Текст книги "Тени истории"

Глава 4
Крым нашъ. Какъ публика здѣшняя симъ происшествіемъ была обрадована

«Приобрели или, лучше сказать, похитили Крым…» – по подобным высказываниям уже 230 лет в России легко опознать оппозиционера. Конкретно это принадлежит перу князя Михаила Щербатова, автора сочинения «О повреждении нравов в России», написанного в конце 1780-х. Но если с его критикой внутренних порядков многие могли согласиться, то в крымском вопросе абсолютное большинство российского общества поддержало власть.

И это не единственная параллель с событиями 2014 года. Сама риторика 1780-х удивительно напоминает 2010-е: тут и восторг по поводу бескровности операции, и тезис об «исконности» российских прав на полуостров, и поздравления с возвращением в «родную гавань» земли, стонавшей под татарским игом.

Операция «Потемкин-Таврический»

Манифест «О принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу» Екатерина II подписала 8 (19) апреля 1783 года – 237 лет назад. Он стал итогом многоходовой комбинации, начало которой положил Кючук-Кайнарджийский мир с турками, гарантировавший Крымскому ханству независимость от Османской империи. Посаженный после этого на ханский престол с помощью русских войск Шахин-Гирей яро принялся за реформы, которые должны были направить Крым «европейским шляхом». Это тоже было частью интриги.

Генерал-губернатор Новороссии Григорий Потемкин, как писал его племянник и первый биограф Александр Самойлов, «знал, что сие желание хана быть преобразователем в Крыму при непостоянстве и невежестве татар подаст повод к волнению сего народа, и надеялся через то для России полезных последствий». Нетрудно было догадаться, что человек, который бреет бороду и держит всего трех жен, не найдет понимания у правоверных подданных. Так и случилось. Против «татарского Петра I» взбунтовалась подначиваемая муллами элита (в том числе личная гвардия хана и его родные братья), Россия выступила в роли посредника, заодно щедро проплачивая «русскую партию» для подготовки обращения к Екатерине II о принятии полуострова под ее правление.

В итоге в мае 1783-го хан отрекся от престола, а Потемкин начал неторопливую операцию по присоединению Крыма, успокаивая императрицу: «Я стараюсь, чтоб они сами попросили подданства. Думаю, что тебе, матушка, то угоднее будет… Не дивите, матушка, что я удержался обнародовать до сего времени манифесты. Истинно нельзя было без умножения [войск], ибо в противном случае нечем бы было принудить». Наконец 10 июля 1783 года он докладывает: «Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все». И последовали – Крым присягнул России.

«Публика здешняя сим происшествием вообще обрадована, – отвечала ему Екатерина о реакции Петербурга, – чапано (так она писала слово “сцапано”. – Прим. авт.) – нам никогда не противно, потерять же мы не любим».

Одновременно с присоединением полуострова Потемкин разработал и основные тезисы информационной, как сегодня сказали бы, повестки дня. Важнейшим из искусств тогда по праву считалась поэзия, точнее, поэтическая публицистика, в силу общедоступности и силы воздействия рифмованного слога. Творцы не подкачали.

Начало положил новороссийский губернатор, подчеркивая бескровность события. «Граница теперешняя обещает покой России, зависть Европе и страх Порте Оттоманской. Взойди на трофей, не обагренный кровью, и прикажи историкам заготовить больше чернил и бумаги», – писал Потемкин императрице.

В самом деле, Крымская операция лета 1783 года прошла без сучка без задоринки и без единого выстрела. Правда, некоторое время на горизонте маячила новая война с турками, поддержанными пруссаками, шведами и французами, но к концу года тучи рассеялись, Стамбул скрепя сердце признал свершившийся факт, а Потемкин был пожалован званием фельдмаршала и титулом Таврический.

На россиян, привыкших, что любой шаг в южном направлении оплачивается огромными жертвами, именно бескровность произошедшего произвела неизгладимое впечатление. Усиленное поэтически.

 
Процветающа Таврида,
Возгордись своей судьбой!
Не облекшись громом брани,
Не тягча перуном длани,
Покорил тебя герой, –
 

писал Ермил Костров, один из информационных рупоров екатерининского царствования (как сообщает Пушкин, «Костров был от императрицы Екатерины именован университетским стихотворцем и в сем звании получал 1500 рублей жалования»).

Важным было и молчаливое согласие Европы на расширение пределов России. Это лучше иных побед на поле брани свидетельствовало о растущей под благодетельным правлением Екатерины мощи империи.

 
От удовольствия сердечна
Струятся по ланитам слезы
У нежных матерей и жен:
Прижав оне к грудям вернейшим
Пришедших в дом своих героев,
В восторге вопрошают: «Кто?
Который бог, который ангел,
Который человеков друг,
Бескровным увенчал вас лавром,
Без брани вам трофеи дал
И торжество?» – Екатерина… –
 

провозглашал Гавриил Державин в оде «На приобретение Крыма». Надо сказать, что императрица оказалась не просто формальным «соавтором» присоединения полуострова. Когда в 1787 году война с Турцией все же разразилась, и в сентябре страшный шторм уничтожил только что созданный Черноморский флот, даже Потемкин, устрашась, предложил оставить Крым. «На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу, – отвечала Екатерина. – Об нем идет война, и, если сие гнездо оставить, тогда и Севастополь и все труды заведения пропадут, и паки восстановятся набеги татарские на внутренние провинции».

Приобщение к колыбели цивилизации

Потемкина, очевидно, все же кольнуло слово «сцапано» в письме Екатерины, поэтому он поспешил напомнить, что «Таврический Херсон – источник нашего христианства, а потому и лепности».

Действительно, именно в Херсонесе Таврическом князь Владимир принял крещение и женился на греческой царевне Анне. «Херсонес, древний город князей российских, возвращен России», – подхватил Державин.

На самом деле и Херсонес (Корсунь) был в те достопамятные времена «взят на меч» князем Владимиром. Но в том ли суть? Главное, как сообщает читателю Михаил Херасков (как раз в 1783 году приглашенный писать для журнала, учрежденного самой императрицей!), что именно здесь «Соединился князь со греческой княжной, / Запечатлелся ад священною печатью, / И озарилася Россия благодатью».

Вообще, возвращение когда-то Дикого поля, а ныне Новороссии в ментальное пространство России началось еще в конце 1770-х гг., когда на отвоеванных у турок причерноморских землях заложили города Херсон и Славянск. Если первый наследовал Херсонесу Таврическому, то название Славянск отсылало к древнему городу легендарных русов, предтече Новгорода. «Наречением сим возобновляем мы также и те знаменитейшие названия, которые от глубокой древности сохраняет Российская история, что наш народ есть единоплеменный и сущая отрасль древних славян и что Херсон был источник христианства для России», – гласил указ императрицы о создании Херсонской и Славянской епархии.

Присоединение же Крыма трактовалось уже гораздо шире, чем возвращение «исконно русских земель». Ведь когда-то полуостров был частью великой цивилизации Эллады, а ныне россияне освобождают греков от османского ига. Державин писал: «Ахеян, в тварей превращенных, / Минерва вновь творит людьми».

Но и это не предел амбиций. Россия, получив часть наследия Древней Греции, сама таким образом становилась полноправным членом выросшей из Античности Европы. Если раньше в письме греческому архиепископу Никифору Потемкин обещал переименовать Таганрог в Спарту, то теперь преемственность и так вполне очевидна, причем не только для российских пиитов, писавших Екатерине: «Так ты теперь Херсона страж, / Так Ифигения в Тавриде / И гроб сея царицы наш?»

Ведь одновременно в Вене по личному приказу императора Иосифа II были возобновлены представления оперы Глюка «Ифигения в Тавриде», что логично сочли жестом поддержки союзной России.

Грозный северный ветер

Легкость, с которой Крым достался России, сразу актуализировала «греческий проект», направленный на полное изгнание султана из Европы.

 
Пошли к нему того Героя,
Кем ханов упразднился трон,
Услыша твоего витию,
Он сам оставит Византию
И выйдет из Европы вон, –
 

призывала императрицу анонимная ода «Великой Государыне Екатерине II на приобретение Крыма». Ее автору вторил Державин: «Магмет, от ужаса бледнея, / Заносит из Европы ногу, / И возрастает Константин».

