Текст книги "Война роз. Троица"

И тут что-то грянуло Томасу по шлему. Не столько от боли, сколько от внезапности он охнул, машинально махнув мечом в ответ, а у самого помутилось в глазах. Среди сутолоки и шума битвы он с толикой язвительности в свой адрес подумал: хорошо, если там сейчас находится Траннинг с его хладнокровием и многоопытной головой. Следить за боем из самой его гущи не было возможности. Враги вокруг наседали с дикарской удалью, делая в доспехе вмятины и царапины, целя по металлическим суставам или норовя поранить Балиона, чтобы тот при падении увлек с собой и всадника.

Какое-то время Томас тешился ощущением, что находится в защитной оболочке и врагам до него не дотянуться. В самом деле: доспех был добротным, толще и прочнее, чем катаные нагрудники и латы рыцарей победнее. Спору нет, от ударов было больно, но все равно он под защитой, в то время как нападающие сами падали под ударами его удалого меча. Солсбери в толчее куда-то подевался, но вот Томас увидел его снова и дал зубчатыми шпорами по исколотым бокам вороного, пустив ему свежую кровь. Балион рванулся вперед, сокрушив двоих топорщиков, как-то пролезших меж рядов конницы. Они еще не успели поднять свое зловещее оружие, как были уже повергнуты и растоптаны. Томас в тот момент, весь пружинный, удерживал глазами только своего дядю, глядя на него через забрало с веселым бешенством. В голове от удара все еще звенело, а во рту ощущался привкус крови, но это лишь раззадоривало. Что бы ни стряслось, до отца все равно доведут, что его сын взял голову самого главы клана Невиллов. О победе за счет «серого рыцарства» семейство Перси трубить, понятно, не стало бы, но отец убедился бы наглядно, что сын у него такой, каких поискать.

– Солсбери! – выкрикнул Томас и увидел, как пожилой рыцарь дернулся в седле: кто это его там окликает. На нем не было ни нагрудника, ни вообще доспеха, помимо железного латного воротника. Щит у него был случайный, без герба, хотя прорваться к нему через телохранителей и так было невозможно. Видимо, именно потому, что их хозяин столь ненадежно одет, его люди сгрудились вокруг него, выдернув из горячки боя с полдюжины самых отборных, чтобы оберегать того, кому служат. Оно и к лучшему: было видно, что численное превосходство постепенно берет свое. Откуда-то справа доносился жуткий хрип Траннинга, приказывающий флангам смыкаться. А это значит, что еще немного, и он, барон Эгремонт, станет хозяином положения, принесет победную славу своему дому.

– Перси! – заслышал Томас презрительный, как плевок, окрик. От неожиданности он чуть было не натянул поводья, на миг оторопев и потеряв уверенность перед кажущим зубы Ричардом Невиллом. – Ну конечно же, это кто-то из сынков Перси! Кто еще стал бы скакать без цветов и нападать на свадьбу? Кто, как не кто-нибудь из его бесчестных выродков! Только кто именно – Генри? Томас? А ну подними забрало, чтобы я мог вонзить меч в твой гнусный, как и у всей вашей семейки, клюв!

С диким воплем Томас вновь дал шпоры Балиону, и тот прянул вперед. Бросок сопровождал глумливый смех Невилла: наперерез Томасу, отсекая дальнейший путь, пустились всадники. Впервые он обрел противников, равных ему по владению мечом. Да не просто равных, а похоже, что и превосходящих. Прорваться через их заслон ему не удавалось, а старый ублюдок все это время издевательски улюлюкал, настолько вторя уничижительности отца, что кровь плеснула Томасу в голову, застлав глаза красноватой дымкой, от которой он, казалось, покачивался, как на волнах. Где-то высоко на голове была рана и из нее сочилась кровь, которую Томас вынужден был смаргивать. Шлем был хороший, с подкладкой, но удар тяжелой палицей сделал в нем вмятину, острая кромка которой настырно скребла череп так, будто его распиливали. Дыхание через отверстия в шлеме обдавало лицо влажным жаром, скакать становилось мучительно, но Томас по-прежнему взмахивал мечом и направлял Балиона вперед, хотя тот уже ронял с удил пену и явно терял силу: бока у него обильно кровоточили от ран и ссадин.

