаю и других – Христос умирает (на картине Гольбейна); Христос изгоняет бесов – Ставрогин впускает их в мир. Но и эти герои, и все остальные персонажи живут и действуют в романах Достоевского, как писал Федор Тарасов, «пред лицом Христа»[18]18
Тарасов Ф.Б. Роль Евангелия в творчестве Ф.М. Достоевского // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. научных трудов. Вып. 4. Петрозаводск: Петрозаводский гос. ун-т, 2005. С. 308–309.
[Закрыть], а я бы сказал: под взглядом Христа – тем взглядом, которым Христос посмотрел на Петра, после того как пропел петух (после этого Петр «вспомнил слово Господа» – Лк 22. 61–62). Как писал Достоевский в другом месте, «все это сверху видит Христос» (25; 91) (в последнем его романе это впрямую воплотилось в поэме «Великий инквизитор»). Все, в ком еще в том или ином виде сохранилась совесть (а совесть, писал Достоевский, – это «судящий во мне Бог» – 24; 109), получают возможность увидеть или услышать Христа и все понять. Но возможность еще не есть осуществление: можно заплакать и обновиться, как апостол Петр, можно остаться «в прежней идее» (14; 239), как Великий инквизитор, можно впасть в отчаяние и повеситься, как Иуда. Как все это происходит у Достоевского, я и попытался рассмотреть.
Еще древние греки понимали, что космический Логос, как и подобает слову, «окликает» людей, но они, даже услышав Его, в большинстве своем неспособны постичь этот зов. В христианстве это было переосмыслено как Слово личного и Живого Бога, звучавшее при создании мира и человека и продолжающее звучать поныне. Христос принес людям откровение и Сам был этим откровением, самораскрытием Бога Незримого[19]19
См.: Аверинцев С.С. София – Логос: Словарь. Киев: Дух i Лггера, 2001. С. 117.
[Закрыть]. «Во Христе и только в Нем» заключается «вся полнота ведения»[20]20
Цит. по: Мейендорф Иоанн, протопр. Иисус Христос в восточном православном богословии. М.: Изд-во Свято-Тихоновского Богословского института, 2000. С. 225.
[Закрыть]. С этими словами ев. Григория Паламы перекликаются слова самого Достоевского: «…образ Христа, из которого исходит всякое учение» (11; 192). Достоевский даже писал, что все православие – это «один Христов образ» (24; 264). Увидевший Бога человек все понимает: «…в тот день вы не спросите Меня ни о чем», как говорил Своим ученикам Христос о том времени, когда Он явится к ним после Воскресения (Ин 16. 23). Тогда исчезают пространство и время (между Богом и человеком и человеком и другими людьми) – они уже не мешают подлинному общению.
Как писал замечательный русский философ В. Эрн, «восточное умозрение признает истину – бытием в Логосе, то есть бытием в Истине, каковое бытие возможно лишь через становление Логосом, через благодать существенного усвоения Слова». Из этого, кстати, Эрн выводит онтологичность и логизм восточной культуры, в отличие от рационализма западной[21]21
См.: Эрн В.Ф. Борьба за Логос. Опыты философские и критические // Соч. М.: Изд-во «Правда», 1991. С. 79–80.
[Закрыть], а я бы добавил сюда глубочайшую логичность творчества Достоевского, в произведениях которого нет ни одного лишнего слова или детали.
