Текст книги "О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов"

При всем стремлении к этимологической русификации риторических терминов, их соответствие греческим и латинским риторическим понятиям остается в этих переводах условным и преимущественно контекстуальным. Никаких оснований говорить о сложившейся риторической (и шире – гуманитарной) терминологии в русском языке указанной поры у нас нет373373
  Ср.: Василенко Т. В. Терминология русских риторик 18 – начала 19 в. (АКД). М., 1999; Рупосова Л. П. Формирование терминологии гуманитарных наук в русском литературном языке. М., 1987; Сергеев В. Н. К истории терминологии изобразительного искусства в русском языке XVII – начала XIX века // Материалы исследования по лексике русского языка XVIII века. / Отв. ред. Ю. С. Сорокин. М.; Л., 1965. С. 301 – 310. Сказанное справедливо и по отношению к философской терминологии: Weiher E. Studien zur philosophischen Terminologie des Kirchenslavischen // Die Welt der Slaven. 1964. Bd. 9. S. 147 – 175.


[Закрыть]. Синонимическое, аналогическое, ассоциативное варьирование в передаче риторических терминов позволяет говорить об общей проблеме сосуществования в русском языке конца XVII – первой половины XVIII века исконной лексики, с одной стороны, и Lehn– и Fremdwörter – с другой374374
  Биржакова Е. Э., Войнова Л. А., Кутина Л. Л. Очерки по исторической лексикологии русского языка XVIII века. Языковые контакты и заимствования. Л., 1972; Демьянов В. Г. Иноязычная лексика в истории русского языка XI – XVII вв. Проблемы морфологической адаптации. М., 2001.


[Закрыть]. Очевидно, что тенденция к полифункциональности книжно-славянского (позднего церковнославянского) языка наметилась уже к середине XVII века: на нем создаются новые жанры светской литературы – вирши, драмы, галантная повесть, рыцарский роман375375
  Stang C. S. La langue du livre «Учение и хитрость ратного строенiя пЪхотных людей. 1647». Une monographie linguistique. Oslo, 1952; Забродченко В. П. Лексика русских повестей первой трети XVIII века (АКД). М., 1956; Кутина Л. Л. «Чужая речь» в книжно-славянском контексте (к вопросу о разговорной функции церковнославянского языка // Функциональные и социальные разновидности русского литературного языка XVII века. Л., 1984. С. 63 – 64.


[Закрыть]. В эпоху Петра теоретически возможному противопоставлению литературно-книжной и обиходно-бытовой сфер языковой коммуникации препятствует поток лексических нововведений, предельно осложнивших функционально-коммуникативные стратегии рече– и текстопорождения. По известной характеристике Генриха Вильгельма Лудольфа (автора русской грамматики, изданной в Оксфорде в 1696 году), языковая ситуация в России конца XVII века адекватно выражается бытовой поговоркой: «Разговаривать надо по-русски, а писать по славянски» («loquendum est Russice & scribendum est Slavonice»)376376
  Ludolf H. – W. Grammatica Russica / Ed. B. O. Unbegaun. Oxford, 1959. Praefatio, A/2.


[Закрыть]. Положение это, как показывают историко-лингвистические исследования, верно лишь отчасти: вне церковного обихода русские писали как по-церковнославянски, так и по-русски377377
  См., напр., лингвистический анализ опубликованного С. Котковым дневника участника русского посольства в страны Западной Европы 1697 – 1699 гг. в: Источники по истории русского языка. М., 1976. С. 205. О смешении книжного и некнижного языка в сфере делопроизводства: Живов В. М. История русского права как лингво-семиотическая проблема // Semiotics and the History of Culture. In Honor of Jurij Lotman. Columbus (Ohio), 1988. P. 74.


[Закрыть]. Сложность соотношения речевого и письменного узуса в России конца XVII века (позволившая в свое время Б. А. Успенскому настаивать на диглоссии378378
  Успенский Б. А. Языковая ситуация и языковое сознание в Московской Руси: восприятие церковнославянского и русского языка // Византия и Русь (Памяти Веры Дмитриевны Лихачевой. 1937 – 1981) / Отв. ред. Г. К. Вагнер. М., 1989. С. 206 – 227.


[Закрыть], а В. А. Чернову на полиглоссии применительно к языковой ситуации эпохи) релевантна сложности коммуникативной типологии применительно к русскому обществу этого времени вообще379379
  Чернов В. А. Русский язык в 18 веке. Красноярск, 1984. С. 24 – 30.


[Закрыть]. В области адаптации риторического знания указанные сложности сказывались даже сильнее, ибо, будучи в целом заимствованным учением, риторика ориентировалась как на письменные, так и на устные формы его ретрансляции. Освоению риторического знания как свода системно-понятийных правил не способствует также частичное «взаимоналожение» риторических терминов и терминов православной литургической практики. Одним из примеров такого лексикологического конфликта может служить термин «анафора», обозначавший в православной традиции Канон Евхаристии – последование молитв, читавшихся и певшихся во время таинства причастия380380
  Карабинов И. Евхаристическая молитва (Анафора). СПб., 1908.


[Закрыть], а в риторике – фигуру cкрепления речевых отрезков (колонов, стихов) с помощью повтора слова или словосочетания в начальной позиции.

Самым важным обстоятельством, осложнявшим освоение западноевропейской логико-риторической терминологии в России, остается, впрочем, традиция древнерусской книжности и связанное с нею представление о позитивном знании. Последнее традиционно мыслилось в терминах благочестия, допускающего «любомудрие», но осуждающего «любопрение» – под которым понимается не только любовь к спору, но и само стремление вести полемику на основе формально последовательной аргументации. Неслучайно даже в «Арифмологии» Николая Спафария в исчислении способов познания «любопрение» противопоставляется «обыкновению» и «заповедям законным», а в «Книге избранной вкратце о девяти мусах и о седми свободных художествах» с раздражением упоминаются «многие», кто «любопрятся и простирают учения», чтобы доказать иное число муз, чем то, на котором настаивает сам Спафарий381381
  Николай Спафарий. Эстетические трактаты. Л., 1978. С. 97, 125.


[Закрыть]. Побывавший в России в годы петровского правления иезуит Франциск Эмилиан презрительно сообщал о непонимании здесь западноевропейской философии, подчеркивая, что особое раздражение у его русских собеседников вызывают схоластические термины и приемы формально-силлогистических умозаключений382382
  Письма и донесения иезуитов о России конца XVII – начала XVIII века. СПб., 1904. С. 100.


[Закрыть]. Похвальное знание не предполагает в России умения логически спорить и доказывать – такова традиция, последствия которой, если верить социологическим наблюдениям, доминируют в российском обществе по сей день383383
  См., например, данные опросов о восприятии российскими респондентами образа умного человека. В отличие от американских и финских выборок, в представлении россиян интеллектуальная характеристика личности преимущественно зависит от морально-этической оценки и степени социализации «умного человека». В этом пункте россияне похожи на японцев – ярких представителей так называемого (в терминологии К. Гарднера и Т. Хатча) межличностного и внутриличностного интеллекта: Смирнова Н. Л. Образ умного человека: российское исследование // Российский менталитет: Вопросы психологической теории и практики. М., 1997. С. 112 – 130.