В данном контексте Константин – это одновременно и последний византийский император Константин Палеолог, и великий князь Константин Павлович, «которого государыня желала возвесть на престол, изгнав турков из Европы, и для того обучен был греческому языку». «Взвивающийся твой над Геллеспонтом флаг / Есть ужас варварам, источник грекам благ», – подхватывал Костров.

Пошив идеологической подкладки дался на удивление легко: россияне уже не просто уподобляются древним грекам, но являются их прямыми наследниками. Державин пишет: «Осклабясь, Пифагор дивится, / Что мнение его сбылося, / Что зрит он преселенье душ…»

Пифагор действительно верил в переселение душ, но полагал, что при каждом новом воплощении душа теряет память о предыдущих. Но для чего еще существуют поэты, как не для того, чтобы напомнить россиянам XVIII века об их прошлых воплощениях? Россияне той эпохи сильно удивились бы, прочитав в трудах академика Фоменко, что считавшие себя потомками троянцев этруски – «это русские». Им и в голову не пришло бы ассоциировать себя с побежденными.

«Не паки ль славные герои / Грядут на разоренье Трои?» – писал поэт Василий Майков еще после Чесменской победы (1770). Ну а уж после присоединения Крыма война с Троей – символом «восточного государства» – становится ключевой темой российской поэтической публицистики.

Растущей империи нужен «миф о великой войне» или, по Борхесу, об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. В 1779 году в «Россиаде» Херасков попытался создать его на материале осады Казани Иваном Грозным. Но из XVIII века разгром заштатного татарского ханства уже видится мелковатым событием. То ли дело – победы над Османской империей, еще вчера ужасавшей всю Европу! И как когда-то греческий «север» одержал верх над «южными» троянцами, так и ныне Екатерина в войне с турками «явила в истине россиян божество / и храбра севера над югом торжество».

Конечно, Трою даже до раскопок Шлимана с трудом можно было поместить южнее Эллады, но у поэзии собственная география. В конце концов, и для песни «Идем на Восток», ставшей саундтреком к фильму «Турецкий гамбит», неважно, что Стамбул лежит западнее Петербурга. Выражаясь по-херасковски, «Восток пред Севером дрожит».

«Дранг нах Зюден»

Впрочем, «Север», с которым неизменно ассоциировалась Россия на ментальной карте Европы, с присоединением Крыма начинает дрейфовать на «Юг». Финалом большого тура Екатерины II по России с посещением Крыма в 1787 году стали грандиозные, поистине олимпийские торжества в Москве в честь 25-летия ее царствования.

Херасков, автор либретто центрального праздничного представления «Щастливая Россия», тонко уловил этот тектонический сдвиг. Перед публикой по очереди предстали четыре гения России – четыре стороны света. Последний, «полуденный гений», возвещал: «Величайтесь Вашим счастьем, благополучные Гении! Вы подлинно счастливы, но, может быть, я перед вами некое преимущество имею; все то, чем вы каждый порознь славитесь, все то я один в моих полуденных владениях вмещаю».

Херасков напророчил: Новороссия станет и житницей, и здравницей, а с открытием в Донбассе залежей угля и железа – и кузницей империи. Но еще до этого его слово отозвалось так, как он и не предполагал: российский «Дранг нах Зюден» – натиск на юг – сильно расширил традиционные представления о «естественных границах» империи. Тютчев в «Русской географии» писал: «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… / Вот царство русское…»

Но это будет написано еще через полвека, пока же остается констатировать, что екатерининская пропаганда свои задачи выполнила блестяще. Недовольный «похищением Крыма» Щербатов оказался в оглушительном меньшинстве даже среди своих почитателей – современников и потомков. Вот вам пример: Пушкин воспроизвел в своих записках все оценки щербатовского сочинения «О повреждении нравов в России» – пока писал о внутренней политике. Но «униженная Швеция и уничтоженная Польша» стали под его пером чуть ли не единственным основанием «великих прав Екатерины на благодарность русского народа». Что уж говорить про Крым…

Для Пушкина екатерининское расширение границ – безусловное благо. Александр Сергеевич лишь сетует, что «Дунай должен быть настоящей границею между Турцией и Россией. Зачем Екатерина не совершила сего важного плана в начале Французской революции, когда Европа не могла обратить своего деятельного внимания на воинские наши предприятия и изнуренная Турция не могла нам упорствовать? Это избавило бы нас от будущих хлопот».

