Текст книги "Война роз. Воронья шпора"

Он не вернется назад. Услышав собственное громкое дыхание, Генри призвал на помощь всю свою волю, заставил сердце успокоиться… Покой вливался в его душу, словно сметана – в докипающий суп, и наконец, волнения улеглись. Сердце оставалось на месте – где-то в глубине, на самом дне.

Вновь повернувшись к реке, Тюдор понял, что слышит совсем недалеко от себя негромкий плеск весел. Луны не было, и река казалась такой же темной, как и пещера, хотя ему показалось, что он может различить на ней еще более темное пятно длиной футов в двадцать. Он свистнул в сторону пятна, надеясь, что не ошибся.

Скрипнув, черпнули воду весла, нарушая ночной покой.

Лодка скользнула в его сторону, и Генри Тюдор ощутил страх. Контрабандисты, рыбаки, бандиты, работорговцы – в ночной темноте на реке мог оказаться кто угодно. И публика эта отнюдь не благосклонно отнесется к призыву мальчишки.

– Отлично, парень, – донесся из темноты голос. – Неужели учителя не хвалили тебя за проявленный ум?

– Дядя? – шепнул Генри. И услышав, как тот усмехнулся в ответ, полез через борт, пока, наконец, темная фигура не подхватила его под обе руки и не прижала к себе с удивительной силой, просто не позволяя вздохнуть. Щеки юноши коснулась мужская щетина. От его дяди пахло потом и травами, а еще лошадьми, чей запах насквозь пропитал его одежду. На лодке не было фонаря – и не могло быть, пока стены Пембрука высились над головой. Однако после угольной черноты пещеры света звезд вполне хватило, чтобы Генри отчетливо разглядел банку, на которую его усадили.

– Рад нашей встрече, парень, – промолвил Джаспер Тюдор. – Жаль только, что мой брат не дожил до этого дня. Половина стражников Герберта ищет меня в городе, остальные увязались за одним из моих людей, заметив горящий факел в его руке, а я здесь… И ты вспомнил про пещеру под Пембруком. Отец гордился бы тобой.

– Он не узнал бы меня, дядя, – нахмурился Генри. – Он умер еще до моего рождения.

Ему захотелось отстраниться от этого человека, от теплого тона и объятий, отодвинуться от всех этих чувств, найти привычное утешение в сдержанности. Он чуть шевельнулся на скамье, и лодка покачнулась.

– Не будем больше задерживаться здесь ради меня, дядя. Я понял, что нас ждет другое судно, побольше. Слышал ваш разговор с Уильямом Гербертом. Мы плывем в Лондон?

Младший Тюдор не видел, какими глазам смотрел на него явно обескураженный Джаспер. Они были абсолютно незнакомы друг с другом – и поняли это в один и тот же момент. Генри никогда не знал материнской и отцовской ласки. Ожидая в напряженном молчании, мальчик и представить себе не мог, что его дядя сохранит в себе какие-то родственные чувства к единственному сыну своего брата. Он не ощущал в себе желания ответить чем-то подобным, не ощущал вообще ничего – кроме черного холода, столь же глубокого, как и река под ним. Однако холод этот был подобием силы.

Джаспер кашлянул, изгоняя овладевшую им тишину.

– В Лондон, да. Да, мой мальчик! Мой корабль стоит на причале в Тенби, а этот маленький барк слишком хрупок для того, чтобы выходить на ней в открытое море. Но в миле вниз по течению нас ждут кони. Умеешь ли ты ездить верхом, сынок?

– Конечно, – коротко молвил Генри. Его учили наукам, необходимым рыцарю, ну или хотя бы сквайру Уильяма Герберта. Учили скорее тычками и руганью, чем наставлением, однако он мог держаться в седле. И умел владеть мечом.

– Отлично. Как только мы оставим замок за спиной, садимся на коней и скачем к берегу. А потом – в Лондон, парень! На встречу с твоим тезкой, королем Генрихом. Чтобы увидеть, как трон вернется к Ланкастеру. Истинно говорю, я и сам еще не могу свыкнуться с этим. Мы на свободе! И можем ездить повсюду, как полагается свободным людям, пока они ищут нас в лесах.

Лодку несло течение, и весла создавали не так много шума. Долгое время слышен был только плеск воды и напряженное дыхание гребцов. Джаспер тряхнул головой, удивляясь тому, что племянник молчит. Он рассчитывал встретить болтливую сороку, но оказалось, что выручил из плена маленькую сову, внимательную и спокойную.

2

Граф Ричард Уорик недовольно поджал губы. Король Генрих стоял перед лондонской толпой, глядя на город с высоких стен Тауэра. Здесь, наверху, задувал холодный ветер, и Уорик едва не скривился от мысли, каким хрупким сделался король. Генрих Ланкастер был сломлен и опустошен прожитой жизнью. И хотя в то утро Его Величество был облачен в расшитые ткани и толстый плащ, Ричард прекрасно знал, насколько истощен этот бедолага. Казалась, что даже плащ отягощает Ланкастера, безусловно сгибавшегося и горбившегося больше, чем хотелось бы. Генрих то и дело ежился, а руки его тряслись, словно от лихорадки или от старческой немощи. Когда из-под плаща высунулся его локоть, под рукавом камзола не обнаружилось никаких мышц – рука выглядела как ровная, от запястья к локтю, плоская кожаная трубка с набрякшими венами.

Стоявший рядом с Уориком и королем Дерри Брюер рассматривал мятущуюся внизу толпу. Подобно самому королю, глава его тайной службы изменился в худшую сторону. Ходил он теперь с помощью палки и на мир взирал всего одним слезящимся глазом. Шрамы, оставшиеся на месте другого глаза, закрывала полоска вареной кожи, в свой черед прижимавшая к черепу волосы Брюера, то и дело поскрипывавшая и съезжавшая на сторону при прикосновении к голому черепу. Ричарду было неприятно смотреть на эту пару, и, почувствовав это, Дерри коротко посмотрел в его сторону, уловив лишь долю его отвращения.

– Хочешь сказать, что мы прекрасно смотримся вместе, сынок? – негромко промолвил Брюер. – Я с одним глазом и одной ногой, которая едва гнется, и таким количеством шрамов на шкуре, что хожу закутанным в простыню, так они напрягают ее. Но я не жалуюсь, ты это заметил? Нет, я тверд как скала, как святой Петр. Быть может, придется переменить имя, чтобы напомнить об этом людям… Вот стоит Петр Брюер – и на камне сем я заново возведу свое королевство. – Шпионских дел мастер негромко усмехнулся себе под нос. – A вот король Гарри Шестой сего имени стоит рядом со мной целый и невредимый, как новорожденный ягненок… Впрочем, нет! Вспомнил. Он получил рану на холме возле Сент-Олбанса, ты помнишь это, милорд?

Уорик неторопливо кивнул, понимая, что Брюер поддразнивает его прошлым.

– Помнишь, значит? – произнес Дерри внезапно сделавшимся жестким голосом. – Должен помнить, ведь это был твой приказ, и стреляли твои лучники. Тогда ты был врагом, Ричард Невилл, граф траханного Уорика. Я помню тебя. – Он в раздражении мотнул головой, вспоминая тот год, много лучший нынешнего, каждый день которого начинался с боли. – Ну а кроме этой царапины, не думаю, чтобы король Генрих заработал хотя бы еще один шрам за все те годы, что мы с ним знакомы. Не странно ли это, если подумать? Король, раненный только однажды, однако твоей стрелой, и она-то, говорю тебе, его надломила. Он потрескался, как старый кувшин, а когда очнулся от паралича, оказалось, что от слабости и хрупкости едва может стоять в своем панцире. Так что твоя стрела сбила этот глиняный горшок на каменный пол.

К неудовольствию Уорика, начальник королевских шпионов потер рукой место отсутствующего глаза, то ли почесав его, то ли смахнув слезинку – трудно было понять. Затем он продолжил, с внезапным раздражением махнув в сторону толпы:

– Ох уж мне эти приветствия! Вопят так, что уши закладывает! И кого приветствуют-то… пустую скорлупку. Истинно говорю тебе, Ричард, лучше жить при всех моих шрамах и одном глазе, чем без ума. Так?

Уорик кивнул в знак согласия, с опаской взглянув в ясный глаз собеседника.

– Надо думать, что, если соединить вас с королем Генрихом, получится образцовый старик, – заметил он. – Ваш ум дополнит его облик.

Дерри Брюер подмигнул ему:

– Что я слышу? Ты хочешь сказать, что я не мужчина? Что я всего лишь полчеловека?

– О нет, мастер Брюер, это всего лишь шутка.

– Ой ли? Готов задать тебе трепку прямо на этом месте, если ты считаешь, что в тебе мужчины больше, чем во мне. И я вырублю тебя, сынок. В моем арсенале до сих пор имеются кое-какие трюки.

– Ну конечно, – согласился Уорик. – Я не хотел оскорбить вас.

Он ощутил, как багровеют его щеки, и Дерри Брюер, конечно же, заметил это.

– Не бойся, милорд, я тебя не трону. Уж теперь-то, когда ты находишься на правильной стороне!

Ричард нахмурился, а потом заметил на лице своего собеседника кривую усмешку, знаменовавшую шутку, и покачал головой:

– Вы бы поосторожнее, мастер Брюер. Дело серьезное.

Пока они разговаривали, король ни разу не пошевелился. Генрих стоял недвижно, как собственная восковая фигура, вроде тех, которые посылают к мощам во время болезни, или как изображение кесаря Марка Антония, которое в Риме однажды показали толпе. Взяв короля за руку, Уорик едва ли не с удивлением ощутил, что она тепла и податлива. Ланкастер вздрогнул, ощутив его хватку своими распухшими суставами и похожими на веревки жилами. Он медленно огляделся, почувствовав прикосновение, однако в глазах его не было заметно и тени узнавания. В них зияла пустота и угадывалась нотка печали. Все прочее исчезло.

Ричард неторопливо поднял руку короля собственной рукой, делая ею жест для всех собравшихся. Толпа взревела и затопала, однако граф услышал, как охнул король Генрих, и ощутил, как тот попытался высвободить свою руку, не имея на это сил. Жалкое зрелище, однако Уорик не мог отпустить руку Его Величества и только поворачивал его вперед и назад, повторяя приветственный жест.

– Больно! – пробормотал Генрих, роняя голову на грудь. Уорик опустил его руку, почувствовав, что король начинает оседать, и сообразив, что далее ему может стать только хуже. Из-за спины Дерри Брюера шагнули стражники, принимая на себя вес монарха. Выпуская руку Генриха, Ричард посмотрел на нее. Ногти короля были грязными, и граф покачал головой.

– Найдите перчатки для Его Величества! – окликнул он стражников.

В Вестминстерском дворце короля ждут слуги. Они искупают его и позаботятся о его внешности. А дворцовые врачи, возможно, сумеют вернуть капельку жизни в его тело.

Ход мыслей Уорика перебил голос Дерри Брюера:

– Бедняга… Смотрю на него и не знаю, понимает ли он хотя бы то, что ты освободил его. Как и то, что он является правильным… основанием для твоего восстания, если ты понимаешь, о чем я говорю.

– Понимаю. Но речь сейчас не о том, что правильно, а что неправильно, мастер Брюер – возразил Ричард. – Он – король…

К его неудовольствию, Брюер расхохотался:

– Стражники ушли, милорд! А те, кто внизу, не услышат наш разговор наверху стены. Быть может, они верят в то, что королевская кровь краснее их собственной… Не знаю. Но тебе-то… – Дерри с удивлением покачал головой и улыбнулся: – Ты видел, как Эдуард Йоркский провозгласил себя королем. Поговаривали, что он сделал это по твоему настоянию. Но теперь ты отрекаешься от него. Быть может, это ты, милорд, исполняешь здесь роль святого Петра, отрекаясь от своего господина снова и снова, пока не пропел старый петух?

– Король Генрих Ланкастер является законным королем Англии, мастер Брюер, – негромко проговорил Уорик. Впервые за время всего разговора Дерри заметил, что рука его собеседника покоится на поясе, на рукоятке ножа. От графа как будто не исходило прямой угрозы, в позе его чувствовалась только напряженность, но тем не менее начальник тайной службы переступил на месте и поудобнее перехватил трость. Она была залита внутри свинцом, и в годы, прошедшие после Таутона[4]4
  Битва при Таутоне – самое кровопролитное сражение войны Алой и Белой розы, произошедшее близ Йорка в Вербное воскресенье 29 марта 1461 года. Считается крупнейшей из всех битв, состоявшихся на территории Британских островов.


[Закрыть], ему случилось изумить ею пару людей.

– Ты можешь назвать его каким угодно именем, – ответил Дерри. – И оно ничего не будет значить. Видишь толпу внизу? Все смотрят на нас в надежде еще раз увидеть его. Хочешь мой совет?

– Нет, – проговорил Уорик, и Брюер кивнул:

– Рад за тебя, сынок! Так вот, мой совет: покажи короля народу несколько раз. Пусть увидят, что Генрих жив и свободен. А потом подмешай ему в пищу что-нибудь такое, что забрало бы его из этого мира, дабы он уснул и не проснулся. Только не надо боли, не надо крови; незачем мучить человека, которому никогда не хватало ума причинить кому-нибудь вред другим способом, кроме как разве что собственной слабостью. Пусть уйдет спокойно. Из его сына получится добрый король. Видит Христос, этот парень – внук победителя при Азенкуре[5]5
  Битва при Азенкуре – состоялась 25 октября 1415 года между французскими и английскими войсками близ местечка Азенкур в Северной Франции во время Столетней войны; в ходе ее французы были наголову разгромлены при минимальных потерях англичан.


[Закрыть]. Он заставит нас гордиться собой.

Ричард прищурился, склонил голову набок – так, словно увидел нечто такое, во что не мог поверить.

– Значит, вы считаете, что я намереваюсь так поступить? – проговорил он. – И вы способны так подумать обо мне? Что я хочу убить короля? Ради какого-то незнакомого мне мальчишки? – К удивлению Дерри, Уорик вдруг рассмеялся, и резкий звук его смеха отнесло в сторону дувшим над стеной ветром. – Нечто подобное сказал мне Эдуард Йоркский, когда мы посещали Генриха в его камере. Он сказал, что пожелал ему сорок лет доброго здравия, чтобы за это время не объявилось нового молодого короля. Он понимал, мастер Брюер. Как понимаю теперь я сам. И не стоит поддевать меня своими подозрениями. Король Эдуард отвернулся от меня, и я окончательно порвал с ним. Возврата к нему не будет. Я поклялся в этом Богородице Марии собственной жизнью и жизнями моих дочерей. Так вот, я собрал войско для того, чтобы низвергнуть его, чтобы сорвать королевскую мантию с его плеч. Кесари не вечны, мастер Брюер. В этом я успел убедиться в своей жизни.

Единственный глаз Дерри не дрогнул во время всей этой речи, пока он взвешивал личность Уорика и разыскивал в нем признаки лжи или слабости. И то, что он прочел, избавило его позу от напряженности. Неторопливо, чтобы не встревожить графа, шпионских дел мастер похлопал его по руке.

– Хороший мальчик, – проговорил он. – Знаешь ли, в свое время ты наделал много зла. Вместе со своим отцом и с Йорком. Нет, позволь мне договорить! Правильно ты обошелся разве что с мятежниками Джека Кэда[6]6
  Джек Кэд – вождь крестьянского восстания в Англии в 1450 году, выдававший себя за Джона Мортимера, побочного сына последнего графа Марчского.


[Закрыть]. Помнишь? Память о той ночи, скажу честно, до сих пор иногда заставляет меня просыпаться в холодном поту. И теперь тебе выпала возможность, какую большинство людей не получает никогда – возможность изгладить часть совершенного тобою же зла. Надеюсь, что ты не упустишь ее, когда таковая представится. Видит Господь, другой не будет.

Под взглядом Уорика Дерри Брюер повернулся и захромал следом за монархом, которому служил и которого защищал всю свою жизнь. В этот момент граф Ричард понял, чем был Брюер для короля Генриха все эти годы – ближайшим подобием отца. Когда Уорик остался на стене в одиночестве, взгляд вниз напомнил ему о положении дел. Тысячи мужчин и женщин заполняли прилегающие к лондонскому Тауэру улицы, и толпа постоянно росла, по мере того как распространялась новость.

Король Генрих освобожден. Ланкастер вновь на престоле. Поначалу на улицах были стычки и драки, однако тем немногим, кто хотел в гневе выкрикнуть имя Йорка, заткнули рты, обратили их в бегство или же просто бросили валяться в луже собственной крови. Лондон – город суровый, ему не перечат. И Уорик это прекрасно знал. Ему нужен был портовый люд и рыбаки, пекари и кузнецы, браконьеры, рыцари и стрелки. Ему были нужны наемные мечники, которых ему предоставил король Франции, вопреки тому недовольству, которое этот факт вызвал среди англичан. И вопреки тем сундукам серебра, которые пришлось раздать, чтобы сохранить их верность. Все это было нужно Ричарду, чтобы продолжить набранное движение, иначе судьба выбросит его из седла и кони ее растопчут его тело на ведущей на север дороге.

Юг был вотчиной Уорика. Кент и Сассекс со старинных времен, Эссекс и Миддлсекс также: в этих древних королевствах Эдуарда Йоркского до сих пор шепотком называли узурпатором и мятежником. По мере того как распространялась новость, люди из Корнуолла и Девона приходили к графу Ричарду целыми деревнями, чтобы вместе восстанавливать на престоле законного короля. Уорик превратил Лондон в собственную крепость, чтобы дать всем им время дойти или доехать до города, ибо для того, чтобы победить короля Эдуарда в открытом поле, ему потребуется каждый из них.

Сама мысль о том, чтобы бросить вызов Эдуарду, вселяла страх – и пробуждала неприятные воспоминания о Таутоне: о голиафе в серебряной броне, быстром, разъяренном и неудержимом. Но одновременно и уязвимом, настолько слабым перед волей ангелов, что его можно было повалить подставленной вовремя ногой или одним метко пущенным камнем. Уорик тоже был при Таутоне. Он собственным глазами видел, как легко умирают добрые люди и сколь мало справедливости в их смерти.

Так что, обозревая глазами Лондон, Ричард внутренним взором охватывал всю панораму юга, хотя размах ее сужался при продвижении вперед на каждую милю. Он усматривал в этой перспективе острие копья, которое можно направить из Франции в сторону белых утесов, а потом вогнать его железный наконечник в грудь Эдуарда Йоркского, при всей его молодости и надменности. Все, что было прежде, не значило ничего, что бы по этому поводу ни думал Дерри Брюер. Нельзя по второму разу сжечь свечи, сгоревшие предыдущей ночью, пусть даже об этом будут молиться король с епископами. Уорик погладил облаченной в перчатку рукой старые камни Тауэра. Если придется решать судьбу Эдуарда Йоркского, он колебаться не станет.

Брюер заметил в нем это – и не ошибся. Ричарду уже случалось брать в плен королей, и он видел в них всего лишь обыкновенных людей. Он подумал, что, быть может, во всей Англии не найдется человека, который понимал мир столь же хорошо, как и он. Если граф способен возвести на престол короля, он вправе и не любить его.

Уорик улыбнулся своим размышлениям, отворачиваясь от бушевавшей внизу возбужденной толпы. Это море лиц, вопящее и бормочущее, ничем, по сути дела, не отличалось от обступивших птичницу кур или от кишения пчел в улье. Тем не менее это были мужчины и женщины, чьих прародителей некогда приставили ухаживать за садом, а они по глупости и из-за гордыни сорвали запретный плод.

Ричард последовал за стражей к ожидавшей его свите. Улыбка его на коротком пути исказилась, сделалась горькой. Без толпы не может быть королей. Люди всегда мечтали о власти – и после забывали, что являются мечтателями. Запускали лису в курятник, а потом хохотали, глядя на учиненное ею кровопролитие.

Едва заметив появление Уорика в тени ворот Тауэра, его слуги мгновенно шагнули вперед и, опустив посохи, оттеснили толпу, чтобы дать графу возможность пройти к своему коню.

Дюжина рыцарей, полностью закованных в доспехи, ожидала его верхом на конях, при первых признаках возмущения в рядах напиравших лондонцев готовых немедленно приступить к делу, гневно поглядывавших на всякого, кто осмеливался подойти к ним поближе. Короля Эдуарда любили. Об этом знал Бог, об этом знал Уорик.

При всех своих непредсказуемых и жестоких выходках, этот облаченный в панцирь двадцативосьмилетний гигант мог привлечь толпу на свою сторону одним широким жестом, одним призывом на бой. Желающих отдать свою жизнь за такого господина найдется достаточное количество. Сторону же Уорика принимал люд дерганый и нервный, подозревающий угрозу в каждом пьяном вопле.

Вместе с рыцарями его ожидал на вороном мерине молодой человек, тонкий, как клинок, и закаленный предшествующим годом. Джордж, герцог Кларенс, склонившись на луку седла, коротал время, глядя вдаль над головами толпы. Узки горизонты Лондона… скопление жилых домов, цеховых зданий, гостиниц, мастерских и складов, теснившихся возле реки, уносившей товары в дальние страны, которых большинство лондонцев никогда не увидит. Здесь шлифовали линзы, делали часы, выдували стекло, резали камень, кроили ломтями мясо и сушили его. Живой уголок земли, кишащий жизнью, словно забытый под жарким солнцем свиной окорок.

Зрелище очевидным образом не доставляло Джорджу Кларенсу удовольствия, хотя Уорик не мог понять, что было тому причиной: напор толпы или какая-то внутренняя заноза. Ричард заставил себя улыбнуться, когда его зять посмотрел через плечо и выпрямился.

– Когда я стоял наверху стены, мне показалось, что здесь рычат львы или медведи, – проговорил Уорик. – Не могу даже представить, как вам пришлось здесь, внизу.

Муж его дочери повел было плечом, но вовремя вспомнил про хорошие манеры.

– Эти лондонцы – горлопаны и наглецы, – заявил он. – И особой чистотой не отличаются – во всяком случае, некоторые из них. Мне тут уже предлагали с дюжину разных кушаний за монетку… Кругом попрошайки, сорванцы и… – Джордж повел рукой за отсутствием слова, способного описать окружавшее их разнообразие.

– Благодари Бога, что они орут вместе с нами, – заметил его тесть. Подобно сопровождавшим его рыцарям, он был далеко не в восторге от напора толпы, слишком уж похожей на морскую волну, способную вдруг вырасти и унести человека в свои глубины неожиданно для него самого. – Видел бы ты, Джордж, как они кипели злобой и ненавистью, когда лорд Скейлз лил им на головы греческий огонь в какой-то дюжине ярдов отсюда. – Уорик поежился, вспоминая охваченных пламенем мужчин и женщин, их вопли, раздававшиеся до тех пор, пока голоса не захлебнулись пламенем. Лорд Скейлз не пережил той ночи – тюремщики отступили в сторону и впустили толпу в его камеру.

– Вы уже поговорили с королем, сир? – аккуратно спросил Джордж.

Он не привык употреблять это слово в отношении Генриха Ланкастера. Ричард отвернулся от ликующей толпы и хлопнул зятя по плечу.

– Говорил, – непринужденно солгал он. – Король смертельным образом ослабел после заточения, но я рассказал ему о твоей службе, и он одобрил ее. Когда изготовят новую печать Ланкастеров, которую можно будет приложить к грамоте, тебя назначат вторым наследником престола после его сына, Эдуарда Ланкастера.

Джорджу Кларенсу было двадцать лет, и всего несколько месяцев назад, на море, он пережил смерть своего первенца. Виноватым в ней он считал своего брата, короля Эдуарда, и гнев пропитывал его целиком и наполнял до краев в такой мере, что по временам казалось, будто места для чего-то другого в нем уже не остается. Услышав эту новость, он склонил голову:

– Благодарю вас, сир. Вы верны нашему договору.

– Конечно, – ответил граф. – И мужу моей дочери! Джордж, ты по-прежнему нужен мне. И не в последнюю очередь из-за тех людей, которых ты можешь вывести в поле. Ты – герцог Кларенс. Твой брат – пусть он больше и не король – остается герцогом Йоркским. И он опасен. Каждый день, потерянный нами здесь, предоставляет Эдуарду возможность набрать новое войско. И я предпочту выехать против него с половиной собственной рати и застать его неготовым, чем дожидаться нового Таутона. Избави нас Бог от подобной участи!

Уорик заметил, что выражение на лице его зятя сделалось отстраненным, как только молодой человек представил себе новую встречу с братом. Глубина потери и ярость в душе Кларенса сошлись, словно в фокусе, на одном человеке, назвавшем его предателем и заставившем бежать.

Дочь Ричарда Изабел рожала своего ребенка под брызгами морской волны, и из-за этого холода потеряла свою дочь. Уорик не замечал прощения в глазах Джорджа, герцога Кларенса, и был благодарен ему за это.

– Будь терпеливым, – посоветовал граф, понизив голос.

Зять бросил на него косой взгляд, стараясь понять сказанное. Освобождение из застенка подлинного и законного короля – Ланкастера – казалось сценкой, исполненной для толпы труппой уличных комедиантов… горящей ветвью, опалившей город, чтобы воспламенить факелы простонародья.

Но теперь дело было сделано, и они могли гнать свое войско на север, чтобы застать Эдуарда врасплох.

* * *

Королева Элизабет Йоркская охнула, чуть скривилась и, тяжело, даже с присвистом, дыша, устремилась вперед по дорожке возле Вестминстерского аббатства. Дочери поспешали за нею – три испуганных и близких к слезам девочки, разделявших настроение своей матери.

Беременность королевы сделалась настолько заметной, что ей приходилось теперь поддерживать распухший живот рукой и ходить вперевалку, скорее как подвыпивший моряк, чем как жена короля Эдуарда.

Холодное дыхание сушило горло, однако она все равно урывками костерила своего мужа. Младенец, брыкавшийся в ее чреве, станет ее шестым ребенком. Она понимала, что находится в опасной близости к родам, но, пыхтя, подвигалась вперед, ощущая различия в своем состоянии, говорившие ей о том, что у нее будет мальчик. Ее дочери росли в чреве, ничем не докучая своей матери, однако, вынашивая сыновей, Элизабет испытывала по утрам приступы такой рвоты, что в глазах ее проступили крохотные кровавые звездочки, а на щеках появились пятна. Она смела надеяться на появление на свет принца и наследника.

Ее мать, Жакетта, оглядывалась назад всякий раз, когда с губ Элизабет с шипением срывалось недоброе слово, и укоризненно хмурилась. Жидковолосая и бледная в свои пятьдесят пять, она пережила двоих мужей и родила четырнадцать детей, не утратив при этом манер и акцента своего детства, проведенного в герцогстве Люксембургском. Королева в раздражении закатила глаза к небу и прикусила губу.

– Мы почти пришли, моя голубка, – проговорила ее мать, – осталась какая-то сотня ярдов, не больше. И тогда мы будем в безопасности до тех пор, пока за нами не приедет твой муж.

Элизабет уже не хватало воздуха, чтобы ответить. Она посмотрела вперед на приземистое здание из серого камня, возведенное на земле аббатства. Убежище. Здание это пугало ее, казалось крепостью или даже тюрьмой, невзирая на плющ, которым уютно поросли его стены. Прежде королева едва замечала его существование, однако теперь аббатство внезапно сделалось ее единственным шансом на безопасность.

Она сумела сохранить самообладание, когда в столице объявился Ричард Уорик со своей ратью бандитов и заморских наемников. И в тот самый момент, когда граф Уорик вступал в Тауэр, чтобы освободить короля Генриха, Элизабет без всякого шума и фанфар велела подать свой барк, вышла вместе с детьми и матерью на берег реки и приказала выгребать вверх по течению. Сердце ее до сих пор болезненно замирало при мысли о том, насколько близким было несчастье и каким знатным трофеем стала бы она для Уорика. И все же Элизабет не запаниковала – и в результате этого добралась до единственного места, куда не посмели бы явиться враги.

Маленькая крепость была построена не для того, чтобы сулить надежду, но для того, чтобы даровать минимальное утешение в горькой нужде. Однако покровительство Церкви было отчаянно необходимо Элизабет, находившейся в преддверии родов, тем более когда этот ее муж, этот дурак, оказался в отлучке и не мог защитить ее. Мысль эта заставила королеву глубоко, со свистом, вздохнуть, остановиться и немного постоять, упершись руками в колени, чтобы чуть отдышаться, прогнать этот жар со своего лица. Струйка пота сбежала по ее щеке, оставив темное пятнышко на камне под ногами.

