Текст книги "Путь НСДАП. История германского фашизма"

Глава 5. Путч П.П. (т. е. путч Питтингера и Пенера)

В начале января 1922 г. государственная власть впервые применяла к Гитлеру серьезную репрессию. Вместе со своим приятелем Эссером он был приговорен к трехмесячному заключению за срыв митинга. Баварский министр внутренних дел д-р Швейер собирался выслать Гитлера из пределов Баварии, новое правительство Лерхенфельда относилось к Гитлеру холодно. Однако Швейер не в состоянии был провести эту высылку; сила была здесь на стороне старого фронтовика Гитлера. Солдатские союзы протестовали, и из плана (март 1922 г.) высылки Гитлера ничего не вышло. После этого удара Гитлер снова стал избегать людей, долго не давал о себе знать и в конце концов объявился в Берлине. Там он снова выступал в Национальном клубе, где, между прочим, познакомился со своим будущим соратником фон-Грефе и с фабрикантом фон-Борзигом⁶³, лидером германских работодателей.

В конце июля 1922 г. Гитлер снова в Мюнхене и отбывает свое наказание; оно было сокращено ему до одного месяца; что касается остальных двух месяцев, то он добился, чтобы наказание было признано условным. Он приступил к отсидке своего наказания как раз вовремя. Случись это на месяц позже, Гитлер оказался бы в тюрьме во время политического шторма, чуть не бросившего Баварию в объятия революции.

Шторм этот вызван был убийством германского министра иностранных дел Вальтера Ратенау и последовавшим вслед за этим изданием законов о защите республики. Правые союзы в Баварии ответили на это тем, что «довели народную душу до белого каления». Присяжные баварские патриоты не могли мириться с расширением прерогатив общеимперских властей в упомянутых законах; но и все правые одинаково восстали против энергии, с которой республика после проявленной ею в прошлом дряблости поставила существующую форму правления и демократию под защиту закона. Надо сказать, что возмущение правых не лишено было основания, так как припадок мужества и энергии у имперского правительства был деланным, и энергия эта скоро улетучилась; этот припадок нарушал обычное право, установившееся за последние годы в государственной политике, согласно которому в Германии правили левые, а правые делали все, что им угодно.

Из столкновения между авторитетом империи, государственной самостоятельностью Баварии и возмущением правых правительство Лерхенфельда пыталось выйти с помощью компромисса: оно согласилось на новый закон, но для проведения его в действие выговорило себе право учредить южногерманский сенат при верховном государственном трибунале и добилось от президента республики Эберта заявления, что политика централизации на этом остановится и не пойдет дальше.

Однако руководящие политические круги в Баварии увидели в этом компромиссе только поражение. Если прежде бурные, но лояльные демонстрации имели целью усилить позицию баварского правительства, то теперь происходило опасное брожение, направленное против самого правительства. Во время большой демонстрации на Площади короля Гитлер – это было еще до его тюремного заключения – впервые получил возможность выступить перед десятками тысяч людей вместе с лидерами других организаций. Характерно его выступление против бело-голубых (цвета баварского герба) и против травли пруссаков: «Прошу вас, – сказал он, – не ругайте пруссаков и не пресмыкайтесь в то же время перед евреями, а проявите твердость перед нынешними хозяевами в Берлине, тогда за вас будут стоять миллионы немцев во всей Германии, называются ли они пруссаками или баденцами, вюртембержцами или австрийцами».

Впрочем, в то время даже самые пламенные речи Гитлера не представляли еще опасности для правительства. Зато за кулисами произошли события, которые могли повести к катастрофе. В баварском рейхсвере подготовлялось военное восстание.

Начало восстанию было положено в стане генерала фон Эппа, начальника пехотных частей седьмой дивизии, постоянного защитника и покровителя всех правых союзов. Рем и несколько других офицеров задумали свергнуть имперское правительство вооруженной силой. Расчет их заключался в следующем: когда сойдутся генералы рейхсвера и вынесут составленное в вежливых выражениях решение, что внутреннее положение стало невозможным, Эберт окажет не больше сопротивления, чем в свое время Гофман. Рему удалось склонить в пользу этого начинания Эппа, а тот склонил на свою сторону начальника баварской дивизии фон Меля. Баварская дивизия находилась в состоянии полной боевой готовности: она была собрана для маневров на военном плацу в Графенвер в северной Баварии.

