Текст книги "Глобализация и девиантность"

В основе разложения и рекомбинации лежит не «объективный» смысл исследуемых явлений и процессов, а критерии собственно научной коммуникации[65]65
  Важное отличие от кантовских априорных категорий состоит в том, что данные критерии возникают и трансформируются в процессе коммуникации, являясь её предпосылками в той же степени, что и её продуктом. С постмодернистским «anything goes» это также не имеет ничего общего, поскольку критерии достаточно жёстко детерминируют протекание коммуникации, позволяя различать между смыслом и бессмыслицей, истиной и «неистиной» (с точки зрения этих критериев, а не соответствия «реальному» положению дел в мире).


[Закрыть]. Эти критерии определяют, какие аспекты и взаимосвязи выделяются из всей бесконечной их массы, составляющей объект познания, «объективную» действительность или внесистемную (по отношению к науке) среду. Какие аспекты и взаимосвязи, и в какой комбинации между собой объявляются центральными, важными, системообразующими, определяется тем, через призму каких ключевых понятий наблюдается действительность, а не тем, какие элементы её являются центральными и важными, и как они взаимосвязаны «на самом деле». «На самом деле» или во вненаучной действительности не существует важности и централь ности, количество же взаимосвязей столь велико, что важнейшей задачей является их селекция с точки зрения не их имманентных признаков, а критериев, имманентных научной коммуникации или наблюдению.

Предложенное понимание отношений между познанием и действительностью, разумеется, является лишь одним из возможных, а не единственно верным. Представляется, однако, что оно достаточно продуктивно и в то же время недостаточно воспринято в научной среде, занятой в подавляющей своей массе разработкой моделей «действительных» отношений в пределах предмета познания. Продуктивно оно, в частности, для понимания отношений между альтернативными теоретическими проектами. Рассматриваем ли мы текущее развитие через призму понятия глобализации, а социальную структуру с использованием понятия классов или же сетевых структур, определяется не «объективно» преобладающим вектором некоего развития. Выбор диктуется тем, считаем ли мы преобладающими процессы интеграции, стирания или же, наоборот, обострения социальных противоречий; занимаем ли скорее социально-критическую позицию по отношению к существующим отношениям власти и собственности, или, напротив, занимаемся их апологией[66]66
  Это отнюдь не освобождает нас от необходимости обоснования собственных позиций, решений в пользу тех или иных категорий и представлений о значимости. Напротив, эта необходимость существенно усугубляется в рамках предлагаемой парадигмы познания. Однако решающим аргументом такого обоснования становятся не отношения вне научной коммуникации, независимые от неё; и не соответствие научных конструкций таким внешним отношениям.


[Закрыть].

10. Идеологичностъ глобализационного дискурса. Протекание научной коммуникации и кодирование тезисов как истинных либо неистинных, значимых либо незначимых и т. д. детерминируется собственной структурой этой коммуникации. В этом нет ничего предосудительного или ненаучного, если происходит рефлексия оснований для занятия тех или иных позиций, принятия тех или иных понятий в качестве исходных или ключевых. В идеальном случае такие основания формируются в сфере научной коммуникации, исходя из её собственной системной логики. Однако в реальности идеальных случаев не бывает, и в решение научных вопросов неизбежно привтекают экономические, политические и культурные факторы и мотивы. Признание значимости таких внешних влияний принципиально несовместимо с системно-теоретической концепцией познания Луманна, как это он сам утверждает вполне эксплицитно и многократно. Выход за пределы его концепций не обязательно предполагает оспаривание автономии и оперативной закрытости систем. Напротив, их можно признать для того, чтобы тут же отвлечься от них и обратиться к вопросам взаимопроникновения и взаимозависимости систем. В таком случае мы исходим из картины мира с гораздо более прозрачными межсистемными границами и гораздо более интенсивным взаимодействием между системами, нежели это допускается теорией Луманна и предложенным в ней понятием структурных сочленений (strukturelle Kopplungen). Такая картина не является более верной или соответствующей «действительности», нежели предложенная Луманном. Она является лишь альтернативной и выделяет те аспекты, взаимосвязи и понятия, которые остаются на заднем плане в теории Луманна. Даже в его всеобъемлющей теоретической системе невозможно охватить все возможные элементы действительности, в силу чего неизбежны селективное выделение и рекомбинация элементов – этот тезис вытекает из аутологичного обращения логики Луманна на самоё себя.