Ей оставалось только глядеть на это пятно.

– Мы уже почти пришли, – заворковала ее мать. – Осталась самая малость, ma cocotte, моя курочка. Смотри-ка, вот один из младших братьев ждет у двери. Пойдем, дорогая. Ради памяти твоего отца.

Монах круглыми глазами смотрел на королеву, ее мать и трех юных принцесс в дорожной одежде, дружно пыхтевших, как будто они пробежали целую милю. Взгляд его обратился к огромному животу Элизабет, и он, покраснев, в смущении уставился на собственные ноги.

– Я прошу убежища, – официальным тоном между двумя выдохами проговорила королева, – для себя, моей матери и моих дочерей. Разрешите нам войти в аббатство.

– Миледи, я должен вызвать свого господина с того места, где он сейчас находится. Прошу вас, подождите, пока я сбегаю за ним, – отозвался монах.

– Non! – решительным тоном вскричала Жакетта, ткнув его в грудь. – Ты здесь брат-привратник. Запиши нас в свою книгу и позволь нам войти! A после этого можешь бегать за кем угодное. Живо, monsieur!

Ощутив головокружение, Элизабет прикрыла глаза, ощущая облегчение от того, что может доверить своей норовистой матери управляться с деталями. Она припала к дверному косяку, пока молодой монах, запинаясь и извиняясь, нес огромный, переплетенный в кожу том вместе с пером и чернилами. Передав принесенное Жакетте, он поспешил обратно за конторкой.

Элизабет посмотрела вдаль, и ее обостренное внимание привлек донесшийся от реки крик. Кричать мог какой-нибудь обыкновенный лодочник, а могли и преследователи, заметившие ее отсутствие в собственных покоях. Возможно, они не ожидали, что королева Англии так быстро сорвется с места без багажа и без слуг. Она опередила врагов и теперь находилась настолько близко к безопасности, что оставалось только зарыдать или лишиться чувств.

– Мама, это они, – сказала она.

Жакетта выронила книгу на землю и резкими движениями принялась листать пергаментные страницы, заполнявшиеся в течение столетий. Добравшись до чистой, старая женщина обмакнула перо в чернила и, брызгая ими, записала на ней имена и титулы всех пятерых. Пока она писала, явился монах с высокой конторкой, сгибаясь под тяжестью чугуна и дуба. Он без особой радости воззрел на невысокую старушку, по-детски усевшуюся на траву с пером в руке, поставил свой столик и почтительно принял от нее книгу.

Элизабет услышала еще один крик и на сей раз увидела группу бегущих мужчин, облаченных в кольчуги и с мечами на боку.

– Так, значит, убежище уже даровано нам? – потребовала она ответа у монаха, не отводя глаз от приближающейся группы.

– Пока вы остаетесь на священной земле – отныне и до конца времен. С этого момента ни один мужчина не вправе войти сюда. – Он проговорил последние слова, полностью осознавая, что его слышит группа преследователей, уже обступавших дверь. Элизабет втолкнула своих дочерей и мать внутрь аббатства и только потом, из сумрачного помещения, оглянулась назад. Молодой монах, с ее точки зрения, проявлял удивительную отвагу и продолжал говорить. Должно быть, вера наделяла его храбростью.

– Любой муж, дерзнувший нарушить священную неприкосновенность, будет объявлен преступником и отлучен от Церкви, от святого причастия. Ему не будет позволено вступить в брак и быть похороненным на освященной земле, но он будет страдать живым и после смерти всю вечность, будет проклят в этом мире и будет гореть в следующем.

Угрозы эти предназначались людям, смотревшим в дверь на Элизабет. И лишь когда она убедилась в том, что никто из них не последует за нею, только тогда она повернулась и ушла, исчезнув в полумраке. Родильные схватки начались, едва она отошла от двери на дюжину ярдов, и ей пришлось подавить крик, чтобы не услышали враги.

– За это я Эдуарда не прощу, – прошипела королева, когда мать взяла ее под руку, чтобы принять на себя часть ее веса. – Где его носит, чертова дурака?!