Текст книги "Из тьмы и сени смертной"

Но куда более дорогими были сокровища, запавшие в душу Ильи. Подобно драгоценным семенам, они дали всходы неожиданные, богатые. Когда, много позже, он слушал в концертных залах, на пластинках, разыгрывал, в нелегкие для себя минуты, русскую по преимуществу музыку – Рахманинова, Чайковского, – память предоставляла вновь и вновь, трогательно и услужливо – как если бы он и не уходил от этих лесов и полей с волнующейся под ветром травой – все бесконечные рощи, перелески, поляны, опушки, все эти низины и вырубки, поросшие кустарником, луга и перелески, пологие холмы русских равнин под вечно изменчивыми, задумчивыми, плывущими куда-то облаками. С небогатыми деревеньками вдали, с пыльными в жару, непролазными в дождь дорогами. И на душе становилось легче, тяжелые мысли, подобно облакам, уплывали куда-то сами. И хотя не происходило ничего из ряда вон выходящего, все-таки это было чудом, никогда не надоедавшим, всегда спасительным. Леса, поля, небеса над ними не требовали ничего, но давали так много, они принимали в свою жизнь без условий, щедро одаряя всем, что имели сами, чем были они сами. Природа призывала, на тысячу голосов, своим скромным, незаметным, героическим и таинственным самостоянием – просто быть, быть с ней – вместе, заодно. И тяжесть уходила, жизнь под этим бескрайним небом вновь обретала смысл.

Но тогда ему просто оставалось слушать песни, тихонечко подпевать, и купаться в нескончаемых среднерусских пейзажах, иной раз примеряя и на себя костюм «молодого повесы», летящего «в пыли на почтовых».

А иной раз, когда съезжались все трое взрослых мужчин – отец, Лека и дядя Ильи, молодой майор-летчик – да еще и другие гости наезжали, во время застолья гремел хор, богатырский, слаженный – старшему из них, Леке, еще и пятидесяти не было! А в саду – кегли, и крокет, и мяч, и велосипед, и бесконечные игры дотемна, когда, уже с фонариками, Илья носился с приехавшими в гости или забредшими от соседей по участку детьми, самозабвенно играя в войну, с ружьями и пистонными пистолетами, пальбой, переходившей в рукопашную.

Да, в тот год еще только осознавалось все, но уже сильно было чувство тревоги, хрупкости – он даже не смог бы сказать, чего именно, – хрупкости чего-то прекрасного, важного, единственно нужного. Скорее не опасность, а некий призрак ее, даже призрак призрака. Возможно, то была очередная примерка – на этот раз трагических одеяний, попытка заглянуть за грань бытия, туда, где начинается его катастрофа.

Это чувство подкралось однажды в начале октября, когда на двух машинах они поехали, рано утром, во Владимир, – не только Мария с Николаем Георгиевичем и Лиза с матерью, но и некий юноша с музыкальными способностями – кажется, его звали Аркадием. С Ильей были на этот раз его родители; Лизу определили к ним в машину, но разговор, поначалу ловко поддержанный взрослыми, решительно не клеился.

И вот, уже к вечеру, после осмотра храма Покрова, вся компания, отъехав в поле, решила по инициативе Натальи Игоревны не мчаться сломя голову в Москву, а спокойно и со вкусом поужинать предусмотрительно взятыми с собой припасами.

Но тут ноги, будто сами, понесли Илью в сторону от компании – не мог он смотреть на все это, на то, как Мария с преуспевающим этим юношей сидела в одной машине, да и после они о чем-то оживленно переговаривались. Сославшись на головную боль, пошел он прямо в поле – куда глаза глядят, и чем дальше, тем лучше. Кручина тайная, беспричинная подкралась, обрушилась на сердце коршуном, мяла и рвала его когтями и клювом – а закат багряный был воистину прекрасен!

Оттого-то и лежал Илья в порыжелой холодной траве, вмиг почувствовав себя навсегда заброшенным – в далеком поле, в холодном бурьяне, и катились градом слезы из глаз, а плечи его в коричневой вельветовой курточке так и ходили ходуном. Но была в этом беспричинном горе своя особая сладость. Ведь чем беспричинней, тем слаще. А рядом было только стынущее к ночи поле с церковкой вдали, сизое небо да багряная полоска у горизонта. И если бы кто и спросил тогда: «Что ж ты, мальчик, плачешь-рыдаешь, или обидел тебя кто?» – замотал бы головой да припустился бы рыдать еще отчаянней. Чтобы хоть звуками, конвульсиями закрыться от сознания невозможности – он и сам не знал, чего именно – вмиг придуманной, но и от внезапного озарения, зрелища красоты девической, от того, что в нем, мысленно отвергнутом, не было никакой нужды у этого прекрасного, такого довольного собой мира, где жила Маша Ольховская, его внезапно дорогая Ольха, как звала ее лучшая подруга, – не было там места для него!

Но время шло, слезы сохли, становилось холодно, и он, покоряясь необходимости и уже чуть ли не улыбаясь, быстро пошел к своим – только вдесятеро повзрослев.

Воспоминания бестолково толкутся в прихожей первой главы, не решаясь пройти в комнаты, уступая место соседям, не распознав еще, кто есть кто. Все только приноравливаются друг к другу, примеряют костюмы и маски – вот так, как проскочила по коридору девочка в бордовой юбке с мордочкой лисицы, а навстречу ей – пожалуй, даже слишком важно – прошествовал звездочет в черной узкой маске, длинном синем плаще со звездами из золотой фольги и высоком, со звездами поменьше, колпаке халдейского мудреца. Лисичка налетела на звездочета, обе маски прыснули со смеху, разбежались в разные стороны.

На кухне – последние хлопоты, поросенок томится в духовке, выкладывают на тарелку холодец, несут закуски в столовую. В пустой пока столовой – овальный стол с ослепительно-белой скатертью, стоят нетронутые приборы, салфетки в кольцах. Играет большая трофейная радиола. За ее стеклянными дверцами – яркий свет, там, внутри – свое представление. Из шеренги танцевальных пластинок сверкающая никелем рука, в который уже раз, властно забирает очередного кандидата на прослушивание. Умная рука не забудет перевернуть пластинку, а когда кончится – заменить на новую. Играй же, музыка!

Слышны то и дело звонки в дверь – приходят, по одному и парами, праздничные, пахнущие холодом гости. Восклицания, поздравления, цветы хозяйке, женщины снимают шубки, предстают перед взорами в нарядных декольтированных платьях, как цветы в освещенной оранжерее. В коридоре носятся облачка духов, женщины поправляют прически в прихожей, прихорашиваются в ванной у зеркала.

Мужчины курят в кабинете с зелеными шторами, оттуда доносится смех, кто-то, на ура, несет в кабинет бутылку армянского коньяку – сгодится и он на аперитив!

В Илюшиной комнате – дети в масках, как и договаривались, – играют уже непонятно во сколько рук что-то несусветное на пианино, разглядывают книжки на этажерке, рассматривают альбомы и фотографии. Среди прочих выделяются Лиза с Марией. На Маше серебристый короткий плащ, такая же маска, темно-серое трико, красные мягкие сапожки, красный тонкий поясок. Лиза – это Звездочет. А вот возятся одноклассники Ильи – такие уж им достались маски: волка, зайца, медведя. Волк время от времени начинает преследовать зайца, тот изворачивается, а мишка неуклюже переваливается, очень похоже отмахивается – должно быть, от пчел – под смех бордовой лисички.

Есть там и еще один гость, постарше, без всякой маски. Это уже знакомый нам, уверенный в себе подросток лет пятнадцати, которому прочат прекрасное музыкальное будущее, он – сын Ольги Николаевны, консерваторки, без мужа, общей знакомой Натальи Игоревны и Машиной мамы. Ольгу Николаевну попросили помочь с детьми, сейчас она курит на лестнице этажом ниже, но скоро придет сюда и еще продемонстрирует свое искусство.

Внизу, у Лизы, тоже празднуют Новый год. Но там взрослая компания. И – свое веселье, может даже и большее, если судить по звукам, доносящимся снизу.