Среди ног сражающихся рыцарей постепенно стали появляться серые топорщики. Наносимые ими увечья были ужасны: рубщики валили с ног лошадей, а вместе с ними под пронзительное, полное муки ржание падали и всадники. На земле закованные в доспехи рыцари грузно возились, частично оглушенные падением и уязвимые до тех пор, пока снова не удавалось встать на ноги. Бой сейчас перерос в хаотичную свалку, где не уступала ни одна из сторон. Воинство Перси по-прежнему превосходило неприятеля числом, но соотношение павших было явно в пользу людей Солсбери, которые сражались более умело. Личная стража Невилла была одновременно и сильна, и быстра; как видно, безукоризненно соблюдалась присяга беречь хозяина, а защищены телохранители были ничуть не хуже, чем сам Томас. Прорубаясь через размахивающих топорами кузнецов и мясников, эти люди секли их проворными наклонными ударами.

Борьба сосредоточилась вокруг ревущего, бушующего, толпящегося центра – там, где широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие вниз руки. Где орудовали те, кто взращен и натаскан для этой грубой, первобытно-тяжкой работы убивать; чье дыхание и мускулы рассчитаны на то, чтобы сражаться днями напролет. Для того чтобы выстаивать под крушащими ударами, что сыпались со всех сторон в этой мясорубке, где люди с нечеловеческими усилиями замахивались и исступленно били, разрывая связки и сухожилия, с хрястом выворачивая суставы и ломая конечности – все для того, чтобы перебороть и уничтожить врага, – жизненно важны были доспехи. От них напрямую зависело, уцелеешь ты ли нет. Те, на ком подобной защиты не было, падали словно колосья под серпом жнеца, и выбеленные солнцем травы были уже примяты и разглажены погибшими и умирающими. И все это время продолжало всходить по небу солнце, равно одаривая своим теплом и светом всех без разбора. Вот уже рыцари начали дышать сухо и часто, будто птицы, и рты их под забралами были кругло раскрыты, так что зубы при ударе клацали и ломались о погнувшееся железо.

Менее чем через час сражение утратило свою маниакальную, судорожную напористость. Теперь лишь выносливость и стойкость решали, кто выживет, а кто нет в рассыпавшейся на разрозненные схватки общей картине боя; сражающиеся кто по двое, кто по трое, одержав в очередной такой схватке верх, направлялись дальше. Большинство горожан Перси было уже перебито или ранено так, что эти несчастные могли лишь кое-как хромать непонятно куда, держась за увечные места – конечность, бок или живот. Рать Невилла убавилась до восьми десятков человек, окруженных вдвое бо́льшим воинством в хороших доспехах.

Осаживая Балиона и сдавая назад, чтобы повторно оценить обстановку, Томас едва шевелил головой. Неутомимость Траннинга вызывала у него лишь хмурое удивление. Отцов мечник все так же без устали скакал из конца в конец построения Перси, подбадривая и побуждая истомленных, убывающих в числе людей на дальнейшие усилия. Свою правую руку в латной рукавице Томас пытался сжимать крепче: неведомо когда и как на ней появилась рана, из которой теперь капала кровь. Первоначально резкую боль от содранной на темени кожи сменило тупое пульсирование. Силы постепенно покидали даже гиганта Балиона, у которого головища висла все ниже к травам. А граф Солсбери, судя по всему, был все так же цел и невредим. Томас в глухом отчаянии стискивал челюсти. Кстати, за все время битвы он ни разу не заметил его женишка-сына, хотя мертвые на поле брани лежали всюду. Но это была сплошь прислуга, челядь; из именитых гостей среди убитых не было заметно никого.

Томас попытался вновь сплотить энергию для натиска; для этого ему оказалось достаточно всего лишь представить усмешку отца, и сонного оцепенения как не бывало. Краем глаза он замечал, что Траннинг делает ему какие-то жесты, и на этот раз силы ему подхлестнуло то, что этот негодяй, не ровен час, мог подумать, будто он, барон Эгремонт, приотстал из страха. Зазывать его в атаку, как какого-нибудь нерадивого школяра, – ну, знаете! Край как желалось, чтобы кто-нибудь из удальцов Невилла взял и смахнул сейчас гнусную башку Траннинга с плеч. Вот бы кого он, Томас, хотел видеть мертвым на поле, пусть даже одного-единственного из всех, кто здесь есть.

Возвращаясь на исходную позицию, Томас почувствовал, что Балион под ним спотыкается, что для настоящего броска ему уже не хватает сил. И видя, как мало у Невиллов осталось верховых, Томас принял быстрое решение. Подняв забрало, он свистнул двоих раненых (предварительно убедившись, что на них нет цветов), которые наблюдали за боем с безопасного расстояния. Они приняли от него поводья и помогли спешиться. Сойдя, Томас ощутил, что ноги стали до странности слабы, да еще и, оказывается, изрядно побиты. Он слегка покачивался, однако, если не считать синяков и небольшой кровопотери, силы и прыть были все так же при нем, в этом он не сомневался. Оставалось лишь дружески похлопать по шее Балиона: хорошо, что доблестный боевой коняга не падет почем зря из-за истощения.

– Постарайтесь сыскать ему воды. Когда я за ним вернусь, то ожидаю, что он будет ухожен, а царапины смазаны гусиным салом.

Те двое были довольны уже тем, что могли оставить кровавый дол. Коснувшись руками лбов, оба низко поклонились своему военачальнику и повели боевого коня прочь.

Томас повернулся в обратную сторону, с наслаждением подставляя лицо струям погожего ветерка. О господи, наслаждение-то какое – чувствовать у себя на лице вольный ветер вместо проклятой решетки забрала! Он тронулся вперед, мимо кустов с желтыми соцветиями, небрежно торчащими из выбеленных трав. Между тем доспехи издавали неприятный скоблящий звук, видно, пересохло масло на стыках. На пути Томас помахивал мечом, попутно ослабляя пластины нагрудника и крепежные лямки под ними.

– Эгремонт! – зычно подал он голос на подходе к полю боя, чтобы свои слышали, кто именно идет и где сейчас находится. В следующую секунду Томас прошипел ругательство и сбил на лицо забрало, потрясенно увидев: через своих с тыла, выходя из схватки, выбирается Солсбери. А с хозяином, само собой, отходила и его личная стража. Тотчас же стало жаль, что разлука с боевым конем произошла столь некстати и не вовремя.

Не лучшим образом держалось и его собственное воинство: те, кто все еще на конях, все еще вяло допекали ряды Невилла, но в целом было видно, что наметился отход.

– Эй! – провопил Томас. – А ну, деритесь!

За спиной все мельче становился унылый силуэт Балиона; Томас трусцой побежал вперед, не зная, что еще предпринять.

Спиной к нему стоял пехотинец Невилла и самозабвенно размахивал над головой руками – может, тоже скликая своих обратно. С дикарской силой Томас рубанул ему сзади по шее; обезглавленное бездыханное тело рухнуло наземь. Барон Эгремонт продолжил бег, захлебываясь дыханием так, что пришлось снова поднять забрало. И тут, к великому облегчению, подскакал Траннинг, с лицом лишь немногим краснее обычного. Все так же нажевывая свисающий ус, он сверху вниз воззрился на Томаса Перси.

– Траннинг! – обрадованно выдохнул Томас. – Дай мне твою лошадь. Их надо нагнать, настичь, уничтожить. Балион у меня скопытился от истощения. Ну давай же, шевелись, слезай!

– Звучит как боевой приказ, милорд мой Эгремонт. К политике и целям дома вашего отца это отношения не имеет, речь тут лишь о том, кто из нас двоих поедет верхом, а кто двинет пешком. Я, осмелюсь сказать, предпочитаю верховую езду, милорд.

– Ах ты изменник! – Томас, побелев лицом, ухватился было за поводья, но кляча Траннинга предательски отодвинулась. – Да я тебя за ослушание вздерну!

