Текст книги "Тени истории"

Капитуляция Берлина

Весной 1812 года Наполеон потребовал от прусского короля уволить всех реформаторов и присоединиться к нему в походе на Россию, выделив свой контингент в Великую армию. В Берлине решали: подчиниться или бросить вызов?

Теоретически пруссаки могли развернуть армию до 150 000 штыков, но у Наполеона сил было вчетверо больше. Пруссия была зажата между его сателлитами – Рейнским союзом и герцогством Варшавским, да еще внутри самой страны стояли французские гарнизоны! Война казалась «благонамеренным» таким же безумием, как в 1940-м странам Балтии война с СССР.

Клаузевиц предложил вооружить 500 000 человек пиками, косами, охотничьими ружьями и развернуть народную войну по испанскому образцу. А в церквях в это время читали бы из Библии про борьбу Маккавеев против Рима. «Как поэзия – хорошо», – наложил король язвительную резолюцию. У самого монарха была идея лучше: Шарнхорста с паспортом на чужое имя послали в Петербург на переговоры о возможных совместных действиях. Александр I тогда рассматривал вариант превентивного удара по сосредоточивающейся у российских границ армии Наполеона. Но и в этом случае он не готов был идти дальше Одера, стало быть, Берлином пришлось бы пожертвовать. На это прусский король, памятуя о своих мытарствах в Кенигсберге в 1807 году, решиться не мог.

Негласно прибывший из Англии ганноверец барон Омптеда задал Гнейзенау и Шарнгорсту вопрос: не может ли прусская армия коллективно повторить поступок майора Шилля, начав войну без приказа короля? Те лишь покачали головами: еще летом 1811-го это было возможно, но теперь их приверженцы сняты со всех ключевых постов. Особенно болезненным ударом стало отстранение генерала Блюхера, главного ненавистника Франции, от командования войсками в Померании. В силе теперь были консерваторы – Йорк и Граверт.

В итоге Берлин капитулировал перед Наполеоном. Шарнхорст получил бессрочный отпуск и скрылся в провинции, чтобы не быть ненароком арестованным французами. Десятки офицеров вышли в отставку по своей воле или вынужденно. Двадцать из них, включая Гнейзенау, Клаузевица, Тидеманна, Лютцова отправились в Россию, чтобы бороться с Наполеоном в рядах русской армии. 2 июня 1812 года, еще до начала войны, был издан королевский эдикт о лишении этих эмигрантов чинов, орденов и о конфискации их имущества. Ввиду «усиливающих вину обстоятельств» они подлежали смертной казни. При этом тот же Клаузевиц оставил в Пруссии молодую жену, с которой мог теперь увидеться только после окончательного освобождения страны от французского господства, – а подобные перспективы летом того великого года были ой как далеки… Что же двигало им и его товарищами?

Перед отъездом Клаузевиц составил декларацию, в которой объяснял мотивы, побудившие их возобновить борьбу с Наполеоном: «Постыдное пятно трусливого подчинения никогда не может быть стерто. Эта капля яда в крови народа переходит в потомство и подтачивает силы позднейших поколений…» (сам того не ведая, он тут многое объяснил в коллективной психологии народов Балтии, и по сей день «травмированных» 1940 годом). Между тем, продолжал он, «даже гибель свободы в кровавой и почетной борьбе обеспечивает возрождение народа и явится зародышем жизни, который даст могучие корни нового древа». Клаузевиц и его товарищи в тот момент не могли подвигнуть страну и народ на борьбу – не хватало властных полномочий. Но сами они решили от борьбы не уклоняться, пусть при этом и становились в глазах официального Берлина мятежниками и «иностранными агентами».

Между прочим, в тогдашней России тоже были свои Клаузевицы. В сентябре 1812 года после сдачи Москвы в армии пошли слухи, что Александр I собирается заключить мир с Наполеоном. «Офицеры заявляли, что, если будет заключен мир, они перейдут на службу в Испанию», – вспоминал Александр Бенкендорф, будущий шеф жандармов, а тогда командир авангарда одного из партизанских отрядов. А если бы условием победы над французами стало освобождение русских крепостных? Не пришлось бы этим офицерам и впрямь отправляться на Пиренеи?