На этот раз план расстроился вследствие преждевременного вмешательства буржуазных политиков.

Дело в том, что нечто подобное замышлял также самый влиятельный из баварских военных союзов – союз «Бавария и империя». Во главе его стоял советник Питтингер из Нюрнберга, поставленный Эшерихом в качестве своего преемника. Это был прирожденный закулисный деятель со всеми данными стать злым гением движения баварских военных союзов. Он отличался пронырливостью, рассудительностью, честолюбием, а также отсутствием сдерживающих центров, не обладал он лишь одним – доверием своих сотрудников и союзников. И вот Питтингер пришел к выводу, что для него теперь настало время действовать.

Не имея представления о приготовлениях генералов рейхсвера, находившихся далеко, в Графенвере, он созвал 24 августа 1922 г. своих помощников в мюнхенской пивной Киндлькеллер, вызвал с курорта Пенера и приступил к подготовке военного переворота, который должен был свергнуть правительство Лерхонфельда.

Однако когда он через своего посланца конфиденциально уведомил офицеров в Графенвере о своем самовольном начинании, Рем пришел в бешенство и отказался поддержать путч П.П. (названный так впоследствии по начальным буквам фамилий обоих духовных отцов его – Питтингера и Пенера). Тогда у Питтингера душа ушла в пятки, и он, не поднимая шума, отослал своих сообщников домой, а сам отправился на курорт. После этого злосчастного преждевременного выпада потерпело неудачу также предприятие рейхсвера, и все участники предстали перед глазами друг друга далеко не в виде героев или великих государственных мужей.

Меньше всего пристало это Гитлеру, который уже видел себя мысленно в роли политического лидера в путче рейхсвера. По мысли Рема штурмовые отряды Гитлера должны были в числе других участвовать в перевороте; в конце концов, для этого Гитлер и создал их. Гитлер считал, что настал час для действий в большом масштабе. В эти лихорадочные недели надежды снова обманули его, его исступленные речи снова оказались произнесенными впустую. «Если мы, – кричит он своим слушателям хриплым от волнения голосом, – не используем этого момента, он никогда более не повторится». Это было незадолго перед тем, как он отправился в тюрьму.

Действительно, уже много лет обстоятельства не складывались столь счастливо. Гитлер имел шансы выехать на рейхсвере, будучи, так сказать, его политическим экспертом. В обозе рейхсвера ему открывалась возможность добиться если не власти, то политической главы, после которой ему нечего было бы беспокоиться за свое дальнейшее возвышение. Но эти шансы растаяли, и он не мог помешать этому.

Из неудавшейся затеи в сентябре 1922 г. Гитлер сделал вывод, что как бы государственная власть не желала переворота, она всегда нуждается в таких случаях в небольшом толчке извне. В ноябре 1923 г. он дает ей этот толчок.

Разрыв Рема с Эппам

После проигранного боя или неудачной спекуляции компаньоны обыкновенно устраивают между собой потасовку. Так было и здесь. В ноябре министерство рейхсвера решилось на геройский шаг и перевело Рема из штаба генерала Эппа в штаб генерала фон Меля при седьмой дивизии, т. е. разъединило обоих заговорщиков: Эппа и Рема. Приказ сопровождался вежливым письмом, в котором министерство писало, что это делается, собственно, в интересах самих участников: «Рем, который переводится по приказу министра, может видеть в своем переводе в дивизию только повышение по службе».

Речь шла о том самом Реме, который два месяца назад замышлял сбросить правительство с оружием в руках.

Тем не менее Рем чувствовал себя обиженным. Вместе о Эппом он смотрел на местное командование рейхсвера, на командование дивизии как на «враждебное начальство, перед которым мы, т. е. генерал Эпп и я, не желали бы обнаружить свои сокровенные планы». Он считал изменой, что Эпп выдал его врагу; Эпп, в свою очередь, считал Рема изменником, потому что тот покорно перешел к врагу. Между ними произошла размолвка. Рем вспомнил, что за все последние годы генерал пользовался славой, которая в действительности была в значительной мере заслугой его, Рема. Благодаря своей импульсивно-мечтательной натуре он не обращал на это внимания, пока находился в дружеских отношениях с Эппом. Но теперь это его задевало. Впоследствии между Эппом и Ремом произошло примирение, но некоторая горечь осталась, и это сыграло свою роль в истории национал-социалистической партии.