При. Максим Исповедник пишет, что Единый Логос содержит в себе множество логосов тварного бытия и все эти логосы потенциально находятся в состоянии всеобщего возвращения к Нему: поскольку подлинное движение твари есть движение к своему логосу, то в конечном счете это движение к Богу, возведение к единству с Ним. Поскольку, далее, зло – это неведение своей Причины, то, если полагать цель не в Боге, а в себе, прекращается посвященная Богу деятельность, к которой был призван человек. Деятельность человека, сообразная с его логосом, переменяется на деятельность против своего логоса. Вместе с тем она не может производиться иначе как на его основе. Поэтому деятельность падшего человека является самопротиворечивой, посвящается ложным богам либо ориентирована на себя до полного забвения другого. (Но, добавлю от себя, самопротиворечивость, двойственность, расколотость невыносимы для человека и потому напоминание о Причине нередко вызывает у героев Достоевского первоначально бунт, они как бы ощущают себя вынужденными (рабски) заявить своеволие.) Непосредственным следствием греха явилась атомизация человеческой природы, которая была сотворена единой, постоянное противопоставление людей друг другу во взглядах и мнениях. Восстание против Бога повлекло за собой незнание Бога, незнание в свою очередь стало причиной себялюбия – это привело к тому, что основой человеческих отношений вместо любви стала ненависть. Первый Адам был призван осуществить в себе соединение полов, соединить весь мир с раем, соединить землю и Небо, чувственное и умопостигаемое, тварное и нетварное и, наконец, мир и Бога. Он не сумел сделать этого – это сделал Христос, и после Его появления на земле, воплощения Слова, это имеет возможность сделать, приобщившись к Христу, каждый человек[22]22
См.: Совершенствование. Начала познания вещей божественных и человеческих: [Труды при. Максима Исповедника]. М.: Православное братство святых Бориса и Глеба, 2002. С. 1162–1178, 254.
Может возникнуть вопрос: на каком основании мы, исследуя художественный мир и авторскую концепцию Достоевского, опираемся на труды византийского богослова VI–VII вв., ни одного упоминания о котором нет во всем корпусе произведений писателя, в его записных тетрадях и письмах? Но, во-первых, нельзя утверждать, что о трудах при. Максима Достоевский ничего не знал: далеко не каждый автор или книга, о которых человек узнает, удостаиваются письменной фиксации (даже если человек этот – писатель). Во-вторых и в-главных: св. отцы ничего не «сочиняли от себя» – они лишь систематизировали, упорядочивали, переводили в строгую иерархию положений и догматов живое православное учение. Учение это оставалось неизменным и в VII и в XIX вв., и коль скоро мы пытаемся изучать христианскую основу творчества Достоевского, обращение к трудам при. Максима, одного из столпов христианского богословия, представляется оправданным.
[Закрыть].
Для Достоевского главным является именно это направленное к единению действие человека. Только в результате встречного движения – Бога к человеку и человека, через другого человека, к Богу – возможно спасение, только сам имеющий в себе и осознающий в себе Образ Божий может видеть Бога как Образ[23]23
«Греческая святоотеческая традиция всегда утверждала, что образ не есть вечный отпечаток, полученный человеком в начале и сохраняемый человеческой природой как собственное достояние, вне зависимости от ее связи с Богом. “Образ” понимается как причастность Божественной природе; чтобы увидеть Бога, душа должна стать “единой с Богом”, поскольку она не может видеть Его, пока остается одинокой, предоставленной собственным силам» (Мейендорф Иоанн, протопр. Иисус Христос в восточном православном богословии. С. 125, 142).
[Закрыть], в ином случае владыкой мира, главным в мире ему будет представляться нечто безобразное=безобразное, или собственная искаженная грехом личина в многократно увеличенной проекции (как у героев-бунтарей). Отсюда любимое выражение Достоевского, подслушанное им у каторжников, – «образить себя», что, как он записывал, означает «восстановить в человеке образ человеческий» (22; 26). Но и эта деятельность, на ложных основаниях, может привести не туда: листы «Истории России» Соловьева, которую Рогожин читает по совету Настасьи Филипповны, чтобы «образить» себя (8179), он разрезает ножом, которым впоследствии и совершается убийство.
