Текст книги "Врата Афин"

– Видишь этих людей вокруг нас? – лениво спросил Фемистокл. – Два метека из Фракии, чужестранцы, которых привезли сюда, дав хорошую цену за их умения. Еще трое – рабы, принадлежащие самому заведению. Двое из них родились недалеко от того места, где я жил с матерью. Денеос работал на рынках, продавал инжир – и себя самого иногда – до того, как попал сюда. Теперь у меня есть доля в этом заведении, и я устроил его на работу. И если я попрошу его перерезать тебе горло, как думаешь, ты выживешь?

Ксантипп замер. Все вокруг, казалось, смотрели на него, ожидая, что он ответит.

– Видел бы ты свое лицо! – рассмеялся Фемистокл. – Они и твои люди тоже. Они знают, что ты сражался за них на Марафоне. Ты такой же герой, Ксантипп, как и я. Мы преуспели в жизни и многого достигли. Ни Аристид, ни Мильтиад не стоят выше меня в глазах этого города.

Ксантипп бросил на него быстрый взгляд, но Фемистокл уже наблюдал за борьбой.

Когда в установившейся тишине он заговорил снова, его голос звучал спокойнее, а на губах появилась улыбка.

– А теперь я за то, чтобы искупаться, потом немного перекусить и, возможно, развлечься иного вида борьбой – с женщинами в диктерионе. Мне сказали, там есть новенькие, только что с корабля. Доставлены из какого-то странного места, где они никогда не знали мужского прикосновения. Это, конечно, неправда, но было бы забавно посмотреть, как они играют эту роль. Каждую ночь – снова девственница. Ты составишь мне компанию, Ксантипп? У меня появился аппетит.

Все было прекрасно продумано. Лесть, угрозы, откровения и поток слов – Ксантипп не понимал, что чувствует и что все это значит.

Был вечер, солнце согревало их обоих, и белые каменные колонны обступали это место.

– Теперь достаточно, спасибо, – сказал Ксантипп окружавшим его рабам.

Чувствуя исходящую от них скрытую угрозу, он понял, что больше не может лежать и позволять чужим сильным рукам разминать его опухшее колено. Боль в конце концов напомнила, что он жив. Он встал со скамьи и проверил ногу. Перемены определенно были к лучшему. Он бросил серебряную драхму тому, кто разрабатывал ему сустав. Плата за полдня работы – раб просиял и, уходя, поклонился.

– Ты говоришь, что мы пошли другим путем, чтобы попасть сюда, в это место, – начал Ксантипп. – Хотя ни ты, ни я не выбирали свой путь. Возможно, Аристид – самый честный, поскольку выбрал бедность в качестве благородного атрибута – жизни, прожитой без расточительства или сумасбродства. Я восхищаюсь им за его твердость. А вот ты, Фемистокл? Как понимать тебя? Из чего ты сложил себя?

Он снова прислонился к скамейке, скрестив ноги в лодыжках, положив одну руку на грудь, а другой подперев подбородок. Он смотрел на Фемистокла так, словно тот был головоломкой, которую нужно разгадать.

– Из ничего, – ответил Фемистокл. – Я сам сделал себя тем, кто я есть. Время, милость богов и собственные усилия – вот мои составные. На этой поздней стадии мне не нужны другие скульпторы.

– Согласен. Мы будем следовать собственному свободному выбору, как мужчины, как это делает Аристид, как не могли мы сами, когда были молоды. Я не выбирал ни своих наставников, ни предмет, которому они меня обучали. Как и ты, я максимально использовал то, что мне дали. Я такой, каким себя сделал, со всеми преимуществами, которые мог обеспечить мне мой отец, и со всем влиянием, которое дает богатство. Привел ли меня мой путь к твоему умению общаться с людьми? Дал ли он мне твое золотое прикосновение? Нет, не думаю. Мы с тобой не одно и то же. Но я афинянин и вижу в тебе честь точно так же, как вижу ее в Аристиде. Как, надеюсь, вы видите во мне.

– А Мильтиад? – внезапно спросил Фемистокл.

Ксантипп застыл.

«Клянусь богами, – подумал он, – этот человек остр как бритва! С ним нужно постоянно быть начеку».

Он вздохнул и заговорил, понимая, что есть и другие уши, которые его слушают.

– Мы с ним уладили наши разногласия. Собрание любит его.

– Да, – согласился Фемистокл с недовольным видом. – Да, оно его любит. Придешь ли ты посмотреть, как освящают новые корабли, когда они будут готовы к выходу в море?

– Конечно. Буду наблюдать за жертвоприношениями, пить воду и вино и веселиться вместе с остальными. Афины – мой город. Все, что хорошо для него, хорошо и для меня.

– Прекрасная мысль, – негромко сказал Фемистокл. – Тогда пойдем. Поужинай со мной и расслабься. Возможно, я смогу убедить тебя поддержать меня с Аристидом, когда это будет важно. Здесь есть о чем спорить, не только о наших стилях и выборе масла. Ну же! Ты здесь среди друзей.

Ксантипп не думал, что это так. Он не мог точно сказать, почему не доверяет Фемистоклу, но именно так оно и было. Возможно, недоверие объяснялось тем, что этому человеку нравилось побеждать, а чтобы победить, нужно, чтобы кто-то обязательно проиграл. Однако, решил Ксантипп, он выучит все, что сможет, даже если для этого придется провести вечер, прикусив язык, в компании шлюх и гадюк.

Агариста проснулась от стука. В первые, туманные, мгновенья она смотрела в потолок. Может быть, закричал ребенок? Глухой стук раздался снова, и она увидела, как вспыхнул свет, когда раб зажег лампу от тлеющих углей. Отблеск, подпрыгивая, двинулся по коридору к ее комнате. Она села, и покрывало соскользнуло с груди. Там, где спал Ксантипп, света не было, значит он еще не вернулся.

Кто-то из детей заплакал, хотя она не могла сказать, был ли это маленький Перикл или его сестра. Уже сердясь, Агариста встала с кровати. Слуги могли бы уже подойти к двери и решить, следует ли будить хозяйку. Как будто можно спать под такой стук!

В голове заметались тревожные мысли: Ксантипп мертв… персы вторглись в Афины… город охвачен беспорядками. Выругавшись, она завернулась плотнее и вышла в главный дом.

Помещения для рабов находились в фундаменте под семейными комнатами, и она мельком увидела испуганные лица в дверных проемах. Рабы не осмеливались зажигать лампы, пока не разрешила хозяйка. Они ждали, как тени, беспомощные перед судьбой, как того требовало их положение. Агариста была раздосадована тем, что ни у кого из них не хватило ума успокоить плачущего ребенка. По голосу она узнала Перикла. И как не злиться на того глупца, который решил разбудить весь дом посреди ночи!

Из пятидесяти четырех рабов в ее доме только шестеро были обучены владению оружием, чтобы защищать женщин и детей. Эти шестеро работали поварами, каменщиками и плотниками, но когда госпоже угрожали, они брали мечи и кожаные доспехи и вставали перед ней. Сейчас все они собрались между главным домом и стеной у дороги, сюда уже принесли лампы. Свет упал на Агаристу, когда она вышла из дома. Они не должны были видеть ее страх. Она была Афиной, носившей шлем воина. Агариста выпрямилась и усилием воли загнала поглубже ужас, от которого ее бросало в дрожь и подгибались колени.

Самым старшим рабом в доме был Маний, служивший еще ее отцу и знавший ее маленькой девочкой. Это он помогал Ксантиппу с оружием и доспехами, перед тем как тот отправился на Марафон. С клинком в руке он стоял у железных ворот, готовый действовать по ее приказу. Дороги видно не было, но была смотровая щель для наблюдений. Конечно, существовал риск получить удар копьем, вот почему Маний обратился к ней за приказами.

– Посмотри, кто это, – велела Агариста, и у нее перехватило дыхание.

Он открыл замок и выглянул в смотровую щель наружу. Стоя позади него, Агариста заметила, как опустились его плечи и расслабились пальцы, державшие меч.

– Это хозяин, – сказал Маний.