– Это я-то изменник, милорд? – усмехнулся с седла отцовский прихвостень. – У меня ощущение, что ваш отец бо́льшей изменой сочтет число людей, положенных вами сегодня, и отсутствие взамен головы хотя бы одного из Невиллов. Или вы ее нашли, милорд, хотя бы одну? Хорошую, породистую невиллскую голову, которую можно привязать за волосья к конскому хвосту и доставить вашему отцу? Лично я не сыскал ни одной.

Томас стоял в гневливом молчании, на колкости старого прощелыги предпочитая не отзываться. Ни он, ни отец не могли знать, что Солсбери поведет с собой такое количество отборных ратников. Оставалось лишь удрученно вздыхать. Что и говорить, эти материны родственники сражались отменно. Единственное, что Невиллам было нужно, это уцелеть при нападении, и им это удалось. Да, люди Перси перебили с сотню лучших солдат Солсбери, но у Томаса на глазах их кованая сердцевина отходила все дальше и дальше, исправно сохраняя боевой порядок. Не помешало бы еще несколько дюжин лучников для их обстрела, но такого резерва у барона Эгремонта, увы, не было. А так оставалось лишь мрачно наблюдать, как его дядя уходит из западни. Все еще до конца не отдышавшись, Томас выругался. Очень хотелось снять шлем, но от спекшейся крови он намертво пристал к волосам и макушке, так что рука на полпути к голове остановилась.

Траннинг все еще не уезжал, а глядел на Томаса и нажевывал ус – с голодухи, что ли.

– Вы можете сказать отцу, что дрались храбро, милорд. Эту правду оспаривать никто не собирается. Чуть было не добрались до самого́ старого чертяки – я лично видел.

Томас поглядел в удивлении: нет ли здесь какого-то подвоха. Как ни странно, насмешки на лице Траннинга не замечалось.

– Но ведь все-таки не пробился?

– Сегодня нет, – кивнул Траннинг. – Но человеку свойственно оступаться и падать. Так самим богом устроено. Важно лишь, кто в конце одержит верх.

У Томаса недоуменно поднялись брови: Траннинг, судя по всему, даже и не собирался присваивать себе пальму первенства. Эгремонт покачал головой, вызвав у отцова мечника улыбку.

– Я пригоню вашего коня, милорд, – сказал он с ноткой сочувствия. – Между прочим, когда вы его покупали, я предупреждал: он слишком велик в размерах, а это не оборачивается пользой для сердца. Ну да ладно: в целости или нет, а домой он вас доставит.

Под набирающим силу ветерком Траннинг рысью поскакал в поле. Томас чувствовал, как по телу в десятке мест разом начинают разрастаться очажки боли: плоть сознавала, что драки больше нет, а значит, можно помучиться и отболеть. Победы он не одержал, но зато опробовал себя. К своему удивлению, стыда Томас не чувствовал. На виду у войска он, доблестный барон Эгремонт, поднял руку и описал в воздухе дугу, указующую в ту сторону, откуда он явился одно утро и целый век назад.

5

Впереди уже виднелся Алнвикский замок, бледно-золотистым зубчатым холмом возлежащий над окрестностью. Крепость постепенно приближалась; ее вид Томаса не радовал. После трех дней пути уже несносной становилась собственная засаленность и грязь, нытье полученных ран и ушибов, вонь застарелого пота и высохшей крови. Шлем при посредстве масла и горячей воды наконец отстал, но оставил на макушке жарко зудящий рубец длиною с палец – Томас тогда, увидев размер вмятины на шлеме, разглядывал ее долго, в затяжном оторопелом молчании. С каждым новым шагом Балиона упадок духа становился все сильней и ощутимей. Об этих бледно-золотистых стенах в душе с детства скопились тысячи воспоминаний, но прежде всего Алнвик для Томаса был связан с присутствием старика. Каждый приезд сюда предвещал встречу с отцом.

При отходе с поля боя настроение у людей было поначалу приподнятым, чуть ли не праздничным. Да, Солсбери ускользнул живым, ну да это теперь забота младшего Перси. Что же до остального, то они божьим соизволением остались живы, и эта радость блаженно кружила голову. Позади остался ужас крушащего столкновения, гвалт смертоносной свалки. У каждого на языке сейчас была дюжина историй о своем противоборстве с врагом; о том, как был на волосок от верной гибели или увечья, да Господь пронес. Первая ночь в пути выдалась бурная, хмельно плыла от возбужденных голосов. Гремел отчаянно-радостный хохот бородатых здоровяков с топорами и гвизармами; возбужденно блестели глаза при описании наиболее смачных ударов или уклонения от них. При одном из солдат оказалась тростниковая дудочка, на которой он выдувал незатейливую мелодию, под ее свиристение кое-кто из солдат скакал в куражливой пляске – поодиночке и в обнимку по двое, как будто навеселе. С заходом солнца Томас думал было запретить весь этот шум-гам. По всей логике, Невиллы должны были их начать разыскивать с целью поквитаться. Было сущим безумием орать в ночное небо, раскрывая свое местонахождение.

Вероятно, Траннинг по его угрюмому выражению разгадал эти мысли и, подойдя, с дружелюбной небрежностью предложил отойти на пару слов.

– Они утихомирятся, милорд, – сказал он негромко, с прищуром глядя на красновато желтеющее вечернее солнце. Вкрадчиво-хриплый голос напоминал урчание хищника, от которого мурашки по коже. – У меня разосланы разведчики, следить, чтобы никто не подполз. Так что обещаю, врасплох нас никто не застигнет. А парни, они просто… рады, что остались живы, милорд, тут и гадать нечего. Так что пускай попоют-попляшут, греха в этом большого нет. Кровь у них вскоре откипит, лихость сойдет. Проснутся уже другими людьми – может, малость смурными, но поутру будут уже в себе.

Впору было лишь рот раскрыть от изумления. На красной, в оспинах физиономии Траннинга в эту минуту читалась доподлинная нежность. Сказать, что видеть такое Томасу было в порядке вещей, значило не просто преувеличить. Это было бы прегрешением против истины не меньшим, чем, скажем, видеть, как солнце от западного горизонта вновь устремляется в зенит – вот такое же ощущение небывалости. И тем не менее он был у Траннинга налицо, этот проблеск нежной приязни к краснорожей солдатне, что сейчас с пьяной задушевностью горланила какую-то похожую на стон песню. А завтра эти же самые молодцы в бараний рог тебя согнут, стоит тебе лишь усомниться в том, что в них есть что-то помимо алнвикской крови, плоти, костей и присяги господину. Томас резко кивнул, и отцов мечник удалился. За все время этого изъяснения Траннинг ни разу не поглядел на него прямо. Все его слова адресовались как бы в воздух, словно они вдвоем стояли не друг напротив друга, бок о бок возле одной канавки для ссанья.

Те, кто ранен, от костров помещались в стороне. После ухода с поля боя Траннинг в первой же встречной деревне «нашел» несколько телег, и их на шесть десятков раненых оказалось, конечно же, недостаточно. Старший мечник Перси выстроил всех увечных и, переходя от одного к другому, лично осмотрел, бесцеремонно ощупывая и вынося вердикт: «телега» или «ходячий».

С полдесятка стоящих были, считай, уже при смерти – раны их обескровили, сделав мертвенно-бледными и пожухшими. Перед каждым из них Траннинг останавливался, оглядывал темными глазами и покачивал головой. О своей участи они догадывались не хуже его. И он все же пустил бедняг на телеги, чтобы умерли с миром.

Тот первый вечер мог легко перерасти в пир, будь у них из съестного что-нибудь помимо жгутов вяленого мяса в сумках. Когда на небо взошла зеленоватая луна, Траннинг решил, что гулянью пора угомониться, и выйдя из темноты, гаркнул весельчакам-полуночникам, что пора на боковую, чтобы сберечь хоть немного сил на завтра. Томасу тогда подумалось, не обозначатся ли со светом на виду следопыты Невиллов. В темноте все наихудшие страхи, казалось, готовы были обрести свое воплощение. Существовала вероятность того, что Солсбери, едва добравшись до своей цитадели, немедля снарядит в погоню внушительную силу. Только время могло явить, каким числом солдат располагает граф для немедленного броска. Нехитрой правдой было то, что Томас метнул копье в свирепого старого вепря и, черт возьми, промахнулся. Или того хуже: ранил и тем самым лишь разъярил его.

Однако ратники Невилла не объявились ни назавтра, ни после. Траннинг выставлял часовых и сам каждую вахту проверял посты, как будто и не нуждаясь во сне, кроме какого-нибудь получаса дремы, и снова с бодростью вперед, вдоль всей оконечности их небольшого расположения. Всего неделю назад общая численность воинства Перси составляла семь сотен. Сейчас их вместе с ранеными осталось двести сорок, ковыляющих пешком и едущих верхом обратно в Алнвик.

Странным было их приближение к крепости на исходе третьего дня: ни юных барабанщиков впереди, ни гордых знамен над головами. Проход войска, понятное дело, заслышали горожане и повысыпали из домов смотреть. Подтыкая юбки, бежали к дороге женщины, тревожными глазами высматривая в свете закатного солнца, возвратились ли их мужчины. Мимо толпы зевак Томас ехал, стиснув губы и поджав челюсть. Уши у него, безусловно, воском залиты не были, и он слышал тревожную перекличку: жены со все растущей тревогой расспрашивали про своих мужей, маленькие дети начинали хныкать, а затем и выть по пропавшим отцам. Вид квелых тел на телегах вызвал среди горожан великое стенание. Что и говорить, раненые действительно представляли собой жалкое зрелище, особенно сейчас: одни метались в жару, другие уж и не дышали. А были и такие, кто вот уже два дня как умер, и их раздуло от трупных газов и гниения.

Томас, не оглядываясь по сторонам, с нарочито прямой спиной сидел на Балионе. Проезжая под надвратными бойницами лучников, он невольно поежился. Сегодня здесь работали строители. Со своих тщедушных мостков они помещали на стены новые камни, крепя их толстым слоем строительного раствора.

Заметив, что костлявая кляча Траннинга бочком норовит его обойти, Томас слегка наддал пятками, отчего Балион пошел рысью. На пробурчавшего что-то себе под нос мечника Эгремонт не оглянулся. Еще не хватало, чтобы кто-нибудь посмел въехать домой, в Алнвик, впереди его. Такое просто недопустимо: это он сын Перси, он барон Эгремонт. Несомненно, сейчас из окон верхнего этажа на него смотрел отец. Томас приподнял подбородок, чувствуя, как на макушке тотчас жарко запульсировал шрам, и под скорбные завывания толпы у себя за спиной въехал в проход главной сторожевой башни.

Здесь ему навстречу метнулись слуги, принимая поводья боевого коня; безмолвный до этой минуты внутренний двор огласился звонким стуком и шумом. Въезжающие следом рыцари были мрачны и несловоохотливы; в ответ на расспросы они по большей части лишь покачивали головами. Сердце в груди у Томаса рванулось и замерло: наверху башни он увидел закутанного в меха старого ворона, неотрывно смотрящего вниз.

– Траннинг, – окликнул Томас, – присмотри за людьми. А я сообщу отцу вести.

Солсбери ехал, сжимая поводья так, что ныли пальцы, приумножая боль от ушибов. Быть вынужденным бежать от ненавистного Перси – это унижение жгло его тяжелой злобой, так ярко, что затмевало мысли. Неделю назад барон Кромвелл собрал, считай, весь Таттерсхолл, порадоваться и напутственно помахать его племяннице Мод, что покидала город в компании своего новоиспеченного мужа и двух сотен солдат. И вот спустя всего шесть дней они прихрамывая ковыляют обратно – меньше половины из тех, что уходили, и с неимоверным количеством ран, обмотанных заскорузлым тряпьем. Теперь Солсбери предстояло объяснить происшедшее барону и заверить, что его племянница в целости и сохранности. Представляя себе реакцию Кромвелла, Солсбери лишь тихо зарычал, подергивая головой (каждое подергивание – горький отзвук мучительного стыда).