Триумфальное возвращение

В России Гнейзенау провел несколько продолжительных бесед с Александром I и советовал ему отступать как можно дальше, разрушая за собой мельницы, конюшни, угоняя скот, затрудняя Наполеону подвоз снабжения. Организовать народную войну, как в Испании, дотянуть до зимы, – французская армия не выдержит такой кампании. Впрочем, в 1812 году царю подобное говорили многие, включая шведского короля и бывшего наполеоновского маршала Бернадотта. Но Александр колебался (или делал вид, что колеблется, не желая раскрывать свои планы). Гнейзенау писал друзьям в Пруссию, что царь побаивается глубокого отступления, – а ну как начнутся волнения среди крепостных?

Гнейзенау предложили несколько штабных постов в армии на выбор, но он понимал, что без знания русского языка бесполезен: «И без меня тут много праздношатающихся». Иностранным офицерам обычно давался год на изучение русского, после чего они получали ответственные назначения. Но этого года Наполеон, уже 24 июня перешедший Неман, пруссакам не предоставил. В итоге Гнейзенау предпочел уехать в Англию и оттуда готовить восстание в Германии.

Клаузевиц остался при штабе 1-й армии Барклая де Толли в качестве наблюдателя. А вот отчаянного рубаку Лео Лютцова, успевшего повоевать в Испании, взял к себе адъютантом генерал Дорохов, – два гусара нашли общий язык. Повезло и подполковнику Тидеманну: его направили в Ригу, а для командовавших ее обороной русских генералов Эссена и Левиза немецкий язык был родным.

Под Ригой Тидеманну пришлось сойтись в бою с соотечественниками. Именно сюда передислоцировалась проводившая операции на крайнем левом фланге Великой армии 27-я прусская дивизия под командованием Граверта, которого затем сменил Йорк. Тидеманн помимо своих прямых обязанностей в штабе при каждом удобном случае выезжал к передовым прусским постам и пытался убедить солдат переходить на сторону русских. Разозленный Йорк приказал в случае поимки подполковника расстрелять его на месте без суда.

Тидеманн погиб в одном из сражений под Ригой. «Во время рекогносцировки он приблизился к прусскому пикету и был узнан часовым, который, крикнув: «Ты изменник отечеству, вот твоя награда!» – выстрелил в него и убил на месте», – писал рижский комендант генерал Эмме. Клаузевиц в письме жене привел другую версию: «Мой друг Тидеманн умер от раны, которую под Ригой нанес ему прусский гусар выстрелом из пистолета почти в упор». Очевидцы рассказывали, что Тидеманн мог выстрелить первым, но замешкался – все же часовой был соотечественником.

На место павшего Тидеманна назначили было Клаузевица, но побывать в Риге ему не довелось. Великая армия начала отступление из Москвы к Неману, и Клаузевиц напросился в отряд генерала Дибича, сына перешедшего на русскую службу пруссака. Именно Дибич перехватил на прусской границе отступавшую от Риги дивизию Йорка. Кстати, в ней служили два брата Клаузевица, и дело шло к братоубийству. Но Дибич, проявив похвальную инициативу, послал Клаузевица на переговоры с Йорком.

И вот твердолобый Йорк, еще недавно приказывавший расстрелять «изменника» Тидеманна, 29 декабря 1812 года жмет руку «изменнику» Клаузевицу: «Я ваш. Скажите Дибичу, что завтра в 8 часов утра мы встретимся на мельнице и что я твердо решил отделиться от французов». Так была подписана знаменитая Таурогенская конвенция, которую позднее назовут самой смелой авантюрой в истории Пруссии. 27-я дивизия объявляла нейтралитет и выходила из войны. Король в Берлине не знал, что и делать, кроме как принести извинения французскому послу и теперь уже Йорка объявить изменником.