Агариста не успела ответить, как снаружи раздался чей-то голос:

– Дверь! Вы что, все оглохли? Откройте дверь.

Она не отпустила рабов, хотя и дала Манию знак отодвинуть засовы, которые шли от железной двери в саму стену. Со стороны Ксантиппа было непростительной грубостью будить семью таким образом.

Дверь содрогнулась, когда Ксантипп вывалился из-за нее, удерживаемый двумя незнакомцами. Смущенными они не выглядели, скорее все происходящее их даже забавляло. Агариста запахнулась поплотнее, когда они попытались поклониться и при этом не уронить ее мужа. От всех разило вином и рвотой, и она поднесла руку ко рту.

– Куда желаете его доставить, госпожа? – невнятно спросил один из них, решив почему-то подмигнуть.

– Я бы желала, чтобы он остался в канаве, – ответила она. – Но поскольку вы разбудили всех моих домочадцев, чтобы привести сюда, оставьте вон на той скамейке и уходите. Маний, дай им по драхме за беспокойство.

Маний нашел две серебряные монеты, и обрадованные доброжелатели горячо его поблагодарили. Ксантипп развалился на скамейке и мгновенно уснул. Чужаки, однако, задержались у ворот, оглядывая двор затуманенными глазами.

– Может, поесть найдется?

– Нет, – сказала Агариста. – Вы рабы?

Ее поведение по отношению к ним определялось, конечно, их положением. В полутьме разобрать было трудно, так как оба были без колец и одеты просто. Она почувствовала облегчение, когда они кивнули. Раньше она была в невыгодном положении, но теперь все переменилось.

– Примите мою благодарность. И кто ваш хозяин, доставивший моего мужа домой в таком состоянии?

– Архонт Фемистокл, госпожа, – прозвучал гордый ответ. – Он купил диктерион.

– Замечательно, – сказала Агариста. – Значит, это было своего рода празднование?

Оба кивнули, и один из них так побледнел, как будто его снова затошнило.

– Возвращайтесь к хозяину с моей благодарностью, – произнесла она так мягко, как только могла.

Агариста не выказывала больше никаких признаков раздражения или злости на мужа. Они улыбнулись ей и позволили Манию вытолкнуть их обратно на дорогу. Ворота заперли, и было слышно, как парочка запела, возвращаясь в город.

Глава 12

Низкий трубный голос морских раковин разносился над городом, призывая афинян на собрание. Солнце уже приближалось к полудню, но большинство горожан продолжали заниматься своими делами. Лишь рынки на агоре немного оживились – мужчины старались побыстрее закончить покупки и торопливо совали свертки с едой в руки рабов. Те немногие женщины из высших слоев общества, которых сигнал застал на улицах, отошли в сторонку от толпы или направились домой, зная по опыту, что в давке с ними церемониться не будут. Женщинам победнее беспокоиться было не о чем, и они остались на месте. Торговки громогласно выкрикивали о снижении цен, рассчитывая напоследок привлечь любителей выгодных сделок.

Эпикл и Ксантипп сидели на склоне холма Пникс, в нескольких шагах от камня ораторов. Это место пользовалось особой популярностью, его уже окружили группки горожан. Ни один из них, впрочем, не пытался подняться на сам камень, возвышавшийся над прочими на человеческий рост. Людей вызвали на очередную, давно запланированную встречу. Как и в любой обычный день, они приветствовали друг друга традиционным «что нового?». Но сегодня новости уже распространились так далеко и быстро, что ставить кого-то в известность о случившемся не было нужды. Перспектива большого богатства будоражила, как вино будоражит кровь. Это можно было увидеть в блеске глаз и услышать в нервном смехе.

Мало-помалу Пникс заполонили молодежь и старики, привлеченные любопытством и гордостью, а также гонцами, звуками раковины и даже чувством гражданского долга.

– Интересно, понадобятся ли им сегодня красные веревки на агоре? – сказал, обращаясь к другу, Эпикл и тут же кивнул, когда Ксантипп начал возражать. – Да, конечно, понадобятся. Наши люди не любят, когда им говорят, что делать, даже если это для их же пользы. Да благословят их за это боги.

Холм Пникс возвышался высоко над долиной, в центре которой находилась агора. На его каменных широких ступенях могли сидеть и слушать ораторов тысячи людей. В обычные дни здесь присутствовали всего шесть или семь тысяч человек, голосов которых едва хватало для принятия новых законов или рассмотрения дел. Но в такие дни, как этот, собиралось более двадцати тысяч.

Новости из Лавриона привлекли на холм как горожан из всех районов Афин, так и людей из демов за пределами города. Афиняне даже в такой день оставались собой и, занятые разговорами или увлеченные торгом за какой-то товар или услугу, торопиться не спешили.

Группа общественных рабов, нанятых экклесией, приступила к процедуре, которая им явно нравилась: окунули в красную краску длинные веревки с петлями, чтобы загнать последних избирателей повыше на холм. В зависимости от массового настроения и оскорблений, адресованных им, они могли сделать так, чтобы избежать соприкосновения с веревками было трудно или легко. Испачкаться не хотел никто, поскольку краска навсегда оставляла отметины на любом предмете одежды и неделю держалась на коже. Эти красные полосы всегда вызывали смех и комментарии, помеченных бедолаг дразнили увальнями или тугодумами – на потеху другим, вообще не имеющим права голоса.

За красные веревки неизменно попадало некоторое количество рабов. Ни они, ни женщины и дети, ни чужестранцы-метеки не имели права голоса, и поэтому их отпускали, как мелкую рыбешку обратно в океан. Оставались только голосующие мужчины старше восемнадцати лет. В Афинах их насчитывалось около тридцати тысяч – в три раза больше, чем на Марафонской битве. Из десяти племен города собрание назначало совет, состоящий из чиновников и магистратов, а также эпистата и председателя на этот день, выбранного по жребию. Говорили, что любой мужчина старше тридцати лет может управлять Афинами в течение одного дня, если действительно захочет. Претерпевая постоянные изменения, система была разработана с таким расчетом, чтобы сделать появление тирана невозможным.

В зависимости от настроения и аргументов Ксантипп испытывал к системе, с присущими ей неразберихой, хаосом, но и ответственностью и серьезностью, разные чувства – от любви до ненависти.

Начиналось собрание с того, что возле камня ораторов резали жертвенного барана, затем два потных священника проносили его вниз головой по кругу, так что кровавый след отмечал торжественную линию. Те, кто внутри, предлагали и принимали законы. Те, кто снаружи, этим законам подчинялись. Они, возможно, и не допускали появления индивидуальных тиранов, но решения собрания высекались в камне и выставлялись на агоре. Там их мог прочитать любой желающий: метек, женщина или раб, если он знал буквы или мог заплатить, чтобы ему прочитали вслух.

– Кто сегодня эпистат? – вполголоса спросил Ксантипп, глядя на мужчину, идущего по ступенькам к камню ораторов.

При построении фаланги этим словом обозначался воин, «стоящий позади». На Пниксе оно служило напоминанием избраннику города о том, что он слуга народа.

Выходящий человек был незнаком им обоим, и Эпикл пожал плечами:

– В этом месяце председательствуют Пандиониды. Я не очень хорошо их знаю. Фила Леонтиды должна быть следующей, так что, думаю, Фемистокл развернется вовсю. Вижу, он уже на трибуне. Неудивительно после такой новости. Аристид тоже.

– Тогда стоит ждать столкновения. Эти двое и о днях недели не могут договориться.

Человек на камне оратора лучезарно улыбнулся тысячам собравшихся услышать о главном деле дня. Ксантипп на мгновение поднял глаза.

– Иногда я спрашиваю себя, нет ли лучшего способа, чем этот, – пробормотал он.

Эпикл повернулся к нему с горькой усмешкой. Этот разговор они вели и раньше – как и все мужчины Афин, – когда были в приподнятом настроении.