От пушистой елки, стоящей у заиндевелого окна, – призывный лесной дух. На ней разноцветные шары, горят гирлянды из затейливых фонариков – свечи, как это было в прошлом году, решили не зажигать. Сверкает мишура, раскрашенные хрупкие фигурки, еловые шишки, зверьки, что-то еще, геометрическое и ажурное, и уж совсем древние, наивные и милые клееные игрушки-ветераны, висевшие на елках еще в начале века. Увенчана елка серебряной звездой с красной звездочкой внутри. Внизу, под густыми длинными лапами, на снежной площадке из простыней и ваты, застыли дед мороз со снегурочкой.

Но самая драгоценная игрушка, прямо из сказки или сна, притаилась в пахучей тени. Это прилетевшая из заморских стран в снежную зиму Жар-птица. Ее – пером не описать, только охнуть про себя от восторга. Ее-то первой заметила Маша, подначила Илью («А я знаю, какая игрушка у тебя любимая!»), чем слегка смутила его, ведь в самую точку попала.

Висят на елке и грецкие орехи в фольге – имена вложены внутрь, рядом – таинственный мешок со среднеазиатскими осенними дарами – и чего только там нет! Дети в сладком нетерпении. Вот и Машин дед, он поднялся наверх за внучкой и уже нацепил бороду из мочалки, повязал чалму из полотенца – Дед Мороз и волшебник из восточной сказки вместе. Сейчас он расскажет, в лицах, необыкновенную новогоднюю историю про то, как добирался сюда из дальних стран, о происках злых сил и о том, как ему помогла благородная Снегурочка.

Но вот дети расселись по комнате, а Дед Мороз – он же чародей в чалме – начал свой рассказ:

– В одном царстве-государстве жил-был добрый волшебник Дед Мороз со своей внучкой Снегурочкой. И был у того Деда Мороза верный друг, тоже волшебник, а у того друга – много разных редкостей. Среди них большое зеркало, в котором мог – но только хороший человек – увидеть все страны, и города, и любого жителя Земли. Позвал однажды волшебник Деда Мороза к себе в гости, снял покрывало с зеркала и говорит: «Смотри, какие замечательные дети тебя ждут не дождутся, мечтают, чтобы ты к ним с подарками и елкой приехал. Выбирай-ка лучшую елку в лесу, садись в волшебные сани-вездеход-амфибию со своей красавицей внучкой и лети стрелой в ту страну к детям, да не забудь завернуть в южные края, забрать мешок волшебных фруктов в стране моего лучшего друга Бабура. А фрукты эти и вправду волшебные – кто съест персик, курагу или орех, у того сразу прибудет сил и талантов и он споет и станцует, что только пожелает (тут маски переглянулись, слегка поежились от предстоящего испытания).

А плыть ты должен по морю, где живет огромная рыба-меч. Если доплывешь, то дальше надо ехать через пустыню, где живет страшный лев. Днем он спит и всегда охотится по ночам. Тебе и с ним предстоит сразиться!

Когда победишь льва и перейдешь пустыню, попадешь в страну великого Бабура, где бегут прохладные арыки, где цветущие сады с райскими птицами, а вдали – высокие снежные горы. Сам Бабур живет в роскошном дворце с фонтанами – да только не задерживайся там, помни, что дети ждут новогодних подарков. Тут ожидает тебя главное испытание – нужно найти глубокую пещеру в горах, в ней живет дракон с тремя головами, он день и ночь не спит, стережет мешок с волшебными фруктами».

Дал мне друг саблю, да не простую, а волшебную, которой только и можно победить трех чудищ. Эта сабля сейчас со мной и достанется тому из ребят, кто лучше всех выступит. А девочки разыграют другой приз, подарок Бабура – чудесную косынку с арабскими письменами. Кому она достанется, та будет самой красивой.

А теперь слушайте, что дальше было. На второй день, как мы отплыли, разыгралась буря, и наши плавающие сани чуть не захлестнуло. Только буря утихла, как Снегурочка заметила вдалеке бурун, зрение-то у нее острое. То рыба-меч неслась прямо на нас! Я выхватил саблю, примерился, а Снегурочка так ловко развернула наши сани-амфибию, что одним ударом я ту рыбу пополам рассек, она перевернулась и утонула.