Держа путь на юг к Таттерсхоллу впереди своего побитого воинства, он буквально спиной чувствовал на себе взгляды жены и сына. Впереди стремглав неслись местные мальчишки, разнося по городу весть о его возвращении. Поделать с этим ничего было нельзя, и Солсбери лишь тихо рычал, по-бычьи наклонив голову и делая ноздрями резкие вдохи. Он знал, что любой отрицательный оборот событий всегда переживает крайне мрачно. В этом они сильно рознились с отцом: тот гнетущие мысли просто стряхивал с плеч и шел себе дальше, просыпаясь наутро бодрым и способным рассмеяться над своей вчерашней мрачностью. Иное дело он, Ричард, граф Солсбери – человек, сотканный явно из более темной и тяжелой материи. Знавал он в своей жизни и великие радости, но даже моменты торжества у него всегда были исподволь обвиты более темными нитями, скрытно пронизывающими своей мрачностью тело и душу.

Город располагался севернее кирпичного замка, что красным наконечником высился на холме, которому под него была специально придана квадратная форма. Солсбери невидящим взором смотрел мимо потрясенных лиц горожан всех сословий, что стояли вдоль всего пути и, перебрасываясь глухой зловещей скороговоркой, покачивали головами и испуганно крестились. Им всем предстояла работа, неприятная и в высшей степени нежеланная, но сделать ее было необходимо. Дело в том, что Солсбери не сумел убрать с поля тела тех, кто сражался и погиб за Невиллов. Для спасения себя самого и оставшихся в живых он приказал отступать. Кое-кто из раненых, видя, что он отходит, кричал, не в силах поверить своим глазам. Они воздевали руки, словно он, увидев их беспомощные взмахи, повернул бы назад; будто им стоило лишь поманить, и граф Солсбери вернулся бы на помощь страждущим. Все это сейчас горело в нем, переполняя и перехватывая грудь, как какая-нибудь жгучая кислота, вот-вот, казалось, готовая хлынуть горлом, прожигая дыры в окровавленном гамбезоне.

Ярость. Он уже давно – годы – не ощущал ее в себе по-настоящему: очищенную, белокаленую, укрепляющую руку и возвышающую в человеке уверенность до опасного предела. Скача, Солсбери изыскивал в себе спокойствие, необходимое для выстраивания замысла и подготовки, но найти его никак не мог. Ярость переполняла его, словно вода кувшин. Он соберет своих людей; соберет целое войско, и на его глазах твердыни Перси обратятся в дымящиеся руины. Эти клятвы он, молча ворожа губами, приносил себе, в то время как впереди, близясь, взрастал Таттерсхолл.

Никто не испытал удивления, когда на подъезде к холму из главных ворот замка показались всадники, размашистой рысью одолевая крутой склон, отделяющий саму крепость от города. Безопасность своей племянницы Кромвелл вверил главе клана Невиллов. И сейчас барону приходилось ожидать самых разных, в том числе и самых мрачных, новостей.

При виде троих всадников, осадивших перед ним своих лошадей, Солсбери властно вскинул руку, останавливая тех, кто скакал следом за ним. Ральф Кромвелл здоровьем не блистал: натужно раздуваемые багровые щеки выпирали над воротником, несмотря на то что медики (Солсбери это знал) регулярно делали ему кровопускание. В шестьдесят лет волосы его были снежно-белы и мягки, как у ребенка, дыбясь над лысой макушкой венчиком. Ехал он без знамен, в шоссах и длинной камизе с пятнами от еды: судя по всему, его оторвали от трапезы.

– Милорд Солсбери, – подал голос Кромвелл, хотя взгляд его блуждал поверх Ричарда Невилла, всматриваясь в остальных. Когда мокрые глаза старика наконец ухватили племянницу, он обмяк в седле, каждой своей черточкой излучая облегчение. В эту секунду графу стало ясно, что Кромвелл к заговору не причастен. Сам барон был бездетен, но дочку своей сестры опекал как собственную; можно сказать, души в ней не чаял. Солсбери был почти уверен, что Кромвелл ни за что не стал бы подвергать ее опасности. Тем не менее это «почти» могло бы сейчас обернуться для барона гибелью. О том, что Ричард Невилл находился в Таттерсхолле, знали немногие. Солсбери пришлось приложить усилие, чтобы разжать пальцы, намертво стиснувшие рукоять меча.

В ответ Кромвелл полоснул гостя взглядом, возможно оттого, что почуял некую угрозу, исходящую от потрепанного воинства. Солсбери в кислом приветствии кивнул и сообщил:

– Мод жива, лорд Кромвелл. Как и мои жена с сыном. Как и я сам. Наймиты Перси своего не добились, хотя численное соотношение было трое к одному в их пользу.

На одутловатом лице Кромвелла проступило понимание; он слегка напрягся, оглаживая непослушную седую прядку, что колыхалась на ветру, подобно белой ленточке.

– Перси? – Было видно, как рот у него косо поджался. – Значит, дело здесь скорей всего в манорах, что отошли с приданым. Я знал о его недовольстве, милорд, но никак не о его намерениях. Клянусь честью своего дома и своего имени.

– В вашей невиновности, милорд, я не сомневаюсь. Если б обстояло иначе, я бы не возвратился в Таттерсхолл.

Напряжение частично сошло у барона с лица. Ссориться с Ричардом Невиллом было себе дороже, особенно с учетом его близости к протектору. Кромвелл отер лоб, уже матовый от пота.

– Пока же, – продолжал Солсбери, – я вынужден просить вас о том, чтобы вы приняли и разместили моих людей, покуда я рассылаю весть.

– Вы сказали «весть»? – переспросил Кромвелл.

Его выпукло-круглые, красные по краям глаза были, казалось, всегда мокры и поблескивали. Вот и сейчас они влажно сверкнули, когда он быстро и тревожно оглядел тех, кто смотрел на него.

– Да, барон. Ричарду Йоркскому, протектору короля. А еще моему сыну, графу Уорику. – Несмотря на попытку держать себя в руках, Солсбери слышал, как его собственный голос звучит все громче и резче. – И всем ратным людям на службе у Невиллов по всей Англии, – со строгой раздельностью чеканил он, – каждому дому, связанному с нами родством или союзничеством. Я созову их всех, барон. И вырежу семью Перси всю без остатка, чтобы и корни ее, и ветви полетели в огонь!

Из соображений куртуазности следовало дать Кромвеллу поехать в свой замок во главе кавалькады, но Солсбери был выше его по положению, да к тому же в этот момент не в настроении церемониться. И он дал коню шпоры, отчего тот рысью обогнал опешившего барона, а следом устремились все всадники Солсбери, израненные и угрюмые. Вместе с ними, держась сбоку от отца, проскакал и сын Невилла Джон. Лишь Мод и жена Солсбери Элис задержались; последняя специально вытянула руку и не позволила Мод преданно устремиться за своим мужем.

– Барон Кромвелл, – воскликнула она, – Ричард хотел, чтобы я поблагодарила вас за то, что вы позволяете нам еще раз остановиться в Таттерсхолле. – За грубость своего мужа она извиниться не могла, и потому подыскивала слова, чтобы как-то пригладить старику нахохленные перья: – Можете быть уверены, что ваше имя прозвучит в Лондоне как имя человека, которому мы доверяем и чтим.

Кромвелл кивнул, по-прежнему негодующе блестя глазами вслед кавалькаде, что сейчас въезжала в ворота замка.

– Я уверена, что Мод очень оценит ваше общество, барон, – продолжала любезничать Элис. – Я оставляю ее с вами, в вашем попечении, в котором она неизменно пребывала и…

– Довольно, леди Элис, – с усилием улыбнулся ей Кромвелл. – Ваш муж влетает в мой замок, не дожидаясь моего позволения, но кто его может в этом упрекать после того, что он пережил? Будь я помоложе, я б на его месте и сам трубил во все рога. Так что извинения ни к чему. А от меня вам спасибо на добром слове.