– Мы уже пробовали тиранов, – сказал он. – Всякий раз, когда человек нашего класса жалуется на новые правила, он воображает себя источником новых законов. «О, вот я бы сделал!» – говорит он. Это не работает, Ксантипп. Плохие тираны всегда следуют за хорошими. Такая большая власть над другими людьми… не выявляет в нас лучшее. Мужчина едва ли может сидеть на троне, не требуя дюжины молодых жен в свой личный гарем! Почему мы должны терпеть еще одного тирана, каким бы благонамеренным он ни был? Народ восстал бы против этого. Это я тебе говорю, Ксантипп. Мы отправили последнего в изгнание, а могли бы так же легко убить его. Гиппий отстал от времени, и у него даже не хватило здравого смысла, чтобы понять это.

– Кто желает говорить? – проревел эпистат над головами собравшихся.

Призыв отозвался волной разговоров, более серьезных, чем в иные дни. Вызваться мог любой, если бы нашел сторонников в толпе. Конечно, если начиналась драка или оратор оскорблял богов, стоявшие рядом скифские лучники уводили буяна.

Ксантипп покачал головой:

– Должна быть золотая середина между тиранами и вот этим, когда ежедневно новый эпистат.

– Любой мужчина может править в Афинах по крайней мере один день в году, – напомнил вполголоса Эпикл. – И конечно, совет ареопага тоже обладает властью. Архонты понимают народ лучше, чем люди сами себя.

– Возможно, – согласился Ксантипп. – Есть такие, кто откажет им в праве голоса, как будто мнение одного может быть ценнее мнения другого. Если мы когда-нибудь зайдем так далеко… Даже сейчас слушайте их!

Он замолчал – споры вспыхнули, разгорелись и распространились по Пниксу.

– Это… хаос, – покачал головой Ксантипп.

– В мире нет ничего подобного, – вздохнул Эпикл. – Бывает всякое, но вот это – замечательно.

– Ты действительно передумал? – удивленно посмотрел на него Ксантипп. – Когда, после Марафона?

– Не тогда! Где они были, когда мы выходили? Половина голосующих мужчин не отличит один конец копья от другого. Нет, если бы я был тверже, я бы сказал так: либо сражайся за свой город, либо подчиняйся тем, кто его защитил! Нет, я обсуждал тирании с Аристидом…

Ксантипп похлопал его по руке. Фемистокл ответил на призыв эпистата и забрался на служащий трибуной камень, чтобы его услышали. Вознесшись над толпой и вдохновляясь видом Акрополя справа, он мог донести свои слова до всех присутствующих. Не забывший об обязанностях эпистат поискал взглядом сторонников оратора. Раздались голоса поддержки, руки взметнулись вверх. Оппоненты Фемистокла не возражали, по-видимому согласные позволить ему начать. Все жертвы были принесены, как и молитвы Афине и Аполлону. Председатель занял свое место.

Фемистокл прочистил горло и заговорил:

– Мои друзья, мои братья, афиняне. Вы все, наверное, слышали, что в Лаврионе обнаружили новые залежи серебряной и свинцовой руды, залежи такие богатые, каких мы не видели раньше.

Волна изумленных возгласов прокатилась по собранию, и Фемистокл громко рассмеялся:

– Афиняне, вы удивлены? Я знаю то же, что знаете вы. На этих копях работает сколько?.. Десять тысяч человек? Больше? Такую новость сохранить в секрете невозможно. Слухи уже ходят, а богатство принадлежит всем нам. Мы, афиняне, сегодня богаче, чем были раньше.

Собрание встретило его слова одобрительным гулом. Более того, люди уже согласились с тем, что новость для них не такая уж и новость. Ксантипп подумал, что наверняка нашлись бы те, кто ничего не слышал. Но они все равно смеялись вместе с остальными, радуясь, что их включили в большинство. Таким образом, всего лишь несколькими словами Фемистокл сделал их всех единым целым.

Эпикл ухмыльнулся, заметив мрачное выражение лица Ксантиппа.

– Если бы мы были спартанцами, – продолжил Фемистокл, – мы бы потратили серебро на новые казармы и… камни или железные столбы. Если бы мы были фессалийцами, мы бы наверняка купили лошадей. Люди из Коринфа, возможно, – овец или коз. Кто знает? В Афинах насчитывается около тридцати тысяч мужчин избирательного возраста. Я мог бы попросить демархов каждого из ста демов предоставить точный подсчет. Возможно, нам это понадобится, когда мы решим, что делать с этим даром богов. Двадцать тысяч метеков решать, конечно, ничего не будут. Всех женщин и детей насчитывается около двухсот тысяч, рабов примерно столько же. Так вот, заработная плата работника составляет две драхмы в день, чуть больше семисот в год.

Он привлек внимание толпы, восхищенной тем, как ловко он оперирует числами. Ксантипп и Эпикл переглянулись. Чтобы считаться эвпатридами, нужно было иметь землю, приносящую состояние зерном, или серебро – после его продажи. Новые копи не могли существенно повлиять на жизнь каждого из них. Но в глазах некоторых появился алчный блеск, возбуждение искрило в толпе. Для многих открытие в Лаврионе означало бы реальную перемену в их судьбе.

– Каковы его намерения? – пробормотал Эпикл. – Он доверяет тебе, Ксантипп, или хотел бы доверять. Он обсуждал это с тобой?

Ксантипп покачал головой.

– Мне сказали, – сильным и ясным голосом продолжил Фемистокл, – что новые копи могут принести каждому из вас годовую зарплату. Я был на месте и видел новые раскопы. Еще тысячи найдут там работу, копаясь в земле. Если вы или ваши родственники когда-либо боялись голодной смерти, будьте уверены – в Лаврионе найдется работа. Я говорю вам это, потому что знаю, что Аристид будет честен с вами. Он скажет вам взять серебро из земли, очистить его и отчеканить в драхмах и тетрадрахмах, чтобы прокормить ваши семьи и построить новые дома. Он скажет вам нанять плотников и плиточников и купить мясо, сыр и деревянные игрушки для ваших детей. Он скажет, что такое количество серебра в городе будет переходить из рук в руки, создавая стоимость и труд там, где не было ничего. Аристид считает, что такая находка принесет пользу всем нам. В этом мы с ним полностью согласны. Афиняне выиграют, но от свободы, а не от плитки, кирпича и улучшенных дорог.

Раздался ропот недовольства, и Фемистокл поднял руки и рассмеялся:

– О, я знаю, дороги ужасны. Нам нужно их мостить. Возможно, Аристид, когда возьмет слово, скажет вам заняться именно этим. В конце концов, когда персы войдут в Афины, они будут рады найти хорошие дороги, вымощенные прекрасными шлифованными камнями!

Он переждал волну нервного смеха, после чего заговорил более серьезным тоном:

– В Афинах мы зарабатываем на торговле. Мы продаем масло, инжир и глиняные кувшины из наших печей. Мы везем к себе рыбу, ячмень и пшеницу для хлеба. Кровь нашей жизни в морской соли, высохшей на парусах наших кораблей, в блеске старого дерева в доках. Порт Пирей – вот что отделяет нас от коринфян, солдат Спарты или торговцев лошадьми из Фессалии. Мы мореплаватели, и мы независимый народ, как описал нас сам Гомер.

Фемистокл умолк. Его большая голова опустилась, словно в молитве, хотя глаза смотрели вдаль.

Наблюдая устроенное этим человеком представление, Ксантипп прикрыл веки. В полной тишине слышался только шепот ветерка и шорох одежд. В какой-то момент ему почудился запах моря. Когда Фемистокл снова поднял голову, ему показалось, что с тишиной ушла какая-то магия.

– Сколько кораблей сейчас в нашем распоряжении? Мильтиад взял семьдесят триер с экипажами и гоплитами. В наших водах осталось едва ли две дюжины триер, чтобы ответить на любую угрозу, которая может возникнуть. Те из нас, кто шел к Марафону, видели флоты Персии и их финикийских союзников. Их было там две или три сотни, может, больше – и на всех лошади и люди. Беспрепятственно крадущийся вдоль наших берегов вражеский флот. Высаживающий солдат там, где им нравится. Угрожающий всему, что у нас есть, всему, что мы когда-либо можем иметь. Если Аристид будет стоять здесь и спорить, что нужны дороги и храмы, спросите его вот о чем: какая от них будет польза, когда вернутся персы? Хотя, может быть, вы думаете, что они не вернутся, что великий царь, который никогда не знал поражений, примет удар, который мы нанесли ему при Марафоне, и отстанет от нас?! Если вы в это верите, то у меня есть на продажу горшок, которым пользовался сам Геракл.

Он улыбнулся вместе с толпой, но сразу же посерьезнел и грозно сдвинул брови.

– Серебро в Лаврионе – это дар земли и богов. Никто из нас этого не ожидал, и мы мало что сделали, чтобы заслужить такое богатство. Если мы проголосуем за то, чтобы разделить серебро между нами, у каждого из нас его будет достаточно, чтобы купить несколько безделушек – новую крышу, новые ворота, камни для дороги или раба. Такие вещи стоят того, чтобы их иметь. Наши враги оценят наши приобретения, когда придут!.. Вместо этого я прошу, чтобы новое серебро было добавлено в общий фонд, управляемый должностными лицами собрания для закладки новых кораблей – флота, подобного которому этот город никогда не знал. Сто, двести кораблей, столько, сколько мы сможем построить и укомплектовать экипажами.

Он вытянул правую руку и начал считать, загибая пальцы:

– Нанимаем мастеров-корабелов – и там, где они покупают еду и инструменты, появляются торговые места. Двести гребцов и пятьдесят гоплитов на судне – все молодые люди, зарабатывающие достаточно, чтобы содержать дома новую семью. Понимаете? Город, растущий здоровым, богатым и сильным. Кусочек за кусочком это богатство вернется в Афины – за еду, за кирпичи, за черепицу, за рабов. Все, о чем я прошу, – это чтобы мы сначала превратили его в корабли, а потом во все остальное. Со временем вы получите его обратно. Но сначала отдайте его ветру и морю – и оно спасет всех нас.

Кто-то из слушавших приветствовал его предложение, другие просто кивали или собирались группами, чтобы обсудить эту идею. Эпистату потребовалось время, чтобы навести порядок и призвать другого оратора. Поднялась дюжина рук, у некоторых были друзья, готовые подтолкнуть их вперед. Аристид стоял особняком, окруженный по меньшей мере сотней сторонников. Когда он поднял руку и собрал складки своей хламиды, остальные замолчали, позволяя ему выйти вперед.

Фемистокл спустился с трибуны, а Аристид поднялся по каменным ступеням. Встретившись на лестнице, мужчины даже не взглянули друг на друга.

Взирая поверх тысяч голов, Аристид медленно вдохнул теплый послеполуденный воздух. Название Пникс означало «давка». В этот день все так и было. Казалось, все Афины собрались на холме и наблюдали за происходящим.

После широкоплечего, живо жестикулирующего Фемистокла худощавый, невысокий Аристид смотрелся неубедительно и напоминал скорее ученого или учителя, чем пламенного оратора. Поношенная одежда, оборванный подол с болтающимися грязными нитками, неухоженная, растрепанная борода. Но сам он выглядел здоровым, загорелым и сильным. Стоя перед толпой, Аристид поднес руку ко рту и провел пальцем по губам. Шум умолк, все обратились в слух. Даже те, кто наиболее решительно соглашался с Фемистоклом, не пытались заглушить выступающего. Эпистату вообще редко приходилось задействовать скифских лучников, чтобы убрать оратора, за что Ксантипп был благодарен. Если человек не богохульствует, его нужно выслушать.

– Фемистокл хорошо говорит, и он благородный человек, – начал Аристид. – В другой день я бы не удивился, услышав его призыв потратить новое серебро на праздник для всех Афин, или на блестящую конницу, или на щиты и мечи для еще десяти тысяч наших молодых людей. Конечно, если будут выплачены деньги, принадлежащие нам всем, выбор будет за теми, кто их получит.

Он сделал паузу, чтобы слушатели подумали, и продолжил:

– Полагаю, это и есть единственная истинная свобода. Потратить то, что вы заработали в поте лица, болью в спине и мозолями на руках. Потратить свои монеты или закопать их в землю. Потратить их на удовольствия, подарки или милостыню для беднейших. Возможно, мы бы не согласились, что глупо, а что мудро, но это не имеет значения. Если деньги в моих руках, то выбор, как их потратить, остается за мной. Если все в твоих руках, выбор за тобой – и ты обращаешься со мной, как с ребенком. – Аристид мягко улыбнулся, словно высказал упрек, выпрямился и раскрыл объятия – для всех слушающих. – Друзья мои, одно можно сказать наверняка. Если вам дадут месячное жалованье серебром – шестьдесят драхм, вы узнаете цену этих денег. Если пожелаете – купите товаров на эту сумму, ни больше ни меньше. Если потратите на еду – то она будет стоить шестьдесят драхм. Если на дерево или черепицу, о которой упомянул Фемистокл, то дерево и черепица будут стоить шестьдесят драхм. Если спустите на шлюх, то получите на шестьдесят драхм опыта!

Оратор переждал смех и грубые комментарии, которые вызвали его слова. Получая из толпы нужную реакцию, он походил на рыбака, далеко забрасывающего крючки. Ксантипп посмотрел туда, где стоял Фемистокл, делавший вид, что ему нравится слушать оппонента. Но его улыбка казалась деланой и застывшей, а глаза щурились.

– Не думаю, что Фемистоклу нравится, как все проходит, – прошептал Эпикл.

Ксантипп кивнул и хотел что-то добавить, но Аристид заговорил снова, прежде чем он успел открыть рот.

– Если вы передадите свои шестьдесят драхм собранию, чтобы через год или два купить эти новые корабли, получите ли вы взамен шестьдесят драхм? Или, может быть, они пойдут другим людям, распорядителям и смотрителям? Пойдут ли они плотникам или лесорубам, валящим сосны в горах? Без сомнения, этой зимой и те и другие будут хорошо обуты и одеты, но что вы увидите за свои монеты? Спуститесь ли вы в доки, чтобы посмотреть, как строят корабли, и, указав на одно ребро или балку, с гордостью скажете: «Вот это – мое». Возможно. Но я еще никогда не видел, чтобы на большой работе средства тратились так же эффективно, как это мог сделать человек, который ценит заработанные им монеты.

– А как насчет персов? – раздался голос откуда-то из середины.

Тот, кто задал вопрос, стоял далеко от Фемистокла. Однако Ксантипп задумался. Этот человек вполне мог разбросать своих сторонников в толпе.

Аристид продолжал так, как будто он сам подсадил спрашивающего, что тоже было возможно. Эта пара, он и Фемистокл, противостояли друг другу едва ли не на каждом собрании. Результаты были примерно равными, и их борьба давно стала предметом ставок и темой разговоров по всему городу, причем споры между их сторонниками нередко перерастали в драку. К сожалению, на деле это означало, что Аристид всегда выступал против, даже когда, по мнению Ксантиппа, Фемистокл был прав – как, например, сегодня. Им нужен был флот. Идея была великолепная. Не поэтому ли Фемистокл искал его дружбы после Марафона? Впервые он подумал о том, чтобы выступить самому.

– Как насчет персов? – повторил Аристид. – Должны ли мы их бояться? Персы никогда не сражались на море. Они – создания суши! Что хорошего в том, чтобы преследовать их в море – рискуя утонуть и потерпеть кораблекрушение, – вместо того чтобы подождать, пока они выйдут на берег, и уничтожить на земле? Мы сделали это при Марафоне, что не мешало бы вспомнить Фемистоклу. Мой безымянный друг, мы не боимся персидских кораблей, как не боимся их войска!

Получилось действительно хорошо и убедительно. Ксантипп увидел, как Фемистокл опустил голову, пряча злость, когда многие в толпе отозвались одобрительным шумом. Все было просто. Победа при Марафоне все еще звучала в их ушах, хотя прошел целый год. И все же оставалось немало тех, кто не радовался, кто оставался равнодушным. Ксантипп не был уверен, что Аристид сделал достаточно, чтобы повлиять на них, хотя взывал как к сердцам, так и к умам.