[Закрыть].

4

Отсутствие прочных традиций гражданской риторики, характерных для католического мира, имело при этом как теоретические, так и социально-культурные последствия. В исторической ретроспективе дисбаланс между, условно говоря, эпидейктическим красноречием русских риторов и гражданским красноречием европейских риторов выражает различие идеологических функций, закрепленных за консолидирующими риторическими жанрами (т.е., по определению Г. Г. Хазагерова, жанрами, «обращенными к единомышленникам и не предполагающими мгновенной реакции альтернативного типа»), и жанрами конфронтирующими («рассчитанными на переубеждение противников или убеждение нейтральных»)384384
  Хазагеров Г. Г. «О Образех»: Иоанн, Хировоск, Трифон (к диахронии тропов и фигур в греко-славянской традиции // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1994. Т. 53. № 1. С. 65.


[Закрыть]. Именно с этим обстоятельством, как предполагает Хазагеров, связана сравнительная неразработанность в славянской традиции учения о фигурах, но зато свойственное русским ораторам внимание к риторическим тропам385385
  Там же. С. 66. Мы бы не стали, однако, вслед за автором настаивать на бульшей разработанности учения о тропах в славянской, а не в латинской традиции (ср.: Караченцева Н. М. К истории русской филологической терминологии: тропы и фигуры (АКД). Ростов н/Д., 1999).


[Закрыть]. Сформулированное Хазагеровым смыслоразличение консолидирующих и конфронтирующих риторических жанров применительно к отечественной истории интересно соотносится с наблюдениями Владимира Лефевра о различии национально-психологических стереотипов, соответствующих альтернативному выбору в сценариях коммуникативного взаимодействия («наступление», «отступление», «компромисс»): социально-психологические модели, или рефлексивные метаустановки, доминирующие в русской культуре, по мнению Лефевра, предполагают конфликтное развитие ситуации386386
  Lefebvre V. A. Algebra of Conscience. A Comparative Analysis of Western and Soviet Ethical Systems. Dordrecht; London, 1982. См. также: Lefebvre V. A. The Fundamental Structures of Human Reflexion. New York, 1990. P. 39 – 42.


[Закрыть]. С этой точки зрения преобладание консолидирующих риторических жанров может быть проинтерпретировано в терминах монологического предвосхищения коммуникативного конфликта: априорная установка «на согласие» предотвращает ответную конфронтацию, игнорируя вероятные возражения декларируемым единодушием аудитории. Конфронтирующие риторические жанры, напротив, эксплицируют возможность спора и подразумевают возможность установления компромисса путем диалога и коммуникативных взаимоуступок, позволяющих подытожить и согласовать мнение разных сторон (см. показательное в этом отношении нем. слово Auseinandersetzung, не имеющее своего аналога в русском языке). Говоря попросту, консолидирующие риторические жанры в большей степени диктуются стремлением выдавать желаемое за действительное, в то время как конфронтирующие жанры указывают в той же репрезентации не столько на желаемое, сколько на необходимое и возможное387387
  С теми же наблюдениями интересно соотносятся выводы специалистов в области социальной и исторической психологии, указывающие на преимущественно эпилептоидные (или циклоидные) особенности в генотипической структуре русского национального характера: Касьянова К. О русском национальном характере. М., 1994. С. 130 – 131 и след; Rancour-Laferriere D. The Slave Soul of Russia: Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York: New York University Press, 1995. Passim.


[Закрыть].

Лексико-стилистический разнобой в речевом обиходе петровского времени представляется небезразличным по отношению к процессу идеологической ревизии в традиционной иерархии «слова и дела» – в инициированной царем стратегии трансформировать «общество говорения» в «общество дела». Известны требования Петра к языку переводов, должному, по его мнению, быть по возможности простым и предельно лаконичным388388
  Бахтиаров А. А. История книги на Руси. СПб., 1890. С. 110; Пыпин А. Н. Книжная деятельность времен Петра Великого // Вестник Европы. 1898. № 7. С. 269; Лукичева Э. В. Федор Поликарпов – переводчик «Географии генеральной» Бернарда Варения // ХVIII век. Л., 1974. Сб. 9. С. 292.


[Закрыть]. На фоне этих требований идеология петровского правления предстает идеологией, не признающей за риторикой самостоятельной ценности. В отличие от Западной Европы, отношение к риторике в России формируется с оглядкой на административные инновации. Рената Лахманн справедливо указывала, что, будучи инструментом создания новой социальной действительности, риторика в России выступает в функции идеологического предписания, устава, а не внеидеологической рекомендации. В отличие от Европы, где риторика регулировала уже существующие речевые практики, импорт риторического знания в Россию подразумевает реорганизацию самой речевой практики и общественно значимого поведения. Риторика привносится извне и соответственно осознается как образец поощряемого властью коммуникативного «украшения»; Лахманн удачно определяет специфику такой риторики как «риторика декора» (Dekorum-Rhetorik)389389
  Feofan Prokopovic. De arte rhetorica libri X / Hg. von R. Lachmann. Köln; Wien, 1982. S. LXI, ff. См. также рецензию В. М. Живова на работу Р. Лахманн: Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1985. Т. 44. № 3. С. 274 – 278.


[Закрыть]. Вместе с тем, будучи внешним атрибутом дискурсивной и поведенческой реорганизации, риторика не допускает своей кодификации «снизу» – со стороны тех, чью речевую и поведенческую практику она призвана реорганизовать. Основание при Петре новых институций, дававших возможность получить риторическое образование, не должно при этом вводить в заблуждение. Оставаясь заимствованным знанием, риторика расценивается как атрибут европейского Просвещения и его властной репрезентации, но, как и многие просветительские проекты в России, мало что меняет в социальной практике, диссонируя со структурой уже сложившегося культурного и социального опыта.

В отличие от Западной Европы, где развитие риторического образования было давно и прочно связано с университетскими и академическими институциями, автономной наукой, практикой судебного красноречия, профессионализацией литературы, риторическое знание в России воспринимается по преимуществу в контексте церковно-проповеднической деятельности. Характерно, что в Указе 1737 года о детях священнослужителей, откупавшихся от военной службы, говорилось, чтобы желающие из них приготовиться к светской службе учились арифметике с геометрией, а готовившиеся в духовный чин обучались грамматике, риторике и философии390390
  ПСЗ. X. № 7169; Знаменский П. В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881. С. 448.


[Закрыть]. Все сколь-либо значимые имена в истории русской риторики вплоть до середины XVIII века указывают на церковных деятелей. «Спор о вере» XVII века остается доминирующей особенностью и в истории русской риторики начала следующего столетия391391
  Ср.: Кагарлицкий Ю. В. Риторические стратегии русской проповеди переходного периода (1705 – 1775) (АКД). М., 1999.