Генерал фон Мель вскоре переведен был в Кассель в качестве командира группы, и начальником Рема стал генерал фон Лоссов. На первых порах Рему в его новом положении пришлось нелегко. Ему был брошен ряд серьезных упреков, в том числе также оскорбительного личного характера, и однажды Рему даже пришлось потребовать дисциплинарного суда над собой. Согласно его рассказу, он был реабилитирован, и поэтому нам нет надобности возвращаться к содержанию этих упреков. Пока не будет доказано противное, в пользу Рема говорит то, что он пользовался личным доверием таких людей, как Лоссов и Людендорф. Его солдатские доблести вскоре приобрели ему расположение Лоссова, однако его политические интриги много повредили ему потом у командира, который был не более как военным.

На сцену выходят массы

После несчастного случая в 1922 г. теперь наступил весьма счастливый случай: поход Муссолини на Рим. Он произошел спустя два месяца после того, как баварский рейхсвер чуть было не предпринял похода на Берлин. Благодаря походу Муссолини было обращено внимание на вождя баварских штурмовиков. Эссер, который беззаветно верил в звезду Гитлера и связал с ним свою судьбу, заявляет в ноябре 1922 г. на собрании: «Нам не надо подражать итальянскому Муссолини, у нас уже есть свой, это – Адольф Гитлер».

В значительной мере впечатление, произведенное в Германии походом на Рим, обязано было спокойному и бесперебойному развитию итальянских событий. Не произошло ни одного уличного сражения, ни одной забастовки, корона не получила ни одной зазубрины, ни у кого не вскочила на лбу шишка. Именно такая революция была по душе немецкому обывателю. Гитлер обещал поступить с парламентом таким же образом, как Муссолини. Совершенно в стиле Муссолини он заявил, что «политическая свобода всегда является только вопросом силы». Правда, за этим следовало добавление, говорящее о мучительной внутренней борьбе и сомнениях: «а сила является только результатом волн». Но эта психика неврастеника была слишком утонченна, чтобы масса могла обратить на нее внимание. Во всяком случае, государственный переворот Муссолини способствовал вере в «безболезненность» грядущей фашистской революции. Подражатель Муссолини Гитлер стал популярным революционером.

Инфляция

Таким образом, в ноябре 1922 г. произошло внезапное усиление партии. До сих пор ей долгое время приходилось на собственном опыте чувствовать, что слава редко дает осязательные результаты. Но многие из тех, кто после безумного гипноза советской республики в Мюнхене впал в состояние усталости, теперь были выведены событиями из этого состояния и созрели для Гитлера. Начался период инфляции.

Начался? Да. Прежде имел место только «рост цен». Как резкое падение валюты инфляция начинается в 1919 г., как падение моральных ценностей – только в 1922 г., в промежутке между убийством Ратенау и вторжением французов в Рурскую область. В программе «германской рабочей партии» фигурировала смертная казнь для ростовщиков и спекулянтов. Это значило: для мародеров хозяйства, которые из жажды наживы «взвинчивают» цены. О работе печатного станка, о пагубных результатах несбалансированного государственного бюджета, о влиянии крупных промышленников на обесценение денег – обо всем этом главари партии в то время не имели ни малейшего представления. До 1922 г. в народном сознании жило только представление о бессовестном ростовщичестве товаровладельцев и, пожалуй, о слабом государстве, не решающемся повесить их.

Постепенно товаровладельцы получили отпущение грехов, и распространилось страшное подозрение-догадка, что государство путем какого-то алхимического процесса уничтожает частные состояния – конечно, сознательно, с помощью злостного обмана. Ибо чем менее организованны массы, тем отчетливее они представляют себе организованные силы государства и хозяйства, тем меньше верят они в анархический ход событий. Внезапно многим показалось правдоподобным то, над чем они еще недавно смеялись; люди поверили, что государство, хищнически манипулирующее валютой, действительно находится в руках евреев.

В то время спекулировал каждый, у кого было несколько пфеннигов за душой; никогда еще биржевой отдел газет не имел так много читателей. По движению курсов своих бумаг мелкий спекулянт чувствовал, что его держат мертвой хваткой анонимные, темные силы биржи – те самые, против которых вот уже несколько лет Гитлер произносит по две большие речи в неделю. Мелкие вкладчики начали прислушиваться к Гитлеру; в ноябре 1922 г. он выступил в один вечер на десяти собраниях в самых больших помещениях Мюнхена, причем все эти собрания были переполнены.

Мечта об обеспеченной жизни

Личные переживания Гитлера в этот период весьма сложны. «Когда, – говорил он близким друзьям, – проходишь через десять зал и тебе навстречу отовсюду несутся крики энтузиазма и восторга, это действительно возвышенное чувство». В то время его риторика была на высоте, он выступал с большой уверенностью. Ныне у Гитлера выработалась поза «под Цезаря», но в то время он позировал в роли добродушного народного оратора, делал слушателям знаки пивной кружкой, останавливал ревущую от восторга толпу комическим «тс» на манер директора цирка.

Но затем настроение упало. «Беобахтер» медленно, но верно завоевывал свой круг читателей; в 1922 г. их было уже двадцать тысяч; мало-помалу создавались предпосылки для превращения его в ежедневную газету. Итак, у Гитлера, у бывшего скромного маляра, будет своя газета с большим тиражом, и он сам будет ее лучшим агитатором. Перед Гитлером открывалась заманчивая перспектива буржуазного благополучия. «Ведь я немногого требую от жизни, – говорит он тогда друзьям, стоящим на несколько другой политической платформе, – я хотел бы только, чтобы движение приостановилось и чтобы я мог прилично существовать как редактор “Фелькишер беобахтер”».

Прилично существовать! Не прошло еще и года с тех пор, как ему приходилось жить на средства своих товарищей по партии. Да и теперь еще самый крупный оратор Мюнхена занимает только небольшой домик; в чужом автомобиле он едет с собрания на собрание и старается, чтобы партия не тратилась на него.

Гитлер – человек богемы, которому хочется стать буржуа и иметь возможность существовать прилично. Вполне последовательно, что он начинает выступать в пользу солидной, натерпевшейся страхов буржуазии. В интересах этой буржуазии он клянется защищать частную собственность, а в виде награды требует от нее признания себя вождем.

Интернационал среднего сословия

Эту буржуазию Розенберг (в своих комментариях к партийной программе, вышедших в 1923 г.) возвел тогда в герои и мученики национал-социалистической борьбы: «Единственное сословие, оказывавшее еще сознательное сопротивление (к сожалению, только в теории) этому всемирному обману, было среднее сословие». Он говорит о том, что в тисках процентного рабства и марксизма «грозит погибать идейная Германия, и не только одна Германия».

«Гибнет не одна лишь Германия!» – восклицает пекущийся о мире балтиец. Заметьте: национализм патриотичен, он подчеркивает свой немецкий характер, но антисемитизм интернационален. «Идея национал-социализма, – пишет Розенберг в “Беобахтер”, – под тем или другим названием распространяется во всем мире». Затем следует пророчество: «Придет время, когда у нас будет французская национал-социалистическая рабочая партия, английская, русская и итальянская». Это уже не учение Рудольфа Юнга, согласно которому социализм – специфически немецкая форма государства и был ею даже при Вильгельме II; еще меньше это подходит к прусскому социализму Шпенглера, уж скорее – к тезису Меллера ван дер Брукка: «Каждый народ имеет свой собственный социализм». Мюнхенские националисты начинают хмурить брови и констатируют, что национал-социалисты не менее интернациональны, чем марксисты.

Растет русско-немецкий сектор партии. Розенберга почти затмил новый метеор: русский немец по происхождению, авантюрист по призванию – Макс Эрвин фон Шейбнер-Рихтер. У него бурное прошлое: между прочим он был политическим агентом в Турции, и генерал фон Лоссов, раскусивший его там, весьма недвусмысленно называет его темным авантюристом. Шейбнер еще энергичнее формулирует суть нового интернационализма. «Народы, – пишет он, – начинают понимать, где их враг, они видят, что под лозунгом извращенного, ложно понятого национализма они уничтожили друг друга в угоду этому общему врагу». Это уже нечто новое. До сих пор мы слышали лишь, что враг, сиречь еврей, извращает лозунг интернационализма; отныне для этих сверхнационалистических юдофобов уже сам национализм стал опасным призраком. «Если удастся развить в великую освободительную идею то, что теперь во многих случаях лишь смутно живет в сознании и еще ищет оформления, если удастся превратить ее в систему, причем не только для немцев, но также для других народов, то жертвы мировой войны были не напрасны».

Летом 1923 г. Шейбнер-Рихтер одно время задавал тон у национал-социалистов. Иные видели в нем будущего национал-социалистического министра иностранных дел. Этот русский антисемит умышленно старался вывести национал-социализм из внешнеполитического тупика. С тех пор за канонадой громких слов у национал-социалистов скрывается своя внешняя политика, отличающаяся большой гибкостью и порой также поразительной уступчивостью.

Наиболее резкие формулировки антисемитского интернационализма нашел сам Гитлер. «В удивительном сотрудничестве, – поучает он своих слушателей по части истории, – демократия и марксизм сумели разжечь между немцами и русскими совершенно безрассудную, непонятную вражду; первоначально же оба народа относились друг к другу благожелательно. Кто мог быть заинтересован в таком подстрекательстве и науськивании? Евреи». При этом Гитлер не брезгует следующей передержкой: «Да, Бебель, который не соглашался дать проклятому милитаризму ни единого солдата, ни единого гроша для защиты против Франции, этот Бебель заявил: когда дело дойдет до войны с Россией, я сам вскину на плечо ружье».

Между тем в известной цитате у Бебеля о России не говорится ни слова ни в прямом, ни в переносном смысле, а речь идет только о Германии и защите ее территории.

Далее: «Во Франции (у нее, правда, были коренные расхождения с Германией, но для Германии они после 1871 г. ликвидированы) всеми возможными средствами культивировали непримиримую ненависть к Германии. Здесь тоже вполне ясно, что евреи стараются создать конфликт, чтобы использовать его». Итак, слушайте и поражайтесь: даже борьба с «наследственным врагом» оказывается проделкой евреев. Англию тоже науськивает на войну против Германии еврейская пресса. «Кто возглавляет всю английскую прессу мировых лавочников? Еврей Нортклифф⁶⁴». Нужды нет, что в настоящее время брат Нортклиффа, лорд Ротермир⁶⁵, является рупором Гитлера в Англии. «Надо было разрушить Германию, последнее социальное государство в мире; с этой целью на нее натравили двадцать шесть государств. Это было делом прессы, находящейся в исключительном владении одного и того же вездесущего народа, одной и той же расы, которая фактически является смертельным врагом всех национальных государств. В мировой войне победил Иуда».

Шовинизм, обращенный против внутреннего врага

Это не значит, что Гитлер жертвовал шаблонным патриотизмом своих слушателей в угоду интернациональному антисемитизму и антибольшевизму, что он объявил французов дружественным народом, находящимся лишь под игом евреев. Но Гитлер был на пути к этому, и на практике его агитация, во всяком случае, действовала в этом смысле.

Когда в начале рурской войны в январе 1923 г. правительство Куно⁶⁶ старалось создать единый фронт и в Рурской области действительно возникло нечто вроде такого фронта, антимарксисту Гитлеру, разумеется, трудно было включиться в него. Ему удалось вскоре вывернуться из затруднительного положения благодаря возникшему спору о том, следует ли прибегать к активному или пассивному сопротивлению, – спору о методах. Это послужило основанием для издевательств Гитлера над наивными людьми, надеющимися «выкурить врага из Рура своей ленью и ничегонеделанием». Но вначале ему не оставалось ничего, кроме ядовитых и весьма непопулярных насмешек над «болтовней о едином фронте». Старая тенденция – изображать национальные противоречия в качестве интернациональных манипуляций евреев – привела Гитлера на необычный путь: 12 января 1923 г. он заявляет на собрании в пивной Бюргерброй: «Долой не Францию, а изменников отечеству, долой ноябрьских преступников – вот что должно быть нашим лозунгом!» В то время национал-социалисты еще мало помышляли об активном сопротивлении, которое впоследствии они проповедывали с таким пафосом. Это полностью признал Дитрих Эккарт; 8 февраля он пишет в «Фелькишер беобахтер»: «Евреям, конечно, хотелось бы втянуть нас в безумную войну с Францией, безумную потому, что мы проиграли бы ее с молниеносной быстротой, как это заранее известно».

Таким образом, интернационализму своих суфлеров из балтийских немцев Гитлер придал более удобную форму «внутреннего» национализма, который, в отличие от старого национализма, направлял свое острие не против внешнего врага, а против части германского же народа.