Граница по Дунаю будет установлена Александром I, автором фразы «При мне все будет как при бабушке». Но и эта граница не избавит Россию от дальнейших хлопот – они только начинались. «Греческий проект» скоро трансформируется в «мечту о Черноморских проливах», греки станут соперниками на пути к Геллеспонту (Дарданеллам). В начале ХХ века кончится все это очень плохо.

Но пока империя на подъеме. «Крымский консенсус» наряду с разделом Польши на десятилетия снял вопрос о внутренних проблемах страны. Так почему бы не помечтать о блестящих внешних перспективах, столь утешительно затмевающих критику «повреждения нравов» внутри страны?..

Опубликовано: Republic, 15 апреля 2018 г.

Глава 5
Завоевание Финляндии. Почему русское общество было против

9 (21) февраля 1808 года русская армия перешла границу Финляндии, Россия начала очередную, на сей раз последнюю, войну со Швецией. И так же, как Великая Отечественная напрочь заслонила Зимнюю войну 1939–1940 гг., оставив ей в учебниках место лишь на пару абзацев, эта война в тени 1812 года осталась «незнаменитой». А сюжет, право, интересный.

Предыстория обеих Отечественных войн будто написана под копирку. Сначала «договор с антихристом» – в одном случае Тильзитский мир с Наполеоном, в другом – пакт Молотова – Риббентропа. Затем раздел Восточной Европы между партнерами, причем территории, приобретенные Россией к 1812 году, Бессарабия и Финляндия, ровно те же, которыми прирос СССР в 1939–1940 гг. Наконец, и детали войн повторяются порой буквально.

«Петербург слишком близко к шведской границе; петербургские красавицы не должны больше из домов своих слышать грома шведских пушек», – подначивал Наполеон Александра I в Тильзите. Эта трактовка – ради безопасности северных рубежей столицы – и стала объяснением вторжения. Хотя в отличие от 1939 года граница империи пролегала куда ближе к Гельсингфорсу, чем к Петербургу.

В 1808 году тоже никто не думал, что война продлится дольше двух месяцев. Для того чтобы отвоевать Финляндию у шведов, было выделено всего три дивизии (24 000 человек), обмундирование которых было столь плачевным, что через столицу их пришлось проводить ночью, дабы не возбуждать в жителях досужих разговоров о расстройстве войск.

Впрочем, у шведов было еще меньше войск, они поначалу отступили на север, и уже в марте Александр I издал манифест о присоединении Финляндии: «Вместе с сим восприяли Мы на себя священную обязанность хранить сие достояние, промыслом Нами врученное, во всей его незыблемости и в непременном и вечном с Россиею единстве отныне навсегда к Российской империи». Но дальше события разворачивались по сценарию, который повторился в 1939-м: мобилизованная шведская армия нанесла несколько поражений русским отрядам. Одновременно по всей Финляндии распространились подметные листовки: «Русские вас всех вывезут в Сибирь», – и финны поголовно восстали.

Вскоре выяснилось, что тамошние поселяне – отличные стрелки, что в каждом доме хранятся ружья, что широкие дороги, показанные на карте, превращаются под снегом в жалкие тропинки, что в этой дикой стране не достать ни фуража, ни продовольствия, а то немногое, что отправляли обозами вороватые интенданты, становилось добычей партизан. И еще климат…

«Северный ветер жег как пламя. Редко у кого щеки не были покрыты струпьями, которые являлись следами отмораживания… Кто мог достать оленью шкуру, обвязывали ею ноги. Иные делали род маски из той же шкуры, чтобы закрыть ознобленное лицо, вымазав его сперва жиром», – вспоминал участник той войны Фаддей Булгарин.