[Закрыть]. Опережая создание литературы как социального института392392
  «В России литературные институции полностью отсутствуют вплоть до 1760-х годов <…>, ни социальной, ни политической функции литература не имеет» (Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. С. 558).


[Закрыть], а также юридических механизмов дискуссионно-письменной бюрократии393393
  Keipert H. Russische Sprachgeschichte als Übersetzungsgeschichte // Slavistische Linguistik 1981. Referate des VII. Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens. Mains. 30.9. – 2.10.1981 / Hrsg. von W.Girke. München, 1982. S. 67 – 101.


[Закрыть], риторика в большей степени связывается с гомилетической традицией и в несравнимо меньшей – с традициями светского красноречия394394
  Закономерным результатом (точнее, реликтом) указанного обстоятельства является стремление представить историю русской риторики в гомилетической ретроспективе: Волков А. А. Курс русской риторики. М.: Изд-во храма св. муч. Татианы, 2001.


[Закрыть].

Двусмысленное положение риторического знания в контексте Петровских реформ ясно выразилось, с одной стороны, в принудительности риторического образования, а с другой – в его институциональной относительности. Ученики Славяно-греко-латинской академии нередко переводятся в другие учебные заведения – в медицинские училища, цифирные, навигацкие, артиллерийские, инженерные школы395395
  Толстой Д. А. Взгляд на учебную часть в России в XVIII столетии до 1782 года. СПб., 1885.


[Закрыть]. Особенно часто правом забирать учащихся из академии пользовался возглавлявший военный госпиталь Николай Бидлоо396396
  Смирнов С. К. История Московской славяно-греко-латинской академии. М., 1855. С. 239 – 241; Знаменский П. В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881. С. 53 – 54; Луппов С. П. Книга в России в первой четверти XVIII в. Л., 1973. С. 22 – 25.


[Закрыть]. Недоучившиеся риторы становятся медиками, корабельными мастерами, военными инженерами. Собственно, и общее число учащихся риторике в России начала XVIII века остается весьма немногочисленным, а сами ученики, судя по документальным свидетельствам, не проявляют особенного рвения к получению риторического образования. Так, например, в открытой в 1709 году греческой школе при Приказе книгопечатного дела, где преподавал Софроний Лихуд, в 1715 году было всего 13 учеников, а 40 значились в бегах. В 1718 – 1727 годах количество учеников не превышает 35 человек397397
  Знаменский П. В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881. С. 43 – 44. Схожим образом обстоит дело и в других учебных заведениях, где преподавалась риторика – в Великолуцкой школе новгородской епархии (упразднена в 1726 году), в церковной школе, учрежденной митрополитом Дорофеем Короткевичем в Смоленске, в домашней школе Феофана Прокоповича на реке Карповке в СПб. (Луппов С. П. Книга в России в первой четверти XVIII в. Л., 1973. С. 30 – 34). Характерна просьба некоего П. Савельева, происходившего из беспашенных бобылей, поданная им в 1728 году, отпустить его после четырых лет пребывания в Славяно-греко-латинской академии в ученики к серебрянику (Семенова Л. Н. Обучение мастеровых в Петербурге в первой трети XVIII в. // Промышленность и торговля в России XVII – XVIII вв. М., 1983. С. 92).


[Закрыть]. Общественная репутация риторики далека при этом как от институциональной, так и конфессиональной однозначности. В атмосфере очередных «споров о вере», выразивших активизацию антипротестантской полемики в начале XVIII века, нашумевшим стало дело Дмитрия Тверитинова 1713 – 1717 годов, начавшееся с ареста студента Славяно-греко-латинской академии Ивана Максимова, «хулившего» иконопочитание и поклонение святым мощам. Согласно доношениям по делу, на диспутах, которые велись Тверетиновым и его оппонентами, особым авторитетом пользовались лица, связанные со Славяно-греко-латинской академией398398
  Смилянская Е. Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. М., 2003. С. 265, 307.


[Закрыть]. В 1717 – 1718 годах Сенат ведет следствие по обвинению в протестантизме за правку молитв в Часослове бывшего префекта Славяно-греко-латинской академии игумена Киево-Печерского Змиевского монастыря Стефана Прибыловича. Стефан отвергал обвинения, изощряясь, по выражению следователей, в «риторстве и казуистике», но был приговорен к ссылке в монастырь под присмотр399399
  Смилянская Е. Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. С. 272 – 273. См. также: Токарев Н. Я. Дело о еретичестве Стефана Прибыловича (1717 – 1718) // ЧОИДР. М., 1888. Кн. 1. Ч. 1. С. 16).


[Закрыть]. Теологическая искушенность в риторике продолжает вызывать подозрение и позже400400
  См., напр.: Письма и донесения иезуитов о России конца XVII – начала XVIII века. СПб., 1904. О возможной репутации риторов как богохульствующих грамотеев можно судить по «пашквильному письму», приобщенному к делу «О раскольнике Сергее Михайлове и других, сужденных за принадлежность к расколу, волшебство» (1737). Автор этого письма ссылается на некоего «ритора» Михайлу Ширяева, который «много говорил и писал, а напоследок краткими словами о себе показал. А имянно: Ах увы беда приходит чреда не вем когда отсюда туда» (РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. Д. 561. Л. 76 об. Пользуюсь случаем поблагодарить Е. Б. Смилянскую за сообщение мне этого документа).


[Закрыть]. Светская же востребованность риторического знания фактически ограничивается в годы петровского правления участием учеников Славяно-греко-латинской академии в организации торжественных празднеств, триумфов, фейерверков. Применительно к развитию риторической теории указанная ситуация выразилась, с одной стороны, в экстенсивном развитии панегирического жанра401401
  Панегирическая литература петровского времени / Изд. подгот. В. П. Гребенюк. Под ред. О. А. Державиной. М., 1979.; Malek E. Panegiryk w źyciu literackim Rossii drugiej połovi XVII – początku XVIII wieku // Zesztye naukowe wyższej szkoly pedagogicznej w Budgoszczy. Studia Filologiczne. 1981. Z. 14.; Nicolosi R. Die Petersburg-Panegyrik. Russische Stadtliteratur im 18. Jahrhundert. Frankfurt a. Main. et al.: Peter Lang (Slavische Literaturen; Bd. 25), 2002.


[Закрыть], а с другой – в преобладающем интересе к риторической эмблематике402402
  Uhlenbruch B. Emblematik und Ideologie // Slavische Barockliteratur. Bd. II / Hg. R. Lachmann. München, 1983. S. 115 – 127.


[Закрыть].

5

Зарождение интереса к риторической эмблематике восходит к европейским заимствованиям второй половины ХVII века и непосредственно связано с деятельностью Киево-Могилянской академии403403
  Luzny R. Pisarze kregu Akademii Kijowsko-Mohylanskiej a literatura polska // Z dziejow zwiazkow kulturalnych polsko-wschodnioslowienskich w XVII – XVIII wieku. Krakow, 1966. S. 89 – 107; Лужный Р. Издания на польском языке в литературе эпохи Петра I // XVIII век. Л., 1974. Сб. 9. С. 306 – 307.


[Закрыть]. В латиноязычных риториках академии, во многом воспроизводивших риторические курсы польских иезуитских коллегий, эмблематика (emblemata) рассматривалась в составе разделов inventio, elocutio/ornatus и memoria и связывалась с изучением тропов – метафор, аллегорий и символов, служащих (наряду с сентенциями, шутками, пословицами, сравнениями и загадками) украшению речи404404
  Стратий Я. М., Литвинов В. О., Андрушко В. А. Описание курсов философии и риторики профессоров Киево-Могилянской академии. Киев, 1982. С. 25, 64.


[Закрыть]. В функции тропа эмблема подразумевает «визуализацию» сказанного – композицию, включающую в идеальной совокупности три части: надпись (inscriptio seu lemma), эпиграмму (epigramma) и изображение (imago seu pictura)405405
  Heckscher W. S., Wirth K. A. Emblem. Emblembuch // Reallexikon zur deutschen Kunstgeschichte. Stuttgart, 1967. Bd. 5. Sp. 193 – 221. В «Hortus poeticus» Митрофана Довгалевского (1736) «эпиграмма, объясняющая весь предмет» (epigramma rem totam explicans), – единственное, что отличает эмблему от символа, состоящую из изображения и надписи (ЦНБ АНУ. № 521. Л. 93 об., 94).


[Закрыть]. Взаимосвязь слова и изображения в истории западноевропейской риторики подпитывалась традицией иконографической персонификации самого понятия «риторика». Истоки визуальной эмблематизации риторики усматривали уже в образе Афины-Паллады как богини мудрости и красноречия406406
  Основания для этого отождествления находили уже у Цицерона: De invent. 1.1 – 2.


[Закрыть]. В трактате Марциана Капеллы «De nuptis Philologia et Mercurius» (420-е годы; первое издание – 1499) представление о коронованной и вооруженной мечом деве-риторике персонифицируется в ряду Семи Свободных Искусств, ставших каноническими для эпохи позднего Средневековья и Возрождения407407
  Waddington R. B. Iconography // Encyclopedia of Rhetoric. Ed. Tomas O. Sloane. Oxford, 2001. P. 368. О значении книги Марциана в истории европейской культуры: Симон К. Р. Энциклопедия поздней Империи. «De nuptis Philologia et Mercurius» Марциана Капеллы // Труды библиотеки Академии наук СССР. М.; Л., 1948. Т. 1. С. 169 – 193.


[Закрыть]. В русскоязычных риториках изображение риторики в образе восседающей на троне царицы-девы со скипетром в одной руке и свитком – в другой встречалось в лицевых списках «Книги избранной вкратце о девятих мусах и о седмих свободных художествах» Николая Спафария (1672)408408
  РНБ, Q.VIII.13, 20об.; ГИМ. Синод. собр. № 527. 16 об. Миниатюры лицевых списков трактата Спафария выполнялись художниками Посольского приказа, воспроизводившими в данном случае миниатюры западноевропейских эмблематик, в частности гравюры к «Образам античных богов» В. Картари и «Иконологии» Ч. Рипы: Белоброва О. А. К изучению «Книги избраной вкратце о девяти мусах и о седмих свободных художествах» Николая Спафария // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. III. С. 307 – 317; Белоброва О. А. Аллегории наук в лицевых списках «Книги избраной вкратце» Николая Спафария // ТОДРЛ. Л., 1977. Т. XXXII. С. 107 – 120. На списке «Риторики» Феофана Прокоповича (ГПБ. Собр. Новгородской духовной семинарии. № 6750) заголовок включен в состав эмблематической миниатюры: лист в фигурной рамке с текстом заглавия освещается лучами, исходящими от изображенного в облаках Господа Бога; слева от листа – указывающий на него рукою ангел, справа – Богородица, в которой Н.В. Понырко усматривает «покровительницу риторов» (Понырко Н. В. Богородица – покровительница риторов // Русская и грузинская средневековые литературы. Л., 1979; Кибальник С. А. О «Риторике» Феофана Прокоповича // XVIII век. Л., 1983. Сб. 14. С. 193, примеч. 3).


[Закрыть]. Исключительно популярным было также эмблематическое уподобление риторики руке, пальцы которой символизировали пять частей риторического знания (inventio, dispositio, elocutio/ornatus, memoria, pronuntiatio/actio). Этот традиционный для европейской риторики – мнемотехнический по своему происхождению образ лег в основу латинской «Риторической руки» Стефана Яворского (конец 1690-х годов)409409
  Начиная с античности, мнемотехнической схемой запоминания служило распределение количества информации в соответствии с системой «мест и образов» (loci et imagines). Реторика «Ad Herennium» (III, 30) рекомендует пять «мест» памяти, соотносимых с пятью «образами» – пятью пальцами одной руки. Конец каждой цепочки из пяти мест обозначается образом «золотой руки» (III, 31) (Rhetorica ad Herennium / Rhetorik an Herennius. Lateinisch und deutsch mit Einleitung und Anmerkungen von Friedhelm L. Müller. Aachen, 1994: Shaker, S. 110 – 112). В школьных грамматиках Европы эпохи гуманизма пяти пальцам руки соответствует пять латинских падежей: Nominativus, Genetivus, Dativus, Accusativus, Ablativus; по пальцам размещаются падежи и парадигмы склонения. В конце XVI века обучение в иезуитских школах предполагает, что ученики твердят текст наизусть и затем произносят вслух заученное. Заучивание наизусть является составной частью программы обучения (Ratio studiorum) и способствует престижу мнемотехники как универсального искусства познания (Захарьин Д. Б. Европейские научные методы в традиции старинных русских грамматик (XV – сер. XVIII в.). Мünchen (Specimina philologiae slavicae. Supplementband 40), 1995. С. 21, 112 – 113. О распространении мнемотехнической литературы: Hajdu H. Das mnemotechnische Schrifttum im Mitttelalter, Wien 1936 (Nachdruck: Amsterdam, 1967). S. 122 – 126; Berger C. The Hand and the Art of Memory // Musica Disciplina. 1981. Vol. 35. P. 87 – 102; Strasser G. F. Emblematik und Mnemonik der frühen Neuzeit im Zusammenspiel: Johannes Buno und J.J.Winkelmann. Wiesbaden, 2000. S. 29 – 32ff. Стефан Яворский, учившийся в 1680-е годы в иезуитских академиях Львова, Познани и Вильны, а с 1687 года преподававший в Киево-Могилянской академии, несомненно знал мнемотехническую схему «по руке», изложенную в анонимной риторике «Ad Herennium», – см., напр., ссылки на нее в риторическом курсе преподавателя академии Иосифа Кононовича-Горбацкого «Orator Mohileanus» (1635): Стратий Я. М., Литвинов В. Д., Андрушко В. А. Описание курсов философии и риторики. С. 11.


[Закрыть]. В русском переводе Ф. П. Поликарпова (1705) эмблематический смысл заглавия (проиллюстрированного в рукописи изображением руки, на пальцах которой начертаны названия риторических частей: «изобретение», «расположение», «краснословие», «память», «произношение») истолковывается так: «Быти аки пять перстов, от сих прочее пяти перстах зде по единому речется рука риторическая пятию частьми или пятию персты укрепленная. В шуице ея богатство и слава», «Перст великой может силою. Указателныи: указует ведение и путь ко звездам. Среднии: златом научает средству. Перстневыи: перстнем обручает премудрость. Мизинец или ушесник ушеса отирает и отверзает ко слышанию»410410
  Яворский С. Риторическая рука. СПб., 1872. С. 9 – 10, 11 – 12. О символике соответствующих изображений в русской рукописной традиции см. диссертацию: Strätling S. Allegorien der Imaginatio. Lesbarkeit und Sichtbarkeit im frühen russischen Barock. Diss. Dr. Phil. Humbold-Universität zu Berlin, 2003. S. 14 – 18.


[Закрыть]. Среди других эмблематических изображений риторики – фонтан (ср. современное выражение «фонтан красноречия»), дерево, сад, лабиринт, храм или дворец411411
  Стратий Я. М., Литвинов В. О., Андрушко В. А. Описание курсов философии и риторики. С. 15, 35, 39, 52, 59 – 61, 67, 70. Символическая эмблематика сада была систематизирована Филиппо Пичинелли (F. Picinelli) в трактате «Mundus symbolicus in emblematum universitate formatus» (Coloniae Agrippinae, 1681). О традиции садово-флористических символов в европейской культуре барокко: Сазонова Л. «Вертоград многоцветный» Симеона Полоцкого: история создания, поэтика, жанр // Simeon Polockij. Vertograd mnogocvetnyj / Ed. A. Hippisley, L. I. Sazonova. Köln, Weimar, Wien: Böhlau, 1996. Vol. 1. P. XLIV – LI.


[Закрыть]. В переведенной Косьмою Афоноиверским на русский язык «Риторике» Софрония Лихуда (1698) описание «древ» «похвалы града», «панегирического слова», «рож(д)ества», «очистительного слова», «начертожного слова», «благодарного слова», «победителного слова», «напомазания царя», «паранимического слова», «надмертвенного, или надгробного слова» сопровождается эмблематическими рисунками.

Elias Salomo: Scentia artis musica

Стефан Яворский. Риторическая рука

Карион Истомин. Книга любви. Москва, 1689

В риторизации предметной эмблематики существенное место занимает сочинение «гербовых виршей», описывающих и аллегорически истолковывающих гербы знатных родов. Стихотворное описание и пояснение геральдики с привычными для нее изображениями животных, растений, геометрических фигур и т.д. обязывает к овладению риторическими приемами аллегорического и метафорического истолкования природы412412
  Так, Иоанникий Галятовский в трактате «Наука албо Способ зложеня казаня» (1659) призывает изучающих риторику «читати книги в зверох, птахах, гадах, рыбах, деревах, зелах, каменях и розмаитых водах … уважати их натуру, власноти и скутки и тое собе нотовати и апплековати до своей речи» (Хрестоматiя давньоï украiнськоï лiтератури. Упорядкував О. Бiлецький. Киiв, 1952. С. 264). Аналогичные наставления содержатся в авторитетном для европейской риторической традиции и известном во множестве русскоязычных списков конца ХVII – нач. XVIII в. компендиуме Раймунда Люллия «Великое искусство» («Аrs Magna»); в русском переводе: «Егда убо верстаеши другие существа с живелами сиречь древесами, цветами, травами, и ты им вся приличные просмотри и одно другому уподобляй» (Цит. по: Зубов В. П. К истории русского ораторского искусства конца ХVII – первой половины ХVIII в. (Русская люллианская литература и ее назначение) // ТОДРЛ. М.; Л., 1960. Т. ХVI. С. 296; перечисление русских списков: С. 291, примеч. 22). В люллианской «Науке проповедей» Андрея Белобоцкого (середина 1690-х гг.) словесные «емблемата» упоминаются в описании хрии, как прием, допустимый в начале речи в «местах нецерковных… а наипаче при гулянию». В этих случаях построение речи может начинаться «от преданий древних веков, от иероглификов, апофмегматов, символов, емблематов, исторей мирских» (ГИМ. Собр. Уварова. № 126. (267). Л. 108).


[Закрыть]. Характерное для украинских грамотеев увлечение гербовыми виршами проникает в Россию к 1670-м годам413413
  Перетц В. Н. Исследования и материалы по истории старинной украинской литературы ХVI – XVIII веков. М.; Л., 1962. С. 145 – 146. Украинское посредство в появлении термина «эмблема» в русском языке, по мнению Г. Хютль-Ворт, не вызывает сомнения: Hüttl-Worth G. Foreign Words in Russian. A Historical Sketch, 1550 – 1800. Berkeley; Los Angeles, 1963. P. 14.


[Закрыть]. Таковы, например, написанные под сильным влиянием украинско-польской традиции вирши на русский государственный герб, посвященные метафорическому истолкованию входящих в него двадцати гербов отдельных русских провинций (из тридцати двух, включенных Титулярником 1672 года в общегосударственный герб). Описание каждого из них строится автором в соответствии с риторической схемой четырех– или трехчастного разбиения текста на «аллегорию», «анаграмму», «аналогум» и собственно «емблемму»414414
  Нilsson N. A. Russian Heraldic Virši from the 17th Century. A Manuscript in the Diocesan and Countru Library at Västerds Sweden. Uppsala, 1964.


[Закрыть]. Эмблематическими понятиями «гиероглифик», «символ», «образ» (в значении «символ»), «надписание» («inscriptio») широко пользуется в своих проповедях свт. Димитрий Ростовский (расцвет проповеднической деятельности в 1680 – 1709 годы). Среди наглядных примеров эмблематического соотнесения вербального и предметного в проповедях Димитрия Ростовского выступает символическое отождествление письма, чернил и крови: киноварный инициал сравнивается с кровью христианских воинов, которые «стоят аки киноварем червленеющеся, кровию своею обагряющеся, не щадяще излияти кровь свою за Христа», и вместе с тем – с кровью Искупления: «Имаше Христе в руку твоею данную ти трость, имаши и киноварь кровь свою предражайшую, молим да переменится убо трость в трость книжника скорописца, ею же бы вписал нас за рабов вечных своею кровью искупленных, в книги своего вечного Царствия415415
  Свт. Димитрий, митрополит Ростовский. Собрание поучительных слов и других сочинений. М., 1786. Ч. 5. Л. S об.; Поучения и слова иже во святых отца нашего Димитрия митрополита Ростовского. М., 1892. С. 8 – 9. О терминологии проповедей Димитрия Ростовского см.: Звездина Ю. Н. Предмет и образ в проповедях свт. Димитрия Ростовского // http: // rostmuseum.ru/publication/historyCulture /2000/ zvezdina 01.html; Звездина Ю. Н. Аллегория у свт. Димитрия Ростовского и эмблема у Антония Радивиловского // ИКРЗ. 1998. Ростов, 1999. С. 106 – 111.