Посмотрим теперь, как все то, о чем говорилось выше, происходит непосредственно в текстах Достоевского. В «Преступлении и наказании» Христос и Богородица появляются уже в самом начале романа (можно здесь вспомнить, что иконы Христа и Богородицы в византийских храмах встречали прихожан у входа[24]24
См.: Лидов А.М. Иеротопия. Пространственные иконы и образы-парадигмы в византийской культуре. М.: Феория: Дизайн. Информация. Картография: Троица, 2009. С. 137, 175 и др.
[Закрыть] и поныне эти иконы находятся по правую и левую стороны Царских врат). В комнате старухи-процентщицы, к которой Раскольников приходит делать пробу, «в углу перед небольшим образом горела лампада» (6; 9), и Раскольников отмечает это. Затем Христос предстает в монологе Мармеладова, в котором тот предрекает, что Христос призовет к Себе в последний день всех грешников: «Приидите и вы…» (6; 21). Но «приидите» ведь не означает «пришли». Этот путь надо совершить. Вот Раскольников его и начинает (как говорит позже Порфирий: «…вас, может, Бог на этом и ждал» – 6; 351). Он встает и идет, выходя из своей комнаты-«гроба» (6; 178), как Лазарь, услышав слово Христа, – но идет первоначально в противоположную сторону (исповедь Мармеладова укрепляет его в его роковом решении). Богородица тоже появляется – в день празднования Казанской иконы Ее: Раскольников, читая письмо матери, вспоминает об этой иконе, стоявшей в спальне их родительского дома[25]25
Как установил Б. Тихомиров, действие романа «Преступление и наказание» начинается 7 июля по старому стилю. Письмо матери Раскольников читает на следующий день, то есть 8 июля – в день празднования Казанской иконы Пресвятой Богородицы (см.: Тихомиров Б.Н. «Лазарь! Гряди вон»: Роман Ф.М. Достоевского в современном прочтении. Книга-комментарий. СПб.: Серебряный век, 2005. С. 45).
[Закрыть]. Затем – сон Раскольникова, в котором Христос незримо присутствует в образах церкви с зеленым куполом, в которую маленький Родион ходил с родителями в детстве, и креста на кутье. Но это воспоминание Раскольникова в его естестве (а сон – это «сжатие естества», указывал при. Иоанн Лествичник[26]26
Добротолюбие избранное для мирян. М.: издание Сретенского монастыря, 2004. С. 241.
[Закрыть]) уже подавлено его кровавыми грезами и мечтами о спасении мира – что и оборачивается тут кошмаром о забитой лошаденке[27]27
См.: Касаткина Т.А. Воскрешение Лазаря: Опыт экзегетического прочтения романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» // Вопросы литературы. 2003. № 1. Январь – февраль. С. 179–183.
[Закрыть]. Очнувшись от кошмара, Раскольников впервые (в романном пространстве) вступает в общение с Господом: «Господи, покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!» (6; 50). Но это общение не спасает – хотя ему кажется на миг, что он уже «свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения» (6; 50), однако Раскольников еще не проделал того «труда православного» по восстановлению человека в себе, который, как будет позже сказано архиереем Тихоном в подготовительных материалах к «Бесам», необходим для «прыжка» в новый мир. «А вдруг нельзя» – «из ангельского дело будет бесовское» (11; 195). Раскольников находится по-прежнему в плену бесовского пространства и времени: идет домой непрямым путем и подслушанный им разговор о времени отсутствия дома Лизаветы тут же лишает его не обретенной еще свободы, и он «точно… попал клочком одежды в колесо машины» (6; 58), которая начала его втягивать. И из его следующего сна, в котором впервые появляется образ Иерусалима (пальмовые ветви – символ именно идущих на поклонение в Иерусалим, которые потому и назывались паломниками) и «воды живой», которую пьет и все не может напиться Раскольников (6; 56), – из этого сна его вырывает бой часов, напоминающий о времени назначенного убийства. После убийства, перед тем как идти в контору (куда его вызвали повесткой), Раскольников «было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, – не над молитвой, а над собой» (6; 74). Иконы нет в комнате Раскольникова, затемнена она (то есть образ Божий) и в нем самом. Второе значимое появление Христа в романе – в сцене чтения Евангелия. Первоначально Достоевский планировал написать о явлении Христа Раскольникову – «видение Христа» (7; 135, 139) (была и молитва Христу – 7; 82). Но в самом Раскольникове еще затемнен образ Божий – и увидеть Христа он еще не мог, потому, думается, Достоевский и заменил это чтением Евангелия (7; 409). После того как Соня, по просьбе Раскольникова, прочла ему о воскрешении Лазаря (в которое он, по собственному признанию Порфирию, верит), проходит «пять минут или более» (6; 252) (!) в молчании. Что передумал за это время Раскольников – не говорится. Но сразу за этим следует бунт: «сломать, что надо, раз навсегда», взять «свободу и власть… над всею дрожащею тварью» (6; 253). В Евангелии Марфа в ответ на слова Иисуса: «воскреснет брат твой», говорит: «знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день» (Ин 11. 