Предлагаемая ревизия взглядов Луманна состоит в признании за тезисом автономии систем статуса относительности. Пребывание в пределах системы науки либо выход в пространство идеологии, экономики, журнализма определяются не строгим и однозначным выбором между научным и ненаучным кодами коммуникации, не в виде дилеммы. Речь идёт скорее о преобладании того или другого. Смысловая область науки – это некий универсум, идеально-типический центр которого являет собой случай строгого применения научного, только научного и никакого кроме научного, кода коммуникации, различающего между истиной и неистиной. Иные коды различают между добром и злом, прекрасным и безобразным, господством и подчинением, легальным и нелегальным, обладанием и необладанием собственностью. Чем больше примесей, создаваемых участием иных кодов, тем более удаляется данный конкретный случай коммуникации от центра к периферии. Наконец, коммуникация перестаёт быть научной, если политический, экономический либо иной вненаучный код начинают превалировать над научным. Об извращении можно говорить, если такая коммуникация продолжает определять самоё себя либо воспринимается извне как наука. Точное определение грани, до которой наука остаётся наукой, и соответствующая идентификация конкретных дискурсивных практик по ту или иную сторону этой грани невозможна. Она и не нужна: в социальной жизни многое построено как раз на неопределённости и многозначной идентификации[67]67
  Сами попытки однозначной идентификации представляются весьма сомнительными и преимущественно контрпродуктивными вне зависимости от того, осуществляются ли они собственно научными или же вненаучными комиссиями, комитетами и иными органами. Это отчётливо проявляется в официальных практиках сертификации, присуждения учёных степеней, принятия текстов к опубликованию, выделения грантов и т. д.


[Закрыть]. Вполне достаточно возможности суждения о случаях явного и эксцессивного доминирования вненаучных мотивов в коммуникации, определяющей себя как научная. Такой эксцесс был характерен для значительных сегментов социальной науки в странах социалистического блока, равно как и противоположных течений пара-, псевдо– или квазинаучной мысли, представленных работами Фридриха фон Хайека, Ричарда Пайпса, неолиберальной теологии рынка.

Вышесказанное исключает в принципе любой разговор о глобализации как «объективно» преобладающем векторе развития. Преобладает он лишь постольку, поскольку значительные массы научной и вненаучной общественности предпочитают рассматривать его как преобладающий по отношению к альтернативным, зачастую противоположным тенденциям. В некоторых случаях, возможно, приводится более или менее глубокое обоснование данных эпистемологических предпочтений. Автору данной работы, однако же, при достаточно обширном знакомстве с глобализационным дискурсом, досадным образом попадались на глаза лишь весьма поверхностные обоснования. То, что лежащие на поверхности факты развития воздушного сообщения и Интернета, глобальных рынков и транснациональных корпораций означают или ведут к изменению человека, общества и культуры, глубинных, базовых структур действия и мышления, отношений власти и собственности, подлежит доказательству. Таковое, как правило, не предлагается – по всей видимости, уж слишком авторы утомлены перечислением внешних и самоочевидных (впрочем, самоочевидных и без грандиозных усилий ав торов) признаков так называемой глобализации. Эти перечисления весьма напоминают декламационные практики овец в оруэлловском «Скотном дворе», направленные на самоубеждение в том, что вещи обстоят соответственно декламируемым лозунгам. Напрашивается ещё одна литературная параллель: вспомним диалог персонажей Михаила Булгакова на арене московского цирка:

– …скажи мне, любезный Фагот, – осведомился Воланд…, ведь петербургское народонаселение значительно изменилось?…

– Точно так, мессир, – негромко ответил Фагот-Коровьев.

– Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего и говорить, но появились эти… как их… компьютеры, Интернет…

– World Wide Web, – почтительно подсказал Фагот.

Физиономия Глобальского, приютившегося сбоку сцены, начала выражать недоумение. Воспользовавшись паузой, он заговорил:

– Иностранный артист выражает свое восхищение Санкт-Петербургом, ставшим европейским городом и включённым в процесс глобализации, а также и петербуржцами, – тут Глобальский дважды улыбнулся, сперва партнёру, а потом галерее.

Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону Глобальского.