И тут в игру вступил Гнейзенау, которого английский фрегат доставил в Кольберг. Он призвал гарнизон перейти на сторону англо-русской коалиции, то есть фактически поднять мятеж против короля. Во все времена в прусской армии это заканчивалось одинаково: скорый суд и расстрел. Но не в этот раз. В Кольберге Гнейзенау после 1807 года невероятно популярен, солдаты в восторге поднимают его на руки и выступают маршем на Берлин. Теперь у короля нет выбора, послать полки для усмирения мятежа он не может из боязни, что они перейдут на сторону бунтовщиков. А эмиссары от Александра I уже прибыли с интересными предложениями… И прусский монарх наконец решается: через несколько дней он официально объявит о разрыве с Наполеоном и союзе с Россией.

Блюхер возглавил прусскую армию, его начальником штаба ненадолго стал Шарнхорст (вскоре он погибнет в бою), а затем Гнейзенау. Это им суждено будет поставить точку в наполеоновской эпопее, нанеся решающий фланговый удар в битве при Ватерлоо. Но это случится через два года, а пока в ружье поднимается вся Пруссия, вчерашние изменники и мятежники объявлены национальными героями и ведут войска в бой, война 1813 года провозглашается Освободительной…

Немцы нередко меняют свое отношение к персонажам 100–200-летней истории. Но только не к Шарнхорсту и Гнейзенау – вот уж герои на все времена. А ведь если разобраться, то «в анамнезе» у них мятеж, неподчинение, заговор против законной власти, сотрудничество с иностранными державами. Бог ты мой, да тут не на один, а на несколько смертных приговоров!

Но порой так бывает: пока многие благоразумные и законопослушные люди утешаются сентенцией «плетью обуха не перешибешь», неблагоразумные идут поперек. Действуют, избавляя нацию от той самой «капли яда», про которую писал Клаузевиц. Иногда у них даже получается.

Глава 8
Две системы с одним концом: Варшавский договор как реинкарнация Священного союза

Дважды Россия стояла на вершине своего могущества, и оба раза после страшных войн – Отечественной 1812 года и Великой Отечественной. Последовавшие за ними 40 лет были самыми мирными периодами в долгой истории Европы, и кажется, уже за одно это Российская империя и СССР должны были заслужить вечную благодарность европейцев. Однако после краха в 1860-х гг. Венской, а в 1990-х гг. Ялтинской мировой системы мало кто за пределами России вспоминал о них с ностальгией. Почему?

Создание стратегического предполья

Венский конгресс 1815 года установил новые границы европейских государств. А договор о Священном союзе, подписанный в октябре того же года Россией, Пруссией и Австрией, определил концепцию межгосударственных отношений по крайней мере для Центральной Европы.

Договор призван был, обеспечивая «покой и благоденствие» в Европе, «принять единственным ведущим к оному средством правило, почерпнутое из словес и учения Спасителя Нашего Иисуса Христа, благовествующего людям жить аки братьям». Это означало, что, если бы революция грозила спокойствию одной из стран, державы-союзницы должны были вмешаться, применив сначала «дружеские увещевания», а потом «силу обуздывающую».

Брежнев в 1968 году озвучил абсолютно то же, только другими словами: «Существуют общие закономерности социалистического строительства, отступление от которых могло бы повести к отступлению от социализма как такового. И когда внутренние и внешние силы, враждебные социализму, пытаются повернуть развитие какой-либо социалистической страны в направлении реставрации капиталистических порядков, когда возникает угроза делу социализма в этой стране, угроза безопасности социалистического содружества в целом – это уже становится не только проблемой народа данной страны, но и общей проблемой, заботой всех социалистических стран».

Антиреволюционная риторика в обоих случаях прикрывала вполне конкретные геополитические интересы России/СССР: пережившая нашествие врага страна хотела исключить повторение этого катастрофического опыта. «Стоило вспомнить, что в 1812 году мы могли встретить Наполеона не на Немане, а на Висле, что, будь Польша за нас, нам ничего не стоило бы выполнить то требование, которое пруссаки выставляли непременным условием своего присоединения к [антифранцузской] коалиции [в начале 1812 года] и, быть может, от разорения двенадцатого года Россия была бы вообще избавлена», – ретранслировал историк Михаил Покровский мысли русского генералитета. А если бы 1941-й начинался не на Буге, а на Эльбе, – насколько было бы легче! Вот чтобы в следующей войне избежать нашествия врага в центр страны, и были выстроены в ее «стратегическом предполье» военные блоки – Священный союз с Пруссией и Австрией, заключенный в 1815-м, и Варшавский договор, подписанный его участниками в 1955-м.

Условием существования этих блоков была лояльность союзников. И конечно, различие в методах, которыми обеспечивали ее Российская империя и СССР, очевидно. Даже применительно к «апогею самодержавия» – эпохе Николая I – мудрено вообразить сталинские методы подавления инакомыслия в Восточной Европе. Не шла речь и о размещении там на постоянной основе контингентов русской армии.

Но и считать, будто в отличие от Священного союза Варшавский договор держался исключительно на насилии, было бы непростительным упрощением. Экс-глава Польши Войцех Ярузельский был вполне искренен, когда в 2008 году говорил: «В условиях послевоенного мира союз с Советским Союзом, несмотря на вытекающие из этого разного рода неприятные и болезненные последствия, я считал для Польши оптимальным… Ни одно государство Восточного блока не стояло пред лицом столь ключевого выбора: “Что и за что”. Речь идет о Западных землях».

В самом деле, защитить новые западные границы страны по Одеру и Нейсе Польша могла только при условии союза с СССР. Ведь Померанию и Силезию на картах, выпущенных в ФРГ, вплоть до 1970-го обозначали штриховкой как «незаконно отторгнутые». Точно так же не бумажными договорами, а поддержкой русских штыков гарантировано было сохранение в составе Пруссии Рейнской области. Этот обширный анклав на западе Германии был передан пруссакам в 1815 году, чтобы удерживать французов на Рейне до подхода русской армии, если в Париже объявится новый Бонапарт.

И если в случае с Польшей речь шла о границах, то что уж говорить о ГДР, которая самим фактом своего существования обязана была исключительно Советскому Союзу?

Сердечное согласие и личный интерес

Как и ГДР для Москвы, Пруссия стала ключевым союзником Петербурга в послевоенной Европе. Этот союз был спаян совместной борьбой с Наполеоном, прусский солдат, яростно дравшийся в 1813–1814 гг. за освобождение родины, заслужил самые лестные оценки русских мемуаристов. И не только солдат. В сражении при Бар-сюр-Обе 17-летний принц Вильгельм Прусский (будущий император Вильгельм I) встал во главе Калужского полка и повел его в атаку в решающую минуту боя, за что был награжден орденом Георгия IV степени.

Пруссаки в свою очередь разве что не молились на своего восточного союзника. «Удивительно, что он говорит много по-русски, – писал Кутузов жене о прусском короле Фридрихе Вильгельме III. – Говорит по-русски и читает, я ему рапорты иногда посылаю по-русски». Напоминает армию ГДР, в которой любой офицер выше майора обязан был уметь безукоризненно отрапортовать на языке Пушкина и Толстого.

Зато прусские офицеры в 1840-х гг. участвовали в боях с горцами на Кавказе. Один из них, барон Гиллер, так быстро выучил русский, что получил под командование сотню Кубанского казачьего полка. Ситуация непредставимая для, скажем, Афганистана 1980-х гг.

Возникает вопрос: почему при столь теплых отношениях с Берлином Николай I в спорах Пруссии с Австрией, примиряя задир державных окриком, чаще вставал на сторону Вены? Потому, что ослабление Австрии или чрезмерное усиление Пруссии было не в интересах России. Именно равновесие двух самых крупных германских держав, каждая из которых была слабее Российской империи, гарантировало России роль арбитра и доминирующую позицию в Центральной Европе.

Искренний друг России и герой войны 1812 года герцог Евгений Вюртембергский писал Николаю I: «Объединение Германии всегда будет иметь надобность во внешнем пугале. Ненависть к французам слишком устарела и поэтому необходимо возбудить мысль об опасности со стороны России, хотя все убеждены в обратном». В Петербурге это понимали не менее отчетливо, и страх перед единой Германией в 1840-х гг. стал постепенно вытеснять опасения французского реванша.