«Большевистские приманки»

Впрочем, на несколько месяцев рурская война лишила почвы национал-социалистическую идею антибольшевистского континентального блока. У «мелкого люда» в партии, у ее неимущих основателей снова выступила на первый план старая стихийная ненависть к капиталистам. Устраненный недавно второй председатель партии Кернер выступил в дискуссии на одном коммунистическом собрании и доказывал, что национал-социалисты желают лишь объединения всех немцев, настроенных против капитализма, что национал-социалисты согласны с коммунистами даже в принципиальной области, а именно насчет необходимости положить конец хищничеству матерых волков биржи. Как ни старался Розенберг высмеять горячую речь Радека о Шлагетере⁶⁷ как «еврейскую удочку», как ни заклинал он заблудших овец и как ни призывал их к вечной ненависти, твердя им, «у нас только одна конечная цель, сокрушение большевизма, и ничто не может отвратить нас от этого», все было тщетно. Штутгартские национал-социалисты, всегда отличавшиеся в партии особым упрямством, даже пригласили коммунистического депутата Реммеле выступить у них на дискуссии.

Отказ от Южного Тироля

Итак, ближайшей целью Гитлера было разделаться с немецким марксизмом, а конечной целью Розенберга являлось разбить восточный большевизм. Куда же, спрашивается, девалось сведение счетов с Францией? Что касается Англии, то национал-социалисты все еще колебались. Порабощена ли она евреями или является англосаксонской расой господ? Тем решительнее был поворот национал-социалистов в сторону Италии.

Спустя несколько месяцев после победы фашизма в Италии Гитлер обронил на небольшом собрании несколько еретических слов о Южном Тироле⁶⁸. Итальянцы вступили тогда в Меран, притесняли и запугивали его немецкое население. Гитлер отозвался по этому поводу в начале 1923 г. в том смысле, что не следует относиться к этому слишком трагически.

18 июня 1923 г. Розенберг установил линию, которой с тех пор придерживается национал-социалистическая партия: «Вопрос об освобождении Южного Тироля встанет на практике лишь тогда, когда у нас вообще будет немецкое государство», т. е. «когда Рур и Рейн, Познань и Данциг, в котором бьется пульс немецкого народа, будут снова принадлежать нам». Поэтому долой не угнетателей Тироля, а долой ноябрьских преступников. «Для итальянцев найдется немало пунктов, представляющих для них большую ценность, чем Южный Тироль. В грядущей международной ситуации, быть может, окажется достаточно одного слова усилившейся снова Германии и легкого давления с ее стороны, чтобы помочь итальянцам добиться предмета их желаний, а Южному Тиролю вернуть его свободу». Другими словами, грядущая Германия должна будет выкупить у итальянцев Южный Тироль за политические компенсации, за поддержку итальянских требований.

Принятая во время рурской войны политика партии в южнотирольском вопросе – один из устоев будущей внешней политики национал-социализма: союз с Италией против Франции, по возможности с привлечением Англии. Наряду с этим имеется и противоречащий этому союзу план антибольшевистского блока; поскольку этот план мобилизует весь мир на крестовый поход против России, он логически должен был бы вести к соглашению с Францией. Со временем, правда, лишь после тяжелой внутрипартийной борьбы руководители партии поняли всю несолидность такой политики с вечно меняющимися установками. После этого они долгое время склонялись к тому, чтобы представить Россию самой себе, но после победы на выборах 1930 г. снова вытаскивается из платяного шкафа и публично демонстрируется старая жандармская шашка, которая должна спасти культуру и покончить с Советским Союзом.

Впрочем, внешняя политика – вообще неблагодарное поприще для доктринеров. С тех пор внешняя политика национал-социалистической партии – надо признать это – отчасти утратила свой доктринерский характер.

Борьба с церковью

Уход национал-социалистов из «единого фронта» мог быть понятен для социалистов, но не для националистов обычного толка. Но в том-то и дело, что национал-социалисты были не обычными националистами, их национализм был направлен против «внутреннего врага», они защищали материальные основы существования буржуазии, но нападали на ее взгляды. Они уже тогда не были даже добрыми христианами в обычном смысле слова.

«Разорвем в клочья Ветхий Завет, Библию похоти и дьявола!» – восклицает Дитрих Эккарт 11 августа 1921 г. в «Фелькишер беобахтер». А Гитлер, который добрую часть своего лексикона перенял у Эккарта, послушно повторяет за ним: «Перевод Библии Лютером, – говорит он в беседе со своим учителем, – быть может, принес пользу немецкому языку, но нанес страшный вред силе мышления немцев. Боже правый, какой ореол окружает теперь эту библию сатаны! Поэзия Лютера сияет так ослепительно, что даже кровосмешение дочерей Лота получает религиозный отблеск». Впоследствии эти слова опровергались, но еще в 1927 г. «Фелькишер беобахтер» рекомендовала книгу Эккарта, в которой приведена эта цитата.

Так уж суждено антиклерикальным партиям, что их стрелы против вражьего замка попадают также в церковные окна.

С самого начала трудную проблему для национал-социалистов представлял мюнхенский кардинал-архиепископ фон Фаульгабер. Истинный князь церкви по своим взглядам и осанке, быть может, несколько уступавший по уму Пачелли⁶⁹, бывшему тогда в Мюнхене нунцием, мастер политических сентенций, великолепно умевший выбирать для них место, время и нужное слово, Фаульгабер был монархистом и врагом революции. Но вместе с тем он как католик был врагом национализма, а как баварский кардинал придавал своему ультрамонтанству⁷⁰ заодно характер не от мира сего и местный, партикуляристский оттенок. Национал-социалисты вскоре открыли эти черты Фаульгабера. Кардиналу принадлежит крылатое слово, что революция была клятвопреступлением и государственной изменой; с течением времени это выражение почти не утратило своей зажигательной силы. На мюнхенском католическом съезде в августе 1922 г. он выступил также против «басен еврейской прессы». Правые союзы с их баварским патриотизмом находили в этих изречениях благодарнейший материал для своих лозунгов, но национал-социалистам изречения кардинала были не совсем по душе. Так, например, этот человек, проповедующий «римский мир», протестовал против военных праздников, осуждал политические убийства и приравнивал к этим убийствам также травлю, которую вела пресса крайнего правого лагеря. Это било, можно сказать, не в бровь, а в глаз.

Поэтому национал-социалистам не нравился также лозунг о клятвопреступлении и государственной измене, тем более что он отдавал монархизмом и слишком мало говорил о долге по отношению к своему народу, долге естественном, не нуждающемся в присяге. «В речах мюнхенского кардинала имеется “хорошее и вредное”, – констатировал Розенберг, выступая против подозрительного князя церкви как бы в роли провозвестника новой религии. – Из всех классов и вероисповеданий с непреодолимой силой вырастает новое, юное и жизнерадостное миросозерцание. Со временем оно явится куполом, под которым будут собраны и будут бороться друг за друга не все расы, но все немецкие племена. Это – идея народности».

Эта розенберговская теория «купола» была впоследствии развита в настоящую догму. Это – учение о новом миросозерцании; во многом оно остается умышленно индифферентным, предоставляя каждому спасаться на свой лад. Бедное программными положениями, индифферентное в этическом отношении, оно зато универсально в своих притязаниях на господство; в этом отношении распростертый над добром и злом «купол» всеоправдывающего национал-социализма является явным конкурентом единоспасающей церкви.

Гитлер и здесь придал идее форму, приспособленную для масс: «Мы не желаем другого бога, кроме Германии. Что нам нужно, так это фанатизм в вере, надежде и любви к Германии».

Запрещенный партийный съезд

Уход из единого фронта с треском разбил то зеркало, в которое два года самодовольно смотрелись скудные умом патриоты из военных союзов. Для Гитлера это оказалось опаснее, чем уличные драки и срывы собраний. Ему грозило нечто худшее, чем высылка.

Прежде всего он своей позицией поставил в затруднительное положение рейхсвер, который дарил свою материнскую ласку и защиту всем военным союзам и по праву считал их своим детищем. Гитлер по-прежнему не намеревался выступать как самостоятельная сила, по-прежнему считал своей задачей победить с помощью богом данных авторитетов. Но он полагался не на гражданскую власть, а на политическую сознательность рейхсвера и вместе с Ремом изо всех сил старался пробудить эту сознательность. Высшая инстанция, генерал фон Лоссов, не имела определенной политической ориентации. Лоссов ценил все «национальные» тенденции и проводил различие между ними разве лишь в зависимости от степени их покладистости. В этом отношении Гитлер, который любил пролезать вперед, не всегда мог получить высший балл.