Текст книги "Из тьмы и сени смертной"

В месте, где они стояли у деревянных перил, решетка прерывалась, хорошо был виден сад, бассейн и высокие старые ели слева от него; дальше кусты живой изгороди своими изгибами уводили взгляд в ночную тьму. Вдалеке, благодаря яркой луне, можно было различить темную крону большого каштана. Прошла минута, может больше – разве можно было вести счет времени! Из сада сильнее повеяло душистой теплой ночью. Внизу, в темных внутри, осветленных луной снаружи кустах пели цикады, в отдалении тихонько плескалась, переливаясь через края вазы, вода в фонтане. Руки Марии медленно заструились, незаметным движением она переменила место и оказалась прямо перед ним; губы ее, сложенные до того в улыбку сфинкса, приблизились к его лицу и, на этот раз угадав все верно, прильнули к его собственным.

Когда головокружительные объятия разомкнулись, спросила:

– Помнишь белую ракету в Новый год? Ну-ка, что я тогда сказала? Два слова – какие, помнишь? Может быть… Но сегодня мне хочется сказать другие два слова! Все возможно! Все! Только переговори утром с родителями. И начнем готовиться. А сейчас лучше расстаться. Не стоит торопить события. Счастливых снов и до завтра!

Сказав это, московская гостья, поцеловав Илью почти по-родственному, в левую щеку, исчезла в слабоосвещенных глубинах дома, где ей в одной из комнат был приготовлен ночлег.

Растревоженный ночным разговором, с какими-то неясными надеждами, в предчувствии неизбежных, возможно радостных и уж точно – важных событий, воскресным утром Илья вышел к завтраку. До этого он успел переговорить с матерью – ее легче было убедить в желательности музыкального вечера, тут ведь такой случай, не каждый день все так один к одному сходится! Неожиданно быстро удалось заручиться и согласием отца, привычно разминавшегося с эспандером в саду. Размеренное течение жизни решено было, ради такого случая, нарушить.

Мария, выпорхнувшая из своей комнаты свежей, в очаровательной бледно-зеленой блузке, скромно молчала и заговорила, живописуя предстоящий вечер, только убедившись, что идея ее не отвергнута. Одарив Илью благодарным взглядом, она не мешкая представила обдуманный за ночь сценарий предстоящего вечера. Музыкальную часть с помощью своих знакомых она брала на себя. Николай Георгиевич, остановившийся в гостинице неподалеку, должен был помочь с праздничным ужином, да и вообще – в нем она не сомневалась. Мать Ильи, загоревшись идеей, тут же пошла звонить дяде Игорю – с такими силами не то что музыкальный вечер провести – горы свернуть можно! Мария, в свою очередь, дозвонилась до каких-то одной ей известных «музыкальных» знакомых, которые и должны были стать основой вечера. Сама она играть не собиралась, сославшись на переигранную весной руку.

Зато Илья оказался свидетелем страстной и убедительной речи Марии, обращенной к предполагаемому исполнителю. На другом конце провода после недолгих колебаний было дано согласие. Прошла и основная идея – ведь музыкальная программа мыслилась, по возможности, «лунной», что касалось и названий пьес. Неопределенные еще вчера пожелания теперь, после разговора, воплотились во вполне внятную программу – Бетховен, первая часть «Лунной сонаты», несколько вещей Дебюсси, у которого «лунного» было хоть отбавляй – вот основа. К ней, по линии страстной мечтательности и безудержного романтизма, удачно подходила соната для виолончели и фортепиано Шопена, первые две части которой вызвался сыграть все тот же, пока еще таинственный Володя – знакомый Марии. Тогда же впервые всплыло новое имя – виолончелистки Анастасии, о которой Маша, уж неизвестно где и как, но тоже оказалась наслышана.

Не приходилось сомневаться – будь у Марии больше времени, она устроила бы костюмированный бал, поставила пьесу, да мало ли еще чего… Но раз времени было в обрез, то хоть что-то, хоть что-то…

Но вот гонцы командированы на рынки и в магазины, машина подготовки вечера завертелась. И еще – решили сделать красочную афишу концерта. Окончательное ее оформление возлагалось на дядю Игоря, но текст нужен был сейчас, немедленно. Пользуясь правами автора, забежим вперед и опишем этот продукт коллективного творчества.