И когда император Николай Павлович послал в 1849 году русскую армию помочь австрийцам подавить Венгерскую революцию, дело было не только в монархической солидарности и следовании букве Священного союза. Ведь победа венгров означала бы распад Австрийской империи, а она нужна была России в качестве противовеса Пруссии, которая становилась бы естественным гегемоном в чересполосице мелких германских курфюршеств и герцогств.

Схожей, пусть и не в точности совпадающей, логикой руководствовалась Москва, посылая танки в 1956-м в Венгрию и в 1968-м в Чехословакию. Дело было не в отступлении венгерских и чехословацких товарищей от идеологических догм, не в том, что социализм вдруг обрел «человеческое лицо». А в том, что в будущем это неизбежно вело к их выходу из-под контроля Москвы, к новой Югославии, к эрозии Варшавского договора, а то и (перспектива по тем временем фантастическая, но все же) к враждебному поглощению ГДР Западной Германией.

Союз правительств, но не народов

Мы подходим к ключевому моменту, определившему внутреннюю слабость внешне грозных военных союзов, созданных Россией и СССР. «Государственные границы были таким образом скроены, а сферы влияния великих держав так сбалансированы, что война для их изменения никому не была бы выгодна и никому не обещала успеха, – писал немецкий публицист Себастьян Хаффнер. – Но этот мир между государствами был куплен – говоря утрированно – ценой безмолвной длительной войны между государствами и народами». Это о 1840-х гг., но вне контекста можно применить и к 1970-м гг.

В самом деле, и Священный союз, и Варшавский договор со временем все больше принимали характер «сердечного согласия» монарших дворов, армий, служб безопасности, и все меньше оставались союзами самих народов. Эта, по выражению Ивана Аксакова, «эпоха обер-полицмейстерства в Европе» не могла не изменить отношение к «старшему восточному брату» – страна-освободительница от наполеоновского/гитлеровского ига становится в массовом сознании если и не безусловным угнетателем, то камнем на столбовой дороге европейской цивилизации.

«Россия зиждется на крепостном праве и самодержавии, – писал Бальзак. – Поэтому она стоит ныне на пути пугающего прогресса». Но прогресс не то что не пугает, его жаждут большинство читателей великого романиста. Конституция, либерализм, создание национального государства (что в случае Германии и Италии подразумевает объединение) – вот лозунги дня. «Весна народов» – серия европейских революций 1848–1849 гг. – стала в этом плане таким же рубежом как Пражская весна 1968-го, ибо России пришлось встать на путь «пугающего прогресса» в буквальном смысле слова. И речь не только об интервенции в Венгрии. Когда на волне революционного подъема немцы вознамерились силой освободить Шлезвиг-Гольштейн, немецкие земли, входившие в состав Дании, на рейде Копенгагена в знак поддержки датчан появилась русская эскадра. Присоединение «немецкого Крыма» пришлось отложить до лучших времен.

Антироссийские пассажи в сочинениях Маркса и Энгельса – лишь верхушка айсберга; и вполне умеренные либералы, забыв вековую франко-германскую вражду, считают отныне Россию врагом номер один. Барон Генрих фон Арним, три месяца занимавший в 1848-м пост министра иностранных дел Пруссии, открыто ратовал за восстановление независимой Польши в качестве барьера против России, дабы та не смогла помешать «воссозданию немецкой военной мощи».

И хотя прусский король Фридрих Вильгельм IV смог в итоге подавить революцию в Берлине, не прибегая к военной помощи Петербурга (точно так же, как в 1980-м Ярузельский ввел военное положение в Польше без помощи Москвы), и ему пришлось идти на уступки. «В Германии лишь существование союза Австрии и Пруссии удерживает дикого зверя в клетке, где он скалит свои зубы», – говорил он в начале своего правления о конституционном движении. В 1850-м конституция, хоть и урезанная, стала фактом политической жизни Пруссии.

Внешне как будто ничего не изменилось. Разговоры на тему «эти русские и сами хорошо жить не умеют, и нам не дают» оставались обывательской болтовней за кружкой пива – до тех пор, пока Россия действительно могла «не давать». Но теперь все зависело от того, как долго продлится это «пока».