Скоро пристали мы к берегу, ехали по пустыне весь день, по барханам будто по волнам, и вот наступила ночь. Снегурочка уснула, я ее укутал, а сам глаз не сомкнул, помнил, что где-то рядом голодный лев бродит. И не зря – только полночь миновала, слышу я шорох в колючих зарослях. И – огромные глаза в темноте сверкают, как у собаки Баскервилей – все читали? (Маски хором: «Все!») Со злобным рыком, одним махом, лев ка-а-ак прыгнет – да на волшебную саблю и напоролся, острие прямо в сердце попало. Тут Снегурочка проснулась. «Ты что, – говорит, – Дед Мороз?» А я ей так тихо: «Спи, – говорю, – завтра день тяжелый, это ветер шумит в саксауловом лесу».

Наконец приехали мы к Бабуру во дворец, хотел он устроить нам роскошный пир, да сказали мы – торопимся к детям, на Новый год спешим. Он и говорит: «Все у меня есть, чем хочешь одарю, но волшебные фрукты, что дают силу, стережет в пещере трехглавый дракон, и по обычной дороге туда не пройти. Но есть один тайный ход в пещеру, надо по веревке спуститься с высокой скалы, напасть на дракона сзади и среднюю голову отрубить первой – дракон растеряется и плохо будет соображать. Две других головы тогда совсем легко будет победить».

Так я и сделал. Привязал веревку к скале, а Снегурочка стояла и смотрела, чтобы веревка не развязалась. Только спустился до середины, как вижу – средняя голова что-то почуяла и внимательно так смотрит на меня снизу. Тут я крикнул: «Снегурочка, выручай!» Она большой камень вниз и столкнула. И камнем этим прямо по лбу этой голове как ша-а-рахнет! И пока голова в себя не пришла, я саблей ее и срубил. Ну а остальные две так поглупели, что их совсем легко отрубить было. Так победили мы со Снегурочкой трех чудищ и вот оказались здесь, перед вами, с подарками. И волшебная сабля, и волшебная косынка с арабскими письменами скоро найдут своих владельцев. Золотые орехи на елке висят – в них имена спрятаны. Ну, кто первый?

– А что тут на косынке написано?

– О, это древние письмена, только один мудрый Бабур их и может прочитать. Но мне он открыл секрет. Вот что здесь сказано: «Хвала достойнейшей! Да не будет тебе равной в этом мире!»

– А на сабле что? Тут тоже надпись какая-то!

– О, это старинный клинок! Настоящая арабская гурда! А надпись гласит: «Герою хвала, что милостив даже к врагу, – души неверных он от уз земных разрешит».

– Как это – «от уз разрешит»?

– Так в древности поэты говорили. Это значит – отправит к праотцам.

– А за кого они сражались? За немцев или за нас?

– Ну, это давно было, еще до всяких немцев. А если бы сейчас, так, думаю, обязательно за нас! А теперь, ребята, давайте фанты развернем. Все готовы?

И Николай Георгиевич снял с пахучей ветки первый орех в золотой фольге.

– Первый фант – Маша. Второй – Лиза. Чем будете расплачиваться, дорогие дамы? Танцы, песни, стихи, гимнастика? Прошу!

– Слушай-ка, что я придумала, – заговорщически шепнула Маша подруге. – Помнишь, ты говорила, у Ильи черкеска есть, пусть принесет. Мы сейчас такое устроим!

А у Ильи действительно висела в шкафу черная черкеска, совсем новая, с газырями, – купили ее на день рождения в прошлом году, да быстро вырос и мала оказалась. С кинжалом на тонком пояске, да еще и папахой в придачу.

Делом минуты было залезть в шкаф, где наряд дожидался своего звездного часа, и незаметно пробраться в ванную, где Маша выправляла себе горелыми спичками усики перед зеркалом. Тем временем Ольга Николаевна, которую Маша попросила о музыкальном одолжении, уже сидела за фортепиано, пробуя тихонько лезгинку.