[Закрыть].

Грамматика (РГБ. Ф. 299. №. 326. Л. 163 об.). Конец XVII в.

При Петре I интерес к эмблематике достигает своего апогея. Петр владел большим собранием книг по этой теме (в их числе важнейшие для европейской традиции пособия: «Iconologie ou Explication nouvelle de pluisieurs images, emblemes et autre figures hierohliphigeus» Цезаря Рипы (1644), «Symbolorum et emblematum» Камерария (1654), «Symbolographia sive de Arte Symbolica» Якоба Бошиуса (1701)) и поощрял интерес к ней у своего окружения. Руководства по эмблематике имелись в библиотеках Ф. Прокоповича («Symbolorum et emblematum» Камерария (1654), «Philosophia imaginum id est Sylloge Symbolarum amplissimo» (1695)), Стефана Яворского (не менее десяти эмблематик и, кроме того, рукопись «Hypomnema symbolorum»), Феофилакта Лопатинского («Emblemata» Андреа Альчиато, «Mundus symbolicus» Филиппа Пичинелли (1653), «Apelles symbolicus» Михаэлиса ван дер Кеттена (1699)), «Idea principis christiano politici. Centum Symbolis expressa» Саавердо Фахардо (изд. 1649 и 1651)), Гавриила Бужинского («Emblemata» Иоанна Самбукуса (1564))416416
  Морозов А. А. Эмблематика барокко в литературе и искусстве Петровского времени // ХVIII век. Л., 1974. Сб. 9. С. 224 – 226.


[Закрыть]. Одной из первых русских книг гражданской печати стала переведенная и напечатанная в Амстердаме под непосредственым наблюдением Петра книга «Символы и Емблемата» (1705) – собрание 840 эмблем с аллегорическими девизами-пояснениями на русском, латинском, французском, итальянском, испанском, голландском и немецком языках417417
  Символы и Емблемата, указом … императора московского великого государя Петра Алексеевича напечатаны. Amstelodami: Apud Henricum Wettstenium, 1705. Основным источником этого издания послужили эмблематики Даниэля де ля Фея (D. de la Feuille) «Devises et emblemes» (1691) и «Devises et emblкmes d’amour Ancienes et Modernes» (1696): Маркушевич А. И. Об источниках амстердамского издания «Символы и емблемата» (1705) // Книга. Исследования и материалы. М., 1963. Т. 8. С. 279 – 290.


[Закрыть]. В составленном при Петре «Лексиконе вокабулам новым по алфавиту» слово «емблема» равно поясняется как «притча», «дело живописное» и «резба штукарная»418418
  Смирнов Н. А. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху // Сб. Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. СПб., 1910. Т. LXXXVIII. № 2. С. 369.


[Закрыть]. Понимание термина «эмблема» подразумевает в данном случае как текст, так и комментируемое им изображение и соответствует его истолкованию в европейских риториках эпохи барокко419419
  Мödersheim S. Emblem, Emblemata // Historisches Wörterbuch der Rhetorik / Hrsg. v. Gert Ueding. Bd. 2. Tübingen: Max Niemeyer, 1994. Sp. 1002 – 1006. В эпитафии умершему в 1707 г. Варлааму Ясинскому две части (первая из которых называется «Еmblemma», а вторая – «Symbolum») различаются по критерию «изобразительности»: в первой части описывается и аллегорически истолковывается герб умершего, при этом подчеркивается «зримость» описываемого (употребление глагольных форм «изобразих», «видящи», «вижду»), во второй – с помощью образных аналогий излагается подвижническая жизнь покойного (Русская силлабическая поэзия / Вступ. статья, подгот. текста и примеч. А. М. Панченко. Л., 1970. С. 257 – 260).


[Закрыть]. Среди эмблематических изданий Петровской эпохи – вышедшее тремя изданиями сочинение «Иθика iерополiтiка, или Фiлософiя Нравоучителная, символами и приуподоблениями изъясненная, сочиненная монахами Киевопечерского монастыря с фигурами» (Киев, 1718; СПб., 1718 и 1724), включавшее традиционные для католических эмблематик аллегорические изображения добродетелей и пороков; сборник «Овидиевы фигуры в 226 изображениях» (СПб., 1722) – перевод немецкой эмблематики И. У. Крауса420420
  Die Verwandlungen des Ovidii in 226 Kuppfern. In Velegung Ulrich Krauss… in Augsburg.


[Закрыть]. Нереализованным осталось намерение Петра издать перевод эмблематического сочинения Саавердо Фахардо «Idea principis christiano politici. Centum Symbolis expressa»421421
  Перевод сочинения Фахардо на русский язык предпринимался уже до Петра (перевод конца ХVII века под заглавием «Дидако Сааведра Фаскарду, образец крестьянского политицкого князя. Сто один пример. Хорошие сиречь добрые симбальские наречия»: Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси ХIV – XVII веков. СПб., 1903. С. 161 – 162). Новый перевод по поручению Петра был выполнен Феофаном Прокоповичем. В предисловии к переводу Феофан критически характеризует риторический стиль Фахардо («в риторской хитрости мало нечто недоволен есть», «слово его темному облаку или возмущенной воде подобствует и со немалым трудом едва уразумееши, что просвещевает и чесо учит») и объясняет предпринятые им при переводе усилия улучшить оригинал – «темность и стропотность прогнати» и сделать понятными «неясные Аллегории» (Верховской П. В. Учреждение Духовной коллегии и Духовный регламент. Материалы. Ростов-на-Дону, 1916. Т. 2. Отд. 3. С. 23 – 25).


[Закрыть].

«Изобразительное» понимание термина коррелирует эмблематической «визуализации» риторических метафор, аллегорий и символов в организации празднеств, триумфов, соответствующих архитектурных проектах422422
  См. техническое употребление термина: «Для сего триумфа учинена была одна изрядная пирамида с емвлимами» (Журнал или поденная записка Петра Великого с 1698 г. до заключения Нейштадтского мира. СПб., 1770. Т. II. Отд. 1. С. 143. О художественных новшествах в изобразительном искусстве эпохи Петра см., в частности: Борзин Б. Ф. Росписи Петровского времени. Л., 1986. С. 150 – 187.


[Закрыть]. Основные «персонажи» эмблематических изображений (преимущественных в панегирической литературе и драматургии) черпаются из наследия античной классики в версии европейского барокко: Петр-Марс (Феб, Геркулес, Агамемнон), Фортуна, Победа, Истина, Россия, персонифицированные образы дружественных и враждебных России земель (Ижорская земля – Андромеда; Швеция – лев), двуглавый орел российского герба (почин аллегорическому истолкованию российского герба положил Симеон Полоцкий в «Орле российском» (1667))423423
  Об образе орла в традициях панегирической литературы петровского времени: Сазонова Л. И. От русского панегирика XVII в. к оде М. В. Ломоносова // Ломоносов и русская литература. М., 1987. С. 109 – 112.


[Закрыть], Мужество, Время (Сатурн с косой), Вечность, Любовь-Купидон424424
  О развитии этого эмблематического мотива в русской любовной поэзии XVIII в.: Lachmann R. Pokin’, Kupido, strely. Bemerkungen zur Topik der russischen Liebesdichtung des 18.Jahrhunderts // Slavistische Studien zum VI. Internationalen Slavistenkongress in Prag 1968. München, 1968. S. 449 – 471.


[Закрыть]. Петр, как мы уже указывали выше, и сам отдал дань сочинению эмблематических картин и девизов. В «Слове по случаю Ништадтского мира» Феофан Прокопович славил «монаршее остроумие» Петра, вымыслившее «емблему» о «флоте и введенной в России навигации». Эта эмблема – «образ человека, в корабль седшего, нагого и ко управлению корабля неискусного»425425
  Прокопович Ф. Сочинения. М.; Л., 1961. С. 115.


[Закрыть] – послужила основой фронтисписа «Книги устав морской» (СПб., 1721): на гравюре П. Пикара, сделанной по рисунку К. Растрелли (старшего), изображен открываемый женщиной занавес, за которым открывается вид моря и плывущий под парусами корабль. На корме корабля – нагой мальчик, которому вручает кормило летящее «Время» (Сатурн с косой). По объяснению Прокоповича, изобретенная Петром эмблема не ограничивается прославлением флота: «Таяжде емблема, тот же образ служит ко изъявлению и всего воинского России состояния, каковое было в начале войны бывшия. Нага воистину и безоружна была Россия!»426426
  Там же. С. 115. Аргументы в пользу того, что эмблема придумана Петром: Морозов А. А. Эмблематика барокко в литературе и искусстве Петровского времени // ХVIII век. Л., 1974. Сб. 9. С. 223.


[Закрыть]

Неравнодушие Петра и его окружения к западноевропейским эмблематикам имело, по моему мнению, далеко идущие последствия, выразившиеся прежде всего в доминировании не вербальных, но зрелищных форм риторической репрезентации власти. Внимание к риторическим тропам как традиционным приемам риторического украшения (ornatus, decorum) характерно варьирует при этом от собственно речевых жанров красноречия до их «визуальной» эмблематизации – практики, которая по меньшей мере не способствует теоретической рефлексии над словом и указывает не на речевые, но на визуально-проксемические формы коммуникации427427
  См. в этой связи ценные наблюдения Д. Захарьина о доминирующей роли вневербальных форм церемониальной коммуникации в русском обществе XVII – XVIII веков: Zachar’in 2000, 87 – 102; Захарьин 2003, 96 – 107. О важности идеографического аспекта в традиции русских риторик: Strätling 2003.


[Закрыть]. Непосредственным примером «визуализации» риторического знания может служить появление риторики в роли «действующего лица» в театральном «Действе о семи свободных науках», разыгранном учащимися Славяно-греко-латинской академии около 1703 года. В стихотворной речи, обращенной к зрителям, «Риторика» объясняет приносимую ею пользу (выражающуюся, между прочим, также в поэтическом знании – умении пользоваться «прекрасными рифмами»), а попутно излагает основные понятия риторического знания – «инвенция», «диспозициа», «эльокуциа», «мемория», «пронунциациа», – чтобы тут же дать их «славенский» перевод: «обретение вещи», «расположение», «изъяснение вещи», «память», «объявление вещи»428428
  Пьесы школьных театров Москвы. Ранняя русская драматургия (XVII – первая половина XVIII в.). М., 1974. С. 151 – 154. В цитируемом тексте «эльокуциа» напечатано раздельно («эль окуциа»), введя в заблуждение А.С. Курилова, принявшего «окуциа» за отдельный термин: Курилов 1981, 56).


[Закрыть]. В расширении границ панегирического жанра риторы начала XVIII века типологически следовали сложившимся традициям православной культуры со свойственным ей преобладанием эпидейктического – учительного и торжественного – красноречия над судебным429429
  Еремин И. П. Лекции по древнерусской литературе. Л., 1968. С. 71 – 72; Бегунов Ю. К. Проблемы изучения торжественного красноречия южных и восточных славян IX – XVI вв. // Славянские литературы: VIII международный съезд славистов. М., 1973. С. 383. В греко-византийской культуре традиция судебного красноречия сходит на нет приблизительно к VII в.: Курбатов Г. Л. Риторика /// Культура Византии: IV – первая половина VII в. М., 1984.


[Закрыть].

Риторика служит арсеналом и способом «текстового» оформления эмблематического антуража, становящегося к середине XVIII века обязательной принадлежностью придворного церемониала и государственных праздников. Обращение к наследию античной риторической классики сопутствует освоению мифологических образов и сюжетов в контексте дискурсивной сакрализации монарха, декларативно соотносившей русскую историю и легендарную историю Древнего Рима430430
  Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва – третий Рим» в идеологии Петра Первого (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Художественный язык средневековья. М., 1982.


[Закрыть]. Сочинение латиноязычных панегириков в данном случае принципиально не отличается от инициированного властью использования античной мифологической образности в публичных зрелищах (триумфальных строениях, иллюминациях, фейерверках), призванных к утверждению императорского культа431431
  Уортман Р. С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии от Петра Великого до смерти Николая I. М., 2002.


[Закрыть]. «Зрелищная» демонстрация власти подразумевает представление о риторике как о способе «украшения» и метафоризации речи, а в широком смысле – как о способе «дублирования» прямых значений переносными. Популяризация античной мифологии подразумевает в этом смысле именно риторическое – метафорическое, аллегорическое – прочтение текста: так, в «Описании торжественных врат, воздвигнутых Славяно-греко-латинской академией» (1703) по случаю возвращения Петра в столицу, префект Славяно-греко-латинской академии Иосиф Туробойский оправдывает использование мифологических изображений и имен, чуждых или даже враждебных традиционной русской культуре, подчеркивая их несобственное истолкование. Замечательно, что основанием для метафорической и аллегорической интерпретации эмблематических изображений, по Туробойскому, служит Св. Писание (допустимость аллегорической интерпретации библейского текста составляет отдельную проблему в спорах между современниками Туробойского – адептами великорусского и юго-западнорусского православия)432432
  Uspenskij B. A., Živov V. M. Zur Spezifik des Barock im Russland. Das Verfaren der Äquivokation in der russischen Poesie des 18.Jahrhundert // Slavische Barockliteratur II. Gedenkenschrift für Dmitrij Tschežewskij (1894 – 1977). München, 1983.


[Закрыть]. «Известно тебе буди читателю любезный и сие, яко обычно есть мудрости рачителем, инем чуждым образом вещь воображати. Тако мудролюбцы правду изобразуют мерилом, мудрость оком яснозрителным, мужество столпом, воздержание уздою, и прочая безчисленныя. Сие же не мни быти буйством неким и кичением дмящегося разума, ибо и в писаниих божественных тожде видим. Не сучец ли масличный и дуга на облацех сияющая бяше образ мира; не исход ли израилтянов из Египта бяше образ нашего исхода от работы вражия; не прешествие ли чрез море образ бяше крещения; не змий ли, на древе висящий, образ бяше Иисуса распята <…> Аще убо сия тако есть, и аще писание божественное различные вещи в различных образах являет, и мы от писаний божественных наставление восприемше, мирскую вещь мирскими образами явити понудихомся и славу торжественников наших, в образе древних торжественников, по скудости силы нашея потщахомся прославити»433433
  Панегирическая литература петровского времени / Изд. подг. В. П. Гребенюк. Под ред. О. А. Державиной. М., 1979. С. 155 – 156. О Туробойском – составителе эмблем и надписей для триумфальных церемоний петровского правления: Харлампович К. В. Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь. Казань, 1914. Т. I. С. 652.


[Закрыть]. В 1722 году Петр инициирует перевод «Мифологической библиотеки» Аполодора, препоручив ее издание Синоду и декларативно игнорируя сомнения в уместности церковной пропаганды языческой энциклопедии434434
  Автор перевода А. К. Барсов в «Предъувещании», предпосланном книге, объясняет, что идея перевода освящена «приснопамятным триумфом» императора, возвратившегося в Москву после Дербентского похода: Аполлодора грамматика афинеиского библиотеки о богах. Напечатася Повелением Императорского величества в Москве 1725 году, в Генваре. С. 19.


[Закрыть].

Николай Спафарий о музах. РНБ, Q.XVII. C. 13, 20 об.

Общим знаменателем освоения риторического знания до середины XVIII века, так или иначе, остается освоение чужого опыта – культурного, социального, идеологического. О чуждости этого опыта ярко свидетельствует донос, составленный в 1718 году одним из наиболее приближенных к Петру людей – князем А. Д. Меньшиковым на служившего у него Семена Дьякова. Поводом для доноса Меньшикову послужили некие «письма» Семена, в которых слова от конца к началу читаются так же, как от начала к концу, – в попытке составления палиндромов князь увидел направленное против себя «волшебство»435435
  РГАДА. Ф. 248. Кн. 272. Ч. 2. Л. 940 – 959. 1718 г.; Серов Д. О. Строители империи. Новосибирск, 1996. С. 112, 127.


[Закрыть]. Приведенный пример показателен, чтобы судить о том культурном фоне, на котором происходило знакомство русского общества начала XVIII века с риторической традицией. Представление о риторическом знании популяризуется в обществе, знающем о нем более понаслышке, чем из социальной действительности. Апология европейского образования побуждает современников и соратников Петра апеллировать к общественным потребностям, указывать на гражданскую востребованность латинского языка и риторики. Но апелляция эта выглядит вполне утопичной и в 1730-е, и в 1740-е годы. В 1730-е годы Кантемир полагал актуальным выводить в сатирическом виде старовера – помещика Сильвана, убежденного в бесполезности знания латыни: «Живали мы преж сего не зная латыне, / Гораздо обильнее, чем живем ныне…»436436
  Кантемир А. Д. Собрание стихотворений. Л., 1956. С. 58. Можно, впрочем, согласиться с Ю. В. Стенником, остроумно заметившим, что протест против латыни и науки в устах Сильвана не лишен вместе с тем здравомыслия эрудита эпохи Просвещения (Стенник Ю. В. Русская сатира XVIII века. Л., 1985. С. 83 – 84).


[Закрыть] В эти же годы В. Н. Татищев разъясняет смысл изучения риторики: владение красноречием необходимо «человеку, обретающемуся в гражданской услуге, а наипаче в чинах высоких, яко же и в церковнослужении быть надежду имеющему»; «нуждно знать красноречие, которое в том состоит, чтоб по обстоятельству случая речь свою учредить, яко иногда кратко и внятно, а иногда пространно, иногда темно, и на разные мнения применять удобное, иногда разными похвалами, иногда хулениями исполнить и к тому прикладами украсить, что особливо статским придворным и в иностранных делах, а церковным в поучениях и в сочинении книг полезно и нуждно бывает»437437
  Татищев В. Н. Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ // Татищев В. Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 91. Некоторые из риторических терминов Татищев включил в составлявшийся им с начала 1730-х годов, но так и не законченный «Лексикон российской исторической, географической, политической и гражданской».


[Закрыть]. Вместе с тем подготовку преподавателей и учащихся Славяно-греко-латинской академиях Татищев расценивает как никуда не годную: «Язык латинский у них несовершен для того, что многих книг нуждных и первое лексикона и грамматики совершенных не имеют, латинских необходимо нуждных имянуемых авторов классических, яко Ливия, Цицерона, Тацита, Флора и пр., не читают, и когда им дать, разуметь не могут <…> Что их реторики принадлежит, то более вралями, нежели реторами, имяноваться могут, зане от недостатка вышеобъявленного часто все их слоги реторическими пустыми словами более, нежели сущим делом, наполняют. Да еще того дивняе, что мне довольно оных реторов видеть случилось, которые правил грамматических в правописании и праворечении не разумеют»438438
  Татищев В. Н. Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ. С. 108.


[Закрыть]. Убежденный в преимуществах европейского образования и ратовавший за следование заложенному Петром I правилу посылать русских студентов учиться за границу, Татищев в своей критике отечественных школ не был, вероятно, беспристрастен, но едва ли далек от реального положения дел.

6

Латиноязычные риторики, продолжающие оставаться основными руководствами в изучении красноречия в Славяно-греко-латинской и Киево-Могилянской академии, демонстрируют в это же время смещение интереса с детализации фигур и тропов в плоскость внешней психологизации речи. Изложение риторических правил включает наставления «о чувстве <…>, о страхе, уверенности, стыде и бесстыдности, <…> о гневе, смирении, любви и ненависти и о последствиях ненависти; о возмущении, ревности и о следствиях любви, о несчастии и об измене», «о недостатках и силе голоса», «о произношении», «о движении тела»; «о пороках испорченного красноречия», «о рассмотрении аффектов души»; «должно ли оратору проклятия и ругательства употреблять против нечестивых или еретиков или же следует прегрешения одних смехом, иных воинственной речью уничтожать»439439
  Стратий Я. М., Литвинов В. О., Андрушко В. А. Описание курсов философии и риторики профессоров Киево-Могилянской академии. Киев, 1982. С. 73, 74, 106, 112, 126 и др. В приложении к риторическим текстам в тех же сборниках находим внушения о вреде пьянства: «Синопсарь на память пиворизам о изобличении сивухи», стихотворное «Лекарство на болящих пьянством» (С. 115).


[Закрыть]. В «Кратком руководстве к красноречию» Ломоносова (1748) описание страстей призвано помочь оратору снискать «добрый успех», но для его достижения «должно самым искусством чрез рачительное наблюдение и философское остроумие высмотреть, от каких представлений и идей каждая страсть возбуждается, и изведать чрез нравоучение всю глубину сердец человеческих». «Страстный человек», каким его рисует Ломоносов, не только говорит: «при словах его купно и движение тела, как взгляды, махания и плескания руками, трясение членов и прочая, что дает великую живность слову и умножает силу красноречия»440440
  Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 6. С. 166 – 167, 200.


[Закрыть].