– Разве я выразил восхищение? – спросил маг у Фагота.

– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – ответил тот.

– Так что же говорит этот человек?

– А он попросту соврал! – звучно сообщил клетчатый помощник и, обратясь к Глобальскому, прибавил: – Поздравляю вас, гражданин соврамши!

С галереи прыснуло смешком, а Глобальский вздрогнул и выпучил глаза.

– Но меня, конечно, не столько интересуют Microsoft, Intel и прочая…

– Hard-and-soft-ware-дребедень! – подсказал клетчатый.

– Совершенно верно, благодарю, сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти граждане и общество внутренне?

– Да, это важнейший вопрос, сударь.

– Ну что же….они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота (или же виртуально-электронные). Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… сделки с недвижимостью только испортили их…

(Михаил А. Булгаков [1988]: Мастер и Маргарита. – Минск: Мастацкая литература: 388–392; все …пропуски, изменения-курсив и выделения сделаны В. Г.).

Иногда аргументом в пользу понятия глобализации как одной из ключевых аналитических категорий изучения социальной реальности на данном этапе выступает парадигмально-эпохальное открытие факта взаимопереплетения национально-экономических систем. Открытие это даёт повод по-новому рассматривать мировое сообщество. Оно предстаёт не как совокупность национальных «контейнеров», пусть и взаимодействующих между собой, а как живая система взаимосвязей, существующая вне национальных границ, проведённых «поверх» этих взаимосвязей и лишь опосредованно влияющих на них[68]68
  Бек У. Что такое глобализация? Ошибки глобализма – ответы на глобализацию. С. 53.


[Закрыть]. Тем самым предлагается модель, уже задолго до того гораздо глубже разработанная и обоснованная в работах Луманна или представителей школы «различных вариантов капитализма» без излишнего фанфаронства, трубно провозглашающего наступление новой эпохи[69]69
  Dauderstädt M. Review von Beck’2002 // Internationale Politik und Gesellschaft. 2003. N 4. S. 166.


[Закрыть]. Хобсбаум выделяет свершившийся факт формирования глобальной экономики как единого целого в качестве одного из трёх важнейших различий между состоянием мира в 1914 и 1991 гг. Возникает вопрос, почему же он на этом основании не обозначает текущий или наступающий этап как эпоху глобализации? И почему преобладающая масса коллег поступает противоположным образом? Ведь основываясь на двух других различиях, выделяемых историком, можно говорить об эпохе «деевропеизации» или же «дезинте грации прежних моделей социальных отношений, нарушения связи между поколениями, между прошлым и настоящим»[70]70
  Hobsbawm E. Age of Extremes. The Short Twentieth Century 1914–1991. Abacus, 1995. P. 15–16.


[Закрыть]? Может быть, коллеги уделяют столько внимания одному из аспектов, чтобы не видеть за ним других, более проблемных и тревожных?

Многие из пишущих о глобализации не затрудняют себя рефлексией оснований решения в пользу данного понятия. Дело ясное, и понятие можно брать как данность. Эссенциалистски понимаемыми данностями такого же порядка являются национальные идентичности, половая предрасположенность к выполнению строго заданных гендерных производственных и воспроизводственных функций, демократичность общественно-политического устройства Соединённых Штатов, взаимосвязь рыночной экономики с демократическим политическим устройством, приверженность христианской религиозной культуры идеям прав человека, предрасположенность исламской религиозной культуры к насилию и т. д. Поскольку склонности к употреблению и злоупотреблению понятием глобализации не даётся собственного обоснования, постольку оно требует внешнего объяснения. Можно предложить несколько вариантов такового – помимо различных догадок, предлагаемых выше, правдоподобной представляется модель «снежного кома», подчёркивающая внутреннюю динамику развития концепции. После того, как дискурс глобализации набрал определённые обороты, и удельный вес его в коммуникации достиг определённой критической массы, он воспроизводит самоё себя. Мы начинаем говорить о глобализации, потому что это принято, модно, потому что все кругом о ней говорят. Потому что это легко воспринимается на слух, не требуя дополнительной расшифровки понятий и тезисов, что облегчает задачу написания заявок на гранты, научных отчётов и работ. В этом смысле триумфальное шествие понятия глобализации по планете объясняется не его состоятельностью с точки зрения собственно научных критериев, а скорее тем, что оно отвечает критериям вненаучной коммуникации, являясь «раскрученным брендом».