Ну и видок был у Маши! Вообще-то что надо – черкеска сидела как влитая, папаха лихо заломлена, а в замечательном танце, не жалея пальцев, она даже на носочки вставала! Ходила гоголем – а может, орла изображала – вокруг Лизы, с резко отточенными движениями, которые составляли контраст с Лизиными плавными – та павою плыла по кругу, даром что в халдейском колпаке. Та'-та – та'-та – та-та' – та' – да кто же не знает лезгинки! И обе так ловко, будто всю жизнь только этим и занимались! Хороши были и еле уловимые движения кистей рук у Лизы, которая вполне вошла в образ.

Неразлучные медведь с волком зачарованно смотрели на происходящее. Только лисичка чуть погрустнела – вот ей бы так!

Илья тоже любовался, но мысль его раздваивалась – не мог он не думать, что ж ему-то делать, а он был следующий, так решил неумолимый жребий. Вариантов было немного – сыграть в четыре руки с безотказной Ольгой Николаевной «Запорожец за Дунаем», которой, конечно же, ничего не стоило прочесть с листа вторую партию. Или, может, стихи Пушкина – читал же он их гостям, по просьбе отца, стоя на садовом столике, еще позапрошлым летом, да вот беда – прекрасные эти стихи, про «души прекрасные порывы» и «оковы самовластья», были слишком серьезны для новогоднего вечера. Первый же вариант, рядом со сногсшибательным Листом, этюд которого небрежно наиграл сильно продвинутый Аркадий, стоявший сейчас в демонической позе у стены, казался просто провальным. В общем, дело было швах, и Гулак-Артемовскому дана была решительная отставка.

А лезгинка между тем подходила к концу. Мария и так превзошла саму себя, упав на колено перед сине-золотистой пирамидальной Лизой. И в этот момент – да не посетует читатель на автора, не по своей воле взвалившего на плечи юного героя ношу не по годам? – ведь никакой «счастливой мысли» бедняге в голову не приходило, тот и сам не заметил, как вынесло его к пахучей елке, и опомнился он только после того, как, в каком-то отчаянном бреду, пройдя уже половину дистанции, услышал собственный голос, читающий – недавно попавшиеся ему на глаза, совсем не детские стихи – страшно подумать! – да и автор никогда не поверил, если б не знал точно, что так оно и было? – один из сонетов Шекспира в недавнем переводе Маршака.

Илья, признаться, зря очнулся, в полубессознательном состоянии оно, может, и лучше бы сошло, а так ведь выпустил, растерявшись, предпоследнюю строфу.

Вот он, этот сонет, со знаменательным пропуском:

 
Едва лишь ты, о музыка моя,
Займешься музыкой, встревожив строй
Ладов и струн искусною игрой, —
Ревнивой завистью терзаюсь я.

Обидно мне, что ласки нежных рук
Ты отдаешь танцующим ладам,
Срывая краткий, мимолетный звук, —
А не моим томящимся устам.

…………………………………………..

Но если счастье выпало струне,
Отдай ты руки ей, а губы – мне!
 

Последние две строчки чтец будто выдохнул, думая о Марии, – да нет, он их грозно выкрикнул, в отчаянье каком-то, и тут же залился пунцовой краской – может, еще и оттого, что зрителей, привлеченных удалой лезгинкой, сильно прибыло, и аплодисменты, не израсходованные на Марию с Лизой, оглушительно прогремели теперь в честь отчаянного чтеца!

Слышались, сквозь крупный частый дождь хлопков, возгласы: «Нет, ты только послушай!», «Ай да Илюша!», «Ну, артист будет!». Они доносились до его слуха как сквозь туман. Но краем глаза он заметил и внимательный взгляд Машиных зеленых глаз – ей в тот момент говорил что-то на ухо, улыбаясь, самодовольный Аркадий.

– Всех просим за стол! – Внятный, давно ожидаемый призыв прозвучал как нельзя кстати – поросенок на блюде торжественно проплыл в столовую.

Детский стол был приставлен углом к взрослому по торцовой стороне, так что сидели хотя и вместе, но и чуть порознь. Стрелки стенных часов приближались к двенадцати, радостное оживление нарастало. Но вот захлопали пробки шампанского, которое, ради такого случая, налили и молодежи – пока что провожали старый год. И общий разговор о делах прошедших, и новогодние закуски, кочевавшие по столам, и тосты – немудрящие, теплые, добрые – легко объединяли всех. А когда пробило двенадцать и заиграл гимн, все бросились чокаться, со звоном бокалов забылись старые волнения – страна входила в новый, пятьдесят четвертый год, и целая ночь веселья была впереди!

Илья, сидевший между Машей и Лизой, коснулся и рюмки Аркадия – с его существованием он почти примирился. Настолько, что не заметил тонкой усмешки на изогнутых губах, когда тот поздравил Илью с «поэтическим дебютом». Музыкальный юноша был слегка уязвлен тем, что не нашлось ему места за «взрослым» столом, но и бунтовать не было причины. Зато Ольга Николаевна, опередив пластиночную музыку, едва инерция новогодних тостов ослабела, пошла к инструменту, и вот уже упругие волны штраусовского вальса, да еще с вокалом, которым она, по долгу службы, неплохо владела, несутся из Илюшиной комнаты. Ее чуть просевшее контральто уверенно выводит: «Наполним бокалы на нашем столе, чтоб солнце играло в резном хрустале», что было, признаться, как нельзя более уместно.

Аркадий и тут оказался на высоте – умелый танцор, он подхватил Марию, они уверенно закружились на свободном пятачке рядом со столами. Кто-то отправился к исполнительнице; несколько мужчин, покинутых на время женами, затеяли жаркий спор о делах фронтовых – было им что вспомнить!

Лиза спросила Илью:

– Ты вальс танцуешь? Пользуйся случаем, живая музыка!

Но ни вальса, ни фоксов или танго он не умел, не готов он был к такому обороту. Между тем Штраус был спет и станцован, и отец Ильи, как он частенько делал на встречах с друзьями, поставил пластинку с песней Карельского фронта «В белых просторах», добавил звук радиолы, а Ольга Николаевна – вот уж где пригодился ее талант! – сразу схватив мелодию и аккомпанемент, тут же подыграла.

У Ильи, на много лет, так и осталась в памяти картина – стоят, обнявшись за плечи, отец с друзьями и поют хором:

 
Кружится, кружится, кружится вьюга над нами,
Стынет над нами полярная белая мгла… —
 

женщины – все молодые, одна красивее другой – им подпевают, а из столовой несется мощный хор фронтового ансамбля, и кажется, что это – один хор, только по чистой случайности разнесенный в пространстве. Шары на елке отливают серебром, золотом, красным и синим, празднично горят гирлянды, люстра потушена, только слабо рассеивает свет повернутая к стене лампа на пианино. Заманчивый еловый дух идет по комнате, дети взрослым тихонько вторят, стараясь не отстать – им слова не так знакомы. Вот кто-то зажег бенгальские огни, детские и женские лица по-новому подсветились, стали загадочней, но все – милые, радостные.

Ольгу Николаевну, так славно поддержавшую веселье, позвали вниз – она и там была нарасхват. Лизе тоже было пора, незаметно исчез и Аркадий.

Радиола заиграла танго. Маша просто, не терпящим возражений жестом взяла Илью за руку, положила ее себе на талию и повела в танце. Илья приноровился, поймал шаг и для первого раза совсем недурно изобразил что-то похожее на танго. Мария, знавшая с десяток фигур, одобрительно кивала в такт его первым шагам. Все это происходило в его комнате – остатки взрослой компании сидели в столовой, где возобновились новогодние тосты. Дети, жившие по соседству, благополучно разошлись по домам, так что был у них – Марии с Ильей – если и не «вальс при свечах», то, по крайней мере, «танго при гирляндах». Сквозь тонкую ткань, не совсем правильно положив руку, чувствовал Илья гибкую спину Марии, ловил ее взгляд, в котором нет-нет да проскальзывал ребенок, но всплывала и женщина, да не одна – целый букет переменчивых ликов являлся его взору, чему весьма способствовало коварное освещение. Много ли надо подростку, который вот так вот, «по-настоящему», танцевал впервые в жизни. Умолчим о том, какие чудные фантазии посещали его на протяжении долгих зимних ночей, и вернемся к реальностям ночи новогодней.

Спросившись у взрослых, выходят они «обновить год» в подсвеченную праздничными окнами морозную темноту двора. С высокого берега смотрят на белую ленту реки и черный лес за ней. Воздух чистый, пустынно, только вдалеке какое-то движение и радостные голоса. Кто-то неподалеку – да не видно откуда – пускает ракеты, белая, красная, зеленая чередовались наугад.

Мария предлагает:

– Загадаем желание? Если зеленая – желание сбудется, красная – нет, белая – может быть!

Бог его знает, что там она загадала, но в желаниях Ильи разобраться было куда как проще. Ракета взлетела белая…

– Ну, так даже интересней. Я знаю, что ты уезжаешь. На юг куда-то, надолго. Может, насовсем? Вот видишь, потому и ракета белая. Ничего не ясно, все – может быть! А может и не быть…

Когда возвращались, Илья не пошел напрямик. Желая побыть с Марией подольше, он повел ее кружным путем, мимо новых, недостроенных еще домов. Массивное здание для новых жителей, скрытое отчасти лесами, исподволь обретало свои настоящие черты. Были в нем и размах, и претензия – помпезное строение с колоннами подавляло и, казалось, таило в себе непонятную угрозу его дому, его миру, такому родному и привычному. Грядущая власть осторожно, но быстро прибирала страну к рукам, готовилась к реваншу и в его до последнего камня знакомом дворе. Он еще не забыл ни здорового жара после вечерних штурмов снежных крепостей, ни прохладных, пустых первомайских песочниц, ни зеленого склона холма с желтыми одуванчиками, где стояла заброшенная церквушка – на нее быстро, мелко крестилась выводившая его во двор тетя Лина, ни утренней дороги через арку, ведущую в школу, куда отец провожал его, по занесенной снегом наледи, ноябрьским утром, на первую в жизни контрольную. Великая эпоха, порождением которой был и он, Илья, давала первую трещину, как лед на реке в дни неурочной оттепели. Это был почти неуловимый, но внятный для чуткого уха знак – приходил черед уйти и ей, ее людям, героям, идеалам, всему строю жизни. Великий Обыватель через десятилетия должен был овладеть миром – ЕГО миром. И пусть этот новый враг не вошел, не вполз еще в его дом, пусть пока в маске, но он уже стоял у ворот!

Мария взглянула в сторону помпезного серого нароста – наверное, по-своему схватила ту же мысль. Была она тоже ведь плоть от плоти той же великой – Великой, что бы там ни говорили, эпохи!

Николай Георгиевич дожидался Машу. Прощание было скорым, но теплым, с ноткой горечи от неизбежного, близкого теперь расставания. Легкий поцелуй в щеку был наградой Илье, а еле заметный след от спички на ее верхней губе – напоминанием о чудесном вечере, об отлетевшей в страну воспоминаний лезгинке.

Какие-то неопределенные, сладкие мечтания не оставляли Илью в ту ночь при так и не потушенных гирляндах. Он то кружился в вальсе с Марией, то пел – солистом впереди огромного хора – песни военных лет, то читал с эстрады стихи, а Мария с Лизой сидели в первом ряду, и гром аплодисментов был ему наградой.

Прошел Новый год. Долго стоявшая елка наконец начала осыпаться, лишилась всех игрушек и в один из вечеров с почетом была вынесена во двор. Игрушки были убраны в картонки и заняли выжидательную позицию в столовой – ведь ясно было, что отъезд в далекий южный край неминуем.

Чтобы достойно завершить отношения добрых соседей, было куплено четыре билета на «Спящую красавицу» в Большой, из них два – для Лизы. Но, как это уже было, в последний день она заболела, билеты чуть не пропали. Да вернулась со школьных каникул Мария, в минуту подменила подругу – пошла на балет со своим дедом. По крайней мере, должна была пойти.

Илья узнал об этом два часа назад, он сам все делал в некоторой спешке, вот и с Лекой встретился уже в метро. Очутившись в зале, тут же стал высматривать их – билеты были в разных местах. Марии не было нигде – впрочем, ожидать можно было всего, это было так похоже на его непредсказуемую знакомую.

Отзвучала увертюра. Пробежал ветерок от занавеса, пахнуло запахом декораций, долетел до слуха слабый стук балетных туфель о деревянную сцену. Дирижер ворожил над пультом. Мерцала в темноте позолота бенуара, кто-то, согнувшись, быстро шел между рядами. Илья еще раз оглянулся, но заметил лишь отраженный свет на внимательных, слегка напряженных в ожидании волшебного зрелища лицах да чуть заметное движение в полутьме зала.

В антракте – красный бархат и темное дерево кресел, яркий свет тысяч свечей в бесчисленных светильниках, в огромной люстре, окруженной одетыми в легчайшие голубые ткани музами на потолочной росписи.

Тихий гул разговоров нарядной толпы в фойе и на ярусах – их не было нигде. И – снова в полупустой зал, где слабый шелест программок и разговоров, настройка инструментов, неназойливое разглядывание их – что, похоже, входило в ритуал спектакля. Свой голос на этом фоне казался Илье новым и чужим, обычные слова – исполненными глубокого смысла, особенно если в эти слова вплетается, как вот сейчас, уверенный, насыщенный знакомыми обертонами, всякую минуту готовый изменить интонации другой голос – да-да, рядом с ним стояла Мария, быстро говорила что-то его любимому Леке. Они опоздали, тоже искали их в антракте, теперь пересели, но это все равно далеко, ей не очень хорошо видно. Тут Мария осеклась, поняв, что сказала лишнее, но было уже поздно, ведь его дорогой Лека, конечно же, непременно уступит ей свое место, да это и ему лучше, он ведь дальнозоркий, и вообще они, то есть два деда (эх, каждому бы таким «дедом» быть!), с радостью посидят вместе!

Итак, все решено, люстра гаснет, они сидят рядом, одни в целом мире. Но – молчит Мария, только что оживленно болтавшая с Лекой. И дело вовсе не в том, что ее профиль так хорош при свете гаснущей люстры, а в том, что (и это невдомек Илье) минуты эти драгоценны для Марии, ведь ей после лыжных пробежек по сверкающему от солнца снегу меж вековых елей древнего бора, после привольной жизни в старинной усадьбе, отданной под санаторий, наконец, после этого внезапно подаренного судьбой спектакля вовсе не хочется вновь оказаться в громадной казенной спальной на двадцать человек. Со всеми девчачьими разговорами до полуночи, которые она, говоря по правде, от души презирала.

Когда спектакль кончился, и даже чуть раньше – до нескончаемых благодарных аплодисментов, они тихонечко выскользнули из зала – подобно Золушке, Маша должна была вернуться в свое казенное жилище, она и так опаздывала. Они быстро шли вверх по еще темному залу к выходу, а Илье хотелось, чтобы этот путь продлился подольше. В полупустом еще гардеробе их уже ждали взрослые, и немного спустя, уже у самых последних дверей, к которым устремился пахнущий духами поток дамских шубок и манто – гигантская многоножка на сотнях стройных опор, – туда, на черный морозный воздух, где колонны с заснеженным основанием по-своему завершают сказку вечера, – самый последний взгляд в ее глаза, над которыми – чистый лоб, рыжий венец волос, а еще выше – тонкий нимб из белого как снег, нежного вологодского пуха. А в душе – целый рой отроческих упований, рожденных музыкой и неизбежным расставанием – ведь через три дня отъезд – а теперь уже и эти дни прошли, и вот уже целые сутки он лежит в купе поезда Москва – Ташкент. А перед взором – заснеженные леса, потом – степи, степи…

Перед взором же мысленным медленно проплывали, как дома и редкие перелески за окном, последние московские дни – в комнатах царил веселый разгром, вещи сдвинуты, стены – странно пустые. На полу – огромные, как океанские корабли, старинные чемоданы, они не спеша наполняют всякой всячиной свои ненасытные чрева. Валяются какие-то тюки, связки книг, множество коробок. Пахнет кожей, нафталином, далеким путешествием.