Можно привести много его высказываний, под которыми подписались бы командиры окруженных зимой 1939-го в Карелии советских дивизий. Например: «Финны имели перед нашими храбрыми солдатами преимущество в этом роде войны, потому что лучше стреляли и, привыкнув с детства блуждать по лесам и болотам за дичью, были искуснее наших солдат во всех движениях». Разве что вместо дотов линии Маннергейма тогда «почти на каждом переходе надлежало брать крепкие позиции, наподобие природных крепостей».

Осенью 1808 года главнокомандующий русской армией генерал Буксгевден уже запрашивал 50 000 штыков для победы над шведами и еще 50 000 для контроля Финляндии. Веселенькое дело, начатое тремя дивизиями!

«Успехи наших войск почитаемы бесславием…»

В отличие от схожих описаний фронтового быта, разница настроений в тылу бросается в глаза. Неслыханное дело: офицеры, известные храбростью и патриотизмом, в 1808 году под разными предлогами уклонялись от назначения в Финляндию. «Вас, ваше превосходительство, я очень уважаю, но войну сию почитаю несправедливой», – объяснил князь Сергей Волконский Буксгевдену отказ стать его адъютантом.

Ладно Волконский, спишем на его будущий декабризм. Но великий князь Константин Павлович, от которого «гнилым либерализмом» и не пахло, в публичных местах пил за здоровье шведского короля. И не он один. «В первый раз еще, может быть, с тех пор как Россия существует, наступательная война против старинных ее врагов была всеми русскими громко осуждаема, и успехи наших войск почитаемы бесславием, – писал петербургский чиновник и известный мемуарист Филипп Вигель. – О бедная Швеция! О бедная Швеция! Вот что было слышно со всех сторон».

Нет, русское общество не сошло внезапно с ума. Просто эта война была прямым следствием Тильзитского мирного договора – союза с Наполеоном. С «врагом рода человеческого», «антихристом», как именовали его в петербургских салонах и в церковных проповедях.

Петр Вяземский приводит услышанный им разговор двух мужиков: «Как же православный царь мог встречаться с Антихристом? – Да на реке же! Чтобы сначала его окрестить. А потом допустить пред свои светлые очи».

Понятно, что дворянскую элиту такое объяснение не устраивало, для нее война со шведами была нападением на вчерашнего союзника по антинаполеоновской коалиции. «Воевать с Швецией в противность святейшим уставам человечества и народным», – писал Николай Карамзин.

Финляндия была только прологом. Когда в следующем году началась война «союзной» теперь Франции с Австрией, то русская армия прямо саботировала открытие второго фронта в Галиции против австрийцев. По негласной договоренности русские и австрийские полки здесь «дружески маневрировали», «встречались только по недоразумению», а вместо крови лились чернила.

Командир 18-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Горчаков, племянник Суворова, вступил в переписку с командующим австрийским корпусом эрцгерцогом Фердинандом, уверяя того, что с нетерпением ожидает времен, когда русские присоединятся к бывшим союзникам «на поле чести».

Военный министр граф Аракчеев отдал генерала под суд. Но и он, поставивший себе за правило беспрекословно проводить политику императора, осторожно предупреждал Александра I: «Если падение Австрии совершится прежде, нежели мы окончим войну с турками, то Наполеон вмешается в наши дела и затруднит их». Как в воду глядел.

Недовольство Тильзитом достигло такой степени, что в августе 1809 года французский посол Арман де Коленкур пишет, что император Александр I сидит в Петергофе, «боясь быть свергнутым в городе». По столице ходят разговоры о возможном регентстве императрицы-матери или возведении на трон великой княгини Екатерины. Министр иностранных дел Николай Румянцев втолковывал удивленным французам, что российское самодержавие «ограничено дворянскими салонами».

Анна Павловна Шерер, хозяйка салона, с чьей реплики начинается «Война и мир», может показаться пустой болтушкой, но именно в подобных салонах формировались мнения, игнорировать которые для императоров было чревато «апоплексическим ударом табакеркой». И Александр I, дед и отец которого пали жертвами заговоров, это прекрасно понимал. (Кстати, интересно, случайно ли Толстой сделал Шерер фрейлиной и приближенной императрицы-матери Марии Федоровны, которую прочили в регентши?)