Почему же бренд раскрутили? Перефразируя поэта, можно сказать: если бренд раскручивают, значит, это кому-то нужно… Кто может быть особенно заинтересован в том, чтобы действительность воспринималась и осмыслялась через призму понятия глобализации? Один из ответов предлагает французская журналистка Вивиан Форрестер. Заражение научных, политических и прочих дискурсов идеологемой глобализации на руку ультралиберальным кругам, процветающим и преуспевающим в условиях «нового капитализма» за счёт обострения социальных проблем, затрагивающих интересы значительных масс населения планеты: «Одним из главных козырей, важнейшим оружием в этом грабительском походе явилось введение в оборот извращенческого понятия “глобализации”, якобы определяющего состояние мира, в действительности же затемняющего его. Будучи расплывчатой этикеткой, лишённой как связи с действительностью, так и точного смысла, понятие включает в себя экономику и политику, общество и культуру, вытесняя их из поля зрения и помещая себя на их место с целью воспрепятствовать любым попыткам предметного анализа этой амальгамы»[71]71
  Forrester V. Die Diktatur des Profits. München: Deutscher Taschenbuch Verl., 2002. S. 7–8.


[Закрыть].

Понятием глобализации навязывается представление о взаимосвязанности двух процессов. С одной стороны, это очевидный прогресс в развитии науки и техники, производительности труда, межнациональной и планетарной коммуникации. С другой стороны, это не столь доступное для непосредственного наблюдения установление ультралиберального режима экономического и политико-идеологического господства, исключения и подавления[72]72
  Форрестер полагает, что режим этот не имеет ничего общего с экономикой или политикой, если понимать под ними удовлетворение материальных потребностей или регулирование вопросов, имеющих общественную значимость. Ультралиберализм – идеология, направленная на обеспечение и обоснование условий для удовлетворения голой иррационально-невротической жажды наживы. Институциональное воплощение эти условия находят в спекулятивном и гиперспекулятивном секторах финансовой активности, бесконечно удалённых (на сотни световых лет) от того, что можно определить как материальные потребности либо общественные интересы.


[Закрыть]. Глобализация – понятие, ничего не выражающее как раз в смысловой плоскости второго аспекта, т. е. слепое в отношении анализа отношений господства, исключения и подавления. В силу этого, покрытие им данного аспекта позволяет решить ряд идеологических задач. Первая из них – затруднить вычленение из многообразных взаимосвя зей, процессов и отношений технического, информационного, экономического, культурного и прочего характера именно тех, которые должны стать мишенью критического анализа и внесения практических коррективов, диктуемых интересами большинства, подвергаемого подавлению и исключению. Вторая – затруднить восприятие этих отношений в качестве таковых, т. е. навести тень на плетень и воспрепятствовать тому, чтобы вещи были названы своими именами. Третья – исходя из представлений о каузальных взаимосвязях между техническим прогрессом и установлением ультралиберального режима представить тех, кто выступает против последнего, как ретроградов и луддитов, отрицающих объективные закономерности развития, самоочевидные факты и отвергающих достижения научно-технического прогресса[73]73
  Что вполне логично, если исходить из допущения, что ультралиберализм – дитя прогресса, а дальнейший прогресс наилучшим образом обеспечивается именно режимом ультралиберальных отношений. Однако допущение это слишком уж вольное. Более правдоподобно предположить обратное: что ультралиберальный режим является как одним из тупиков истории, бастардом эволюции, так и препятствием на пути дальнейшего прогресса, в силу чего важнейшим условием последнего является демонтаж данного режима.


[Закрыть]. Научная позиция по отношению к понятию глобализации предполагает его разложение и рекомбинацию, основные процедуры научного процесса согласно Луманну[74]74
  Подобное разложение предпринимается в книге Бека в виде различения между глобализацией и глобализмом (Бек У. Что такое глобализация…), в чём следует признать несомненную заслугу автора. Однако глубина анализа отношений между различаемыми понятиями и феноменами оставляет желать лучшего. Бек не осознаёт значимости и импликаций собственной идеи, не использует содержащегося в ней потенциала и упускает тем самым шанс предложения более сильной концептуальной модели.


[Закрыть]. А также превращение в предмет идеологиокритики (Ideologiekritik: нем.).

Подводя итог вышесказанному, следует признать правомерность существования и взаимной критики различных, очень часто взаимоисключающих, подходов к определению понятия глобализации. Любой из подходов далёк от того, чтобы охватить в целом то, что можно понимать как объективную действительность. Каждый из них выделяет те или иные её аспекты на основе априорных научных, идеологических либо иных предпочтений и объявляет именно выделенные аспекты наиболее интересными с теоретической и наиболее значимыми с практической точки зрения. Хотелось бы ещё раз подчеркнуть импликации подхода, декларирующего необратимость и объективность процесса глобализации. Соответственно представленной здесь позиции, за данной декларацией объективности скрывается лишь субъективный (а, следовательно, и «обратимый», т. е. доступный для реконструкции и деконструкции) выбор. Он основан на предпочтении анализа тех аспектов действительности, которые позволяют представить процесс как протекающий вне зависимости от наших и не наших желаний и нежеланий, интересов, надежд, чаяний и опасений. Данная позиция предполагает лишь внесение частных поправок в текущее развитие, не допуская и мысли об обращении вспять ряда составляющих его процессов. И вроде бы опыт социального экспериментирования в истёкшем столетии даёт достаточно оснований для такой осторожности. Следует, однако, помнить, что подобного рода осторожность в совокупности со всеми её явными и неявными идеологическими обоснованиями воспрепятствовала своевременному реформированию социалистической системы. Представления о невозможности обращения вспять ряда протекавших в её рамках процессов обернулись в конечном итоге социально-катастрофическими формами такого обращения. Вполне возможно, что более дифференцированный подход к развитию плановой экономики и обобществления средств производства, выделение в этом развитии аспектов, доступных для обращения вспять и подлежащих таковому был чреват менее катастрофическими последствиями. История не знает сослагательного наклонения, и это предположение звучит как гадание на кофейной гуще. Однако оно побуждает к постановке некоторых вопросов сторонникам необратимости и объективности. Если текущий вектор развития невозможно изменить, какая из следующих альтернатив представляется предпочтительнее? Дальнейшее усугубление неравенства, относительной депривации и исключения с нарастанием всех сопровождающих явлений: международного терроризма, асимметричных войн, организованной преступности, карательного популизма, режима тотального контроля, столь же неэффективного в плане противодействия преступности, сколь губительного для демократических прав, свобод и основ правовой государственности? Или повышение параметров материального потребления в странах, определяемых как бедные, отсталые или развивающиеся (в определённых кругах выражаются более прямо: неполноценные), примерно до уровня «развитых» стран? И следующее за этим моментальное исчерпание целого ряда природных ресурсов, в первую очередь углеводородов? А также коллапс глобальной экосистемы, поскольку в обозримом будущем не предвидится технологических возможностей такого выравнивания уровня материального потребления в глобальном масштабе без возрастания выбросов CO₂, для переработки которых требуется ёмкость примерно шести земных атмосфер[75]75
  Busse T. Ideologie mit Fakten widerlegen: Neues von den Globalisierungskritikern und ihren Gegnern // Neue Gesellschaft/Frankfurter Hefte. 2004. N 6. S. 71–73.


[Закрыть]? Или же всё-таки крамольная альтернатива обращения вспять некоторых процессов, предусматривающая выравнивание уровня материального потребления путём повышения его в некоторых сферах географического и социального пространства, одновременно с ограничением в иных сферах?

Вышеизложенные критические соображения в отношении концепции глобализации не исключают целесообразности рассмотрения эмпирических процессов и явлений, которые соотносятся с этой концепцией. А Васька слушает, да ест…

Перейдем к рассмотрению этих процессов.

Глава 3
Преступность

Преступность – сложный социальный феномен, развивающийся по своим законам[76]76
  Подробнее см.: Гилинский Я. И. Криминология: Теория, история, эмпирическая база, социальный контроль. СПб., 2002.


[Закрыть]. Зависимость преступности от экономических, социальных, политических, демографических, культурологических процессов и их глобализация неизбежно сказываются на глобализации преступности. Это проявляется, прежде всего, в наличии некоторых общемировых закономерностей. Основными из них до середины и конца 90-х годов минувшего столетия были[77]77
  Лунеев В. В. Преступность ХХ века: Мировой криминологический анализ. М., 1997.


[Закрыть]:

• абсолютный и относительный рост зарегистрированной преступности в мире (общемировой уровень преступности в расчете на 100 000 человек населения вырос с 1600 в 1975 г. до 7000 к 1995 г.);

• существенно более высокий уровень зарегистрированной преступности в развитых странах, чем в развивающихся (в 1975 г. соответственно 4200 и 800, в 1995 г. – свыше 8000 и свыше 1500);

• «гуманизация» преступности в развитых странах – рост удельного веса имущественных преступлений при сокращении удельного веса насильственной преступности (в развивающихся странах и в странах бывшего СССР эта тенденция либо не наблюдается, либо менее ярко выражена; в России удельный вес преступлений против личности составил в 1988 г. 6,0 % общей преступности, в 2003 г. – 5,2 %, а преступлений против собственности соответственно 51,5 % и 59,7 %[78]78
  Здесь и далее основным источником статистических сведений о преступности в России служат ежегодники «Преступность и правонарушения: Статистический сборник». М.: МВД РФ, МЮ РФ.


[Закрыть]);

• отставание социального контроля над преступностью от ее развития.

Конечно, общие тенденции проявляются неодинаково в разных странах и регионах, возможны те или иные «отклонения». Кроме того, речь идет о тенденциях зарегистрированной преступности, что не соответствует реальной ситуации (латентная, т. е. неучтенная, незарегистрированная преступность всегда значительно превосходит зарегистрированную ее часть[79]79
  Подробнее см.: Гаврилов Б. Способна ли российская статистика о преступности быть реальной? // Государство и право. 2001. № 1. С. 47–62; Shaw M., van Dijk J., Rhomberg W. Determining Trends in Global Crime and Justice: An Overview of Results from the United Nations Surveys of Crime Trends and Operations of Criminal Justice System // Forum on Crime and Society. 2003. Vol. 3. N 1–2. NY, 2004. P. 35–63.


[Закрыть]).

Однако с конца 90-х гг. минувшего столетия наметилась тенденция замедления темпов роста, а то и относительного сокращения уровня преступности в целом и отдельных ее видов во многих регионах[80]80
  Лунеев В. В. Преступность ХХ века: Мировые, региональные и российские тенденции. Изд. 2-е. М.: Wolters Kluver, 2005. С. 35–46; Barclay G., Tavares C. International Comparisons of Criminal Justice Statistics 2001 // Home Office Statistical Bulletin, 2003, Issue 12/03; Shaw M., van Dijk J., Rhomberg W. Determining Trends in Global Crime and Justice… // Forum on Crime and Society. 2003. Vol. 3. N 1–2. NY, 2004. P. 35–63.


[Закрыть].

Так, в странах Европы в 2000–2001 гг. снижался уровень общей преступности в Австрии (–7 %), Болгарии (–3 %), Дании (–6 %), Италии (–2 %), Литве (–4 %), Румынии (–4 %), Финляндии (–6 %), Чехии (–8 %), Швеции (–2 %). «Реперными» точками могут служить 1980, 1993, 2000 гг. Так, например, в эти годы уровень преступности составлял: в Дании – 8282, 12 084, 9451; в Германии – 4873, 8337, 7621; в Канаде – 8804, 11 447, 8041. Эта тенденция характерна для большинства развитых стран Европы и Северной Америки.

Вместе с тем в ряде европейских государств уровень общей преступности продолжал расти (Испания, Норвегия, Португалия и др.). В некоторых странах при общем росте преступности резко сократились темпы роста (Польша, Япония).

В целом уровень общей преступности (на 100 тыс. населения) во всем мире повысился с 2500 в 1980 г. до 3100 в 2000 г.; в Северной Америке снизился с 8900 в 1991 г. до 6000 в 2000 г.; в странах Европейского союза этот показатель возрастал с 5000 в 1980 г. до 6200 в 1994 г. с последующей стабилизацией, сокращением до 6000 в 1998 г. и вновь небольшим повышением до 6200 к 2000 г.; в странах Латинской Америки и Карибского бассейна уровень преступности волнообразно колебался: 2200 в 1980 г., 2000 в 1984 г., немногим более 3000 в 1989, 1993–1994 гг., снижение до 2800 в 1997 г., возрастание до 3500 в 1998–1999 гг. с небольшим снижением в 2000 г.

Однако уровень общей преступности максимально зависит от активности полиции и степени латентности. Значительно представительней данные о таких тягчайших преступлениях, как убийство.

В целом уровень убийств в мире и в большинстве регионов относительно стабилен. Так, общемировой показатель в течение 1980–2000 гг. держится примерно между 6–8 убийствами в год на 100 тыс. населения с небольшим возрастанием в 1989 г. и 1992–1994 гг. Самые высокие средние показатели убийств – 23–26 – в странах Латинской Америки и Карибского бассейна. Высокий уровень убийств в странах Африки к югу от Сахары – 17–21 с тенденцией к снижению (максимум – 21 в 1989 г., к 2000 г. – 17). Самые низкие показатели – в арабских государствах (2–3) и в странах Европейского союза (2–2,5). И лишь «из всех рассматриваемых регионов Восточная Европа и Содружество Независимых Государств имеют показатели, демонстрирующие самые явные тенденции к увеличению на протяжении всего отчетного периода»[81]81
  Shaw M., van Dijk J., Rhomberg W. Op. cit. P. 48.


[Закрыть].

Более наглядная картина представлена в табл. 1.

Таблица 1. Уровень на (100 тыс. населения) смертности от убийств в некоторых государствах (1984–2001)

Источники: Ежегодник World Health Statistics. Geneve; Barclay G., Tavares C. International comparisons of criminal Justice statistics, 2001 // Home Office, 2003.

Другим традиционным для международного сравнения преступлением служит грабеж, точнее, robbery, который в большинстве стран объединяет то, что в России разведено в виде грабежа и разбойного нападения. Если общемировые показатели грабежей характеризуются плавным возрастанием от 40 (на 100 тыс. населения) в 1980 г. до 65 в 2000 г., то региональные различия весьма существенны. Уровень грабежей стран Европейского союза очень близок к среднемировым показателям (возрастание за те же годы от 30 до 70). В Северной Америке основные точки (минимакс): 175 в 1980 г., 149 в 1985 г., 190 в 1991 г., 125 в 1999 г. и 135 в 2000 г. Авторы обзора делают общий вывод относительно стран Восточной Европы, Латинской Америки и Южной Африки: «почти во всех случаях переход к демократии сопровождался ростом как числа убийств, так и имущественных преступлений с применением насилия, таких как ограбление»[82]82
  Shaw M., van Dijk J., Rhomberg W. Op. cit. P. 51.


[Закрыть].

Значительный интерес представляет мировой сравнительный анализ виктимизации населения.

Для начала заметим, что по результатам наших исследований 1999–2002 гг. в Санкт-Петербурге доля жертв преступлений среди населения составляла свыше 26 %, в Волгограде в 2000 г. – 18 %, в Боровичах в 2000 г. – 20,5 %[83]83
  Сравнительное социологическое исследование «Население и милиция в большом городе». СПб., 2002.


[Закрыть]. Сравнительные международные исследования по 17 странам (2000 г.) показали, что удельный вес жертв среди населения свыше 24 % был в Австралии, Англии с Уэльсом, Нидерландах и Швеции, 20–24 % – в Канаде, Шотландии, Дании, Польше, Бельгии, Франции и США, ниже 20 % – в Финляндии, Каталонии (Испания), Швейцарии, Португалии, Японии и Северной Ирландии[84]84
  Bondeson U. (Ed.) Crime and Justice in Scandinavia. Copenhagen: Forlaget Thomson A/S, 2005. P. 146.


[Закрыть]. Это же исследование позволило выделить страны различной степени риска по отдельным видам преступлений. Так, например, наибольший риск стать жертвой грабежей был в Польше (1,8 %), Англии с Уэльсом и в Австралии (по 1,2 %), наи меньший – в Японии и Северной Ирландии (0,1 %); наибольший риск нападений – в Австралии, Шотландии, Англии с Уэльсом (свыше 6 %), наименьший – в Японии, Португалии (меньше 1 %). Наибольший риск стать жертвой сексуального насилия у женщин Швеции, Финляндии, Австралии и Англии с Уэльсом, наименьший – у женщин Японии, Северной Ирландии, Польши и Португалии.