23–24). Так думает, судя по всему, и Раскольников: он, опять же по собственному признанию, верует в Новый Иерусалим, то есть в райское будущее человечества в конце времен, но пока, «до Нового Иерусалима», – «Vive la guerre éternelle! (Да здравствует вечная война!)» (6; 201). Раскольников, как и многие «передовые» люди тогда и по сию пору, думает так: зло, смерть и несправедливость существуют в мире, всем управляет «слепая судьба», – а Христос не исправляет это. «Не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?» – говорят некоторые из пришедших на могилу Лазаря (Ин 11. 7). Так смутно, пока еще на заднем плане, возникает проблема разделения и даже противостояния между «главным» Богом, Демиургом, Создателем этого мира, и Христом – что было проблемой и для самого Достоевского и в «петрашевский» период, и после каторги, и, мне думается, в каком-то смысле вплоть до середины 1860-х гг.[28]28
См. об этом: Степанян К.А. «Сознать и сказать»: «реализм в высшем смысле» как творческий метод Ф.М. Достоевского. М.: Раритет, 2004. С. 90–97, 109–119.
[Закрыть] Христос не всесилен и, хотя во всем мире «нет ничего прекраснее… и совершеннее Христа», Он не всемогущ, может быть «вне истины»[29]29
Напомню, эти слова о Христе из письма Достоевского Н.Д. Фонвизиной, написанного уже после выхода из каторги, в январе-феврале 1854 г.: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше было бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (28, I; 176). Спустя почти два десятилетия эти же слова, с добавлением одного лишь слова («математически доказал»), Достоевский вложит в уста атеиста (как он сам себя характеризует) Ставрогина (правда, в пересказе Шатова) (10; 197–198).
[Закрыть], – значит, человеку надо сделать все самому. В общем-то именно так и есть: от человека зависит искоренение зла в мире – но именно в предстоянии «Христову образу» (иначе можно сбиться с пути – «как род человеческий перед потопом», по словам старца Зосимы – 14; 290), – и делать это, откликаясь на зов Логоса, возвращая прежде всего себя к Первообразу, а не навязывая свой образ миру. Можно сказать, что Соня является священником для Раскольникова – и не только потому, что выслушивает его исповедь, читает ему Евангелие, вешает на шею крест и накладывает епитимью (прийти с повинной и принять наказание), но и главным образом потому, что являет ему образ Божий, не затемненный в ней самой и в конце концов ставший очевидным и Раскольникову – уже в каторге, «на свободе» (6; 417), как точно пишет Достоевский. «В ней искал он человека, когда ему понадобился человек» (6; 402). А подлинный человек и есть икона, образ Божий (εικων по-гречески и означает образ, то есть первую Свою икону создал Сам Господь, создавая человека). Но Христос-Логос требует прежде всего личного ответа человека на обращенное к нему Слово. А Раскольников так и не открывает Евангелие. Он только намеревается принять убеждения Сони, ее чувства и стремления «по крайней мере» (6; 422). Ему еще только предстоит разглядеть в Соне– в Софии – Премудрость Божию, которая, по апостолу Павлу, есть Христос распятый (1-е Kopl. 23–24), подчинивший человеческую волю воле Божией. Точно так же как сотворение первого человека, Адама, произошло в пятницу («день шестой», перед днем отдыха – субботой), так же и воскрешение, новое обретение и освобождение его от власти смерти (и в его лице всего человечества) произошло в другую Великую Пятницу – в день искупительного Распятия. И во многом потому Раскольникову, как читаем мы в последних строках романа, еще только предстоит перерождение и обновление, переход «в другой мир» (6; 422), в мир Божий, в мир реальный, а не бесовский. Он сделал еще только первый шаг – объединил себя с другим человеком.
В романе «Идиот» Христос появляется очень нескоро – только в начале второй части, на картине Гольбейна в доме Рогожина. Как обратил внимание наш латышский коллега Сергей Дауговиш, картина эта висит над дверью, что указывает на евангельское: «Азъ есмь дверь, кто войдет Мною, тот спасется, и войдет и выйдет, и пажить найдет» (Ин 10. 9)[30]30
Дауговиш С.Н. Достоевский перед картиной Гольбейна (комментарий к теме) // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М.: Наука, 2006. С. 159–166.
[Закрыть]. И вот весь роман, собственно, о том, как возможно войти в эту дверь – увидеть на этой картине не «труп человека», а начало спасения и восстановления утерянного рая, услышать (или не услышать) божественное Слово. Ибо, как писал ев. Афанасий Александрийский: «Тело Христово было той же природы, что у всех людей… и умер Он согласно общей судьбе Ему подобных… В Теле Господа исполнялась смерть всех, и вместе с тем смерть и тление разрушались Словом, пребывавшим в этом Теле»[31]31
Цит. по: Мейендорф Иоанн, протопр. Иисус Христос в восточном православном богословии. С. 129.
[Закрыть]. Мы не знаем, эту ли картину имеет в виду Мышкин, когда говорит в первый день у Епанчиных про некую картину, которую он видел в Базеле и о которой хочет рассказать. Но по поводу увиденной у Рогожина картины он хотя и говорит знаменитые ныне слова: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» (8; 182), но произносит это «почти шутя» и удивляется «серьезной» реакции Рогожина (меж тем очевидно, что каждый, кто видел хотя бы репродукцию картины Гольбейна, согласится, что о ней вряд ли можно говорить несерьезно). Больше ничего об этой картине Мышкин в романе не говорит, только, вспоминая о ней позже, называет ее «странной» (8; 192). Но можно предположить, что знаменитое мышкинское «мир спасет красота» (8; 317) есть реакция на «некрасивость» картины Гольбейна. Для того чтобы в этой картине увидеть не убивающую всякую надежду смерть «великого и бесценного существа, которое одно стоило всей природы и всех законов ее» (8; 339), а свет будущего Воскресения, начало спасения всего человечества, для того чтобы назвать автора такой картины не «соблазнителем» и «совратителем», а «замечательным художником и поэтом», как это сделал Достоевский, увидев картину[32]32
См.: Достоевская A.Г. Дневник 1867 г. / Изд. Подг. С.В. Житомирская. Серия «Литературные памятники». М.: Наука, 1993. С. 234.
[Закрыть] (ср. Ипполит: «…в ней не было ничего хорошего в артистическом отношении» – 8; 338), – надо видеть в себе и, что важнее, в каждом человеке мужество отказаться от земной мудрости и опоры на чудеса и быть готовым умереть вместе с Ним, увидеть Премудрость Божию в предельном унижении Создателя Вселенной. Предельном унижении, которое потребовалось, чтобы искупить страшную греховность каждого, тогдашнюю и нынешнюю, твою собственную, личную. Князь же предпочитает оберегать людей от подобных испытаний, полагая, что людям надо только сострадать и прощать. Но достаточно ли этого на самом деле?
Я бы хотел обратить внимание вот на что: и на картине Гольбейна, и на предполагаемой картине Настасьи Филипповны, которую она словесно рисует в письме к Аглае (8; 380), – Христос один, оставленный всеми учениками. Но на этой последней картине рядом с Христом – ребенок. Это указывает на главную проблему романа – отношения между Христом и человеком – взрослым человеком, обремененным грехами. Как мы знаем, Мышкин не любит и не умеет «быть со взрослыми, с людьми, с большими» (8; 63), ему с ними «скучно и тяжело» (8; 64), ему постоянно хочется «быть одному» (8; 186), уехать отсюда, «куда-нибудь подальше, в глушь» (8; 256) «уйти куда-нибудь» (8; 351), уйти в «пустынное место», где он был бы один со своими мыслями (8; 286), ему хорошо только с детьми, а со взрослыми – только с теми и в тех случаях, в ком и когда проглядывает нечто детское. Это отмечалось с умилением десятки раз, но если вдуматься, то оказывается – как и всегда бывает у Достоевского, – дело обстоит значительно сложнее. «Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует», – писал Достоевский в знаменитом фрагменте «Маша лежит на столе…», в ночь смерти первой жены (20; 172). Обращу внимание здесь от себя, что Достоевский – и это характерно для того этапа его духовной эволюции – изменяет заповедь Христа, Который говорит: «Как Я возлюбил Вас, так и вы да любите друг друга» (Ин 13. 34). То есть любить друг друга людям следует христовой любовью, которая совсем не то, что сочувствие или сострадание – главные добродетели с точки зрения гуманизма. Тому, чтобы возлюбить взрослого человека по заповеди Христовой – единственной новой заповеди, данной Им (Ин 13:. 34), – препятствием служит грех, греховная пораженность человеческой природы – и того, кто хотел бы любить, и «объекта» любви. Поэтому истинная любовь всегда начинается с преодоления греха себялюбия в себе самом и, потом, помощи любимому в искоренении его (ее) грехов. Мышкин же не знает, что с этим мраком в людях делать, а потому предпочитает его не замечать. Он хочет заменить эту любовь всепрощением и состраданием – главным, по его мнению, законом бытия человеческого, то есть привычным для него – после Швейцарии и общения там с детьми, которым он «хорошо рассказывал» (8; 61), – взглядом сверху вниз. Он полагает, что «сострадание осмыслит и научит самого Рогожина», «он станет ей (Настасье Филипповне. – КС.) слугой, другом, провидением» (8; 192). Но этого не происходит. «Ганя успел возненавидеть князя за то, что тот смотрел на него слишком уж сострадательно» (8; 387); гневно отвергает сострадание князя Ипполит; генерал Иволгин не принимает «знаков сострадания, унижающих достоинство и без того уже несчастного человека» (8; 418).
В одной из недавних инсценировок романа Настасья Филипповна держит на коленях и укачивает инфантильного князя Мышкина. Здесь точно указана режиссером одна из основных коллизий романа: земной мир, природа в лице Настасьи Филипповны оказывается больше, сильнее и взрослее пытавшегося воскресить ее земными же методами князя.
Очень важный момент в сцене чтения «Исповеди» Ипполита – отсылка к Апокалипсису, когда «времени больше не будет» (8;318). Мышкин в первой части, когда его «Бог привел в Петербург из Швейцарии» (8; 70), является властелином времени («у меня время совершенно мое» – 8; 23), но в дальнейшем, когда втягивается «в этот мир безвозвратно» (8; 256) – «как бы с неба упал» (8; 155) – уже всюду опаздывает, опоздав в конце концов и к предсказанному им убийству Настасьи Филипповны. Как определяет Сара Янг, «и в изображении мертвого Христа, и в образе Мышкина то, что полагалось вечным, показано временным»[33]33
Янг С. Картина Гольбейна «Христос в могиле» в сюжете романа «Идиот» // Достоевский и Православие: Публицистический сборник о творчестве Ф.М. Достоевского / Сост. д-р филос. н., проф. В.А. Алексеев. М.: ЗАО «Изд. дом “К единству!”», 2003. С. 375.
[Закрыть] (только, я бы добавил, наоборот: временным оказывается мертвенность Христа и божественность Мышкина). В начале второй части, перед эпилептическим припадком, Мышкин «заговорил было со встретившимся маленьким ребенком» (8; 189), но этот эпизод уже ничем не выделяется из общей атмосферы сгущающегося мрака.
Разделение Бога и Христа, «русского Бога» и Христа пунктиром проходит по всему роману «Идиот» (8; 153, 238, 248, 453). На вопрос Ипполита – ревностный ли он христианин? – Мышкин не отвечает. Как не отвечает он и на предыдущий вопрос: «какая красота спасет мир?» (8; 317) – чем и порождает на многие десятилетия укоренившуюся ошибку в цитировании – ибо если спасает любая красота (причем неизвестно, когда и каким образом), тогда верна укоренившаяся трансформация: «красота спасет мир», более того – все больший крен в понимании этой фразы в сторону физической красоты (ибо ее действие наиболее наглядно)[34]34
См. об этом: Новикова Е.Г. «Мир спасет красота» Ф.М. Достоевского и русская религиозная философия конца XIX – начала XX в. // Достоевский и XX век / Под ред. Т.А. Касаткиной: В 2 т. М.: ИМЛИ РАН, 207. T. 1. С. 97–124.
[Закрыть]. Думается, не отвечает Мышкин не только и не столько из целомудрия в данном случае, но и потому, что не знает ответа на этот вопрос. Ответа в принципе и не может знать гуманистический идеализм, ибо даже сама совершенная физическая красота у одного вызывает умиление и благодарность Творцу, у другого – вожделение. Более того, как выявлено в романе «Бесы» – по многим пунктам являющегося ответом на роман «Идиот», о чем подробней далее, – для таких людей, как Ставрогин, нет «различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, даже жертвой жизнью для человечества» (10; 201). Чуть позже Достоевский сформулирует еще четче: «О том, что будущий антихрист будет пленять красотой. Помутится источник нравственности в сердцах людей, земная трава иссохнет» (16; 363). Поэтому, работая над романом «Бесы», Достоевский старался точнее определить сущность подлинной красоты, ее источник: «Дух Святый есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней» (11; 154). И вскоре после этого в подготовительных материалах к роману возникает: «Мир спасает красота Христова» (11; 188) (благодарю за предоставленное последнее прочтение этого текстологически спорного места доцента кафедры русской литературы филологического факультета Петрозаводского гос. ун-та, где сейчас выпускается Полное собрание сочинений Достоевского в старой орфографии и авторской пунктуации, Наталью Тарасову). А спустя некоторое время мысль Достоевского приобрела еще более четкую форму: «Христос в Себе и в Слове Своем нес идеал Красоты» (29, II; 85, в письме к В. А. Алексееву).
В финальной сцене возле безнадежно больного Мышкина в Швейцарии – кроме Лизаветы Прокофьевны, Александры и Аделаиды – Радомский (который в черновиках назван «bulle de savon (мыльный пузырь)» – 9; 271) и последними словами которого в романе – после финального объяснения с Мышкиным – были: «Ха-ха! И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот!» – 8; 485) и князь Щ., который по этому случаю сказал «несколько счастливых и умных истин» (8; 509). Единственные подлинные ученики князя – Коля и Вера Лебедева – от него далеко. Те же, кого дал Мышкину Господь и кого князь пытался воскресить и кто ждал от него воскресения – Настасья Филипповна, Аглая, Рогожин, Ипполит, генерал Иволгин – в могиле или физической, или духовной.
Считается, что на образе князя Мышкина в этом романе сказалось впечатление Достоевского от книги Ренана «Жизнь Иисуса», где автор пытался доказать, что Христос был всего лишь прекрасным человеком и замечательным проповедником, правда, со странностями. Ренан, в частности, говорит: Христос, увидев, что Его не понимают многие из тех, к кому Он обращался, «ушел» к женщинам и детям, то есть стал, по выражению из другого уже романа Достоевского, «бабьим пророком» (13; 121,153). Конечно, это не случайно – прекраснодушный и восторженный человек, каким и был, по мнению Ренана, Христос, так бы и поступил. Думается, что роман Достоевского и в этом смысле является полемическим ответом («от противного») Ренану.
Но это «перерождение убеждений» (21; 134) происходило у Достоевского, полагаю, именно в период работы над романом «Идиот». Возможно даже, что именно прочтение книги Ренана оказало сильное влияние на эволюцию мировидения Достоевского, от противного: показав, до чего может довести христоцентризм — восхищение личностью Христа, при забвении того, что Он – Богочеловек, одна из Ипостасей Пресвятой Троицы. Отсюда, по-моему, та двойственность притяжения-отталкивания образа Мышкина, свойственная и самому Достоевскому, и подавляющему числу читателей этого романа, и вызвавшая в последние годы столь бурные дискуссии вокруг него. И не случайно главными темами следующего романа, «Бесы», стали – поиск способов противостояния бесам, мраку (в каноническом тексте) и (в подготовительных материалах) мог ли Христос-человек стать «источником жизни» (11; 179), или таковым является лишь Воплощенное Слово, Бог воплотившийся? Разделение Бога и Христа тоже проходит здесь по всему роману и достигает апогея в исключенной из канонического текста главе «У Тихона», где Ставрогин, спросив у архиерея, верует ли тот в Бога, и получив утвердительный ответ, спрашивает затем: «Вы, конечно, и христианин?» (11; 10) (то есть задает почти тот же вопрос, что задает Ипполит Мышкину, но в этом случае следует ясный ответ – именно о Христе распятом: «Креста Твоего, Господи, да не постыжуся» – 11; 10). А потом еще более странное: «Бог простит», а «Христос не простит», – говорит Ставрогин, на что Тихон отвечает: «…и Христос простит» (11; 28). Мне представляется очень верным вывод молодого исследователя Александра Григорьева: только в работе над романом «Бесы» христоцентризм преображается у Достоевского в христологию, учение о Богочеловеке[35]35
См.: Григорьев А. Г. Творчество Ф.М. Достоевского и древнерусская мистико-аскетическая традиция: Феодосий Печерский, Сергий Радонежский, Нил Сорский: Автореф. дисс. … канд. филол. н. М., 2009. С. 9.
А. Григорьев не уточняет содержания этих понятий, но я считаю, что во избежание недоразумения в их понимании следует это сделать. Христоцентризм в данном случае – понимание личности Иисуса Христа как главного и единственного Центра мира и Источника добра и блага для человечества, в крайнем варианте – как прекрасной и выдающейся личности, учителя нравственности и создателя авторитетной моральной доктрины. При этом – сознательно или подсознательно – игнорируется то, что Иисус Христос – Вторая Ипостась Пресвятой Троицы, воплотившееся Слово Божие, Сын Бога Отца, по воле Которого (вернее, по согласной воле всех трех Ипостасей) совершается все в мире. Такое понимание представляет собой или тесно смыкается с «иезуанизмом». Христология – познание Иисуса Христа как Второго Лица Пресвятой Троицы. При этом, естественно, христоцентризм (в таком понимании) делает упор на психологию – восторг, восхищение личностью Христа – и разум – правильное следование евангельским заповедям, в христологии существенное значение имеет учение о божественных энергиях или благодати Божией, преображающей и обоживающей человека.
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?