За какие-то полчаса Илья убедился, что таланты Марии распространялись и на литературную область. По справедливости, мать Ильи тут не уступала Марии. Илья едва успевал за их мыслью и стилизованными под старину, словно из воздуха берущимися фразами. Переводя взгляд с одной на другую, он восхищался веселой и слаженной работой обеих, напрасно пытаясь вставить хоть слово в поток их совместных импровизаций.

Афиша в итоге представляла собой сложенный вдвое лист ватмана – нечто среднее между программкой, афишей и поздравительным адресом. На первой странице текст: «Концерт для страждущей райских звуков части человечества». Ниже – два смешных человечка, каких рисуют дети, один держал другого за руку, а еще ниже – нарисованный акварелью романтический пейзаж, в центре которого – рояль с вдохновенно вздымающим руки пианистом. Рядом – изображавшая Анастасию (о которой еще пойдет речь) мечтательная виолончелистка; вокруг рояля и музыкантов – смахивающие на тополя и кипарисы деревья, над всем этим – серп луны. Далее публика извещалась о том, что концерт предназначен и для «цикад, кузнечиков, светляков, ночных птиц, мотыльков и бабочек, летящих на обжигающий огонь вечно юного искусства музыки».

На следующей странице, на развороте, была собственно программа. В ней говорилось, что устроители «имеют честь предложить почтеннейшей публике» исполнение «зело искусного в бряцании по струнам многозвучным Володимера», «победителя музыкальных ристаний Всероссийских, а равно во Немецкия, Роменския, Аглицкия и прочая земли». «Дорогим гостям» предлагалась «во первом отделении» «соната в cis великого мастера Лудвига, часть первая». Затем следовала соната «брата нашего по родственному племени, великого мастера Фредерика», для виолончели и фортепиано, части первая и вторая, которые исполняли уже помянутый «Володимер» вкупе с «царицей виолончели, непревзойденной Анастасией Туркестанской» (это высокое звание придумала своей коллеге веселившаяся от души Мария).

Во втором отделении благосклонное внимание слушателей должны были занять «пиесы великого мастера Клода» – прелюдия «Терраса представителей при лунном свете», «Отражения в воде» из «Образов», снова «лунная» прелюдия – «И луна нисходит на разрушенный храм»; затем, для контраста, «Остров радости», и вроде как на бис – всем известный «Лунный свет» из «Бергамасской сюиты». В общем, планировалось «большое ограбление» ничего не подозревавшего французского новатора на предмет «лунного света». Дело оставалось за малым – все это сыграть, но то была уже не их забота.

Задача Ильи, если таковая и просматривалась, состояла в том, чтобы привести в движение сложный механизм вечера, быть неким передаточным звеном и, как он несколько самонадеянно полагал, его тайным вдохновителем. Но все происходило как-то само собой; Мария в середине дня исчезла в неизвестном направлении, а вскоре появился дядя Игорь, тут же начавший готовить узбекский плов. Илья толкался около него на кухне, слушал рассказы о геологических путешествиях и помогал в резке лука и моркови. Наконец позвонил Николай Георгиевич, который доложил, что все идет по плану, что они уже собрались и скоро приедут, все вместе.

Приехали, однако, около восьми, когда спала жара, а почти готовый плов медленно доходил до кондиции. Николай Георгиевич сразу прошел на кухню, остальных мать Ильи провела в его комнату, где Володя – им оказался высокий светло-русый юноша в черных брюках и голубой сорочке с закатанными по тогдашней моде рукавами – старинным характерным жестом закинул назад волосы, открыл крышку желтого пианино, пробуя строй, бросил вслух: «Ну что, Настена, будем играть? Все даже лучше, чем я думал», – обращаясь к своей спутнице, той самой Анастасии, чей футляр с виолончелью так бережно нес от самого такси Илья.

Анастасия, показавшаяся Илье сначала высокой из-за длинной, умело скроенной серой юбки из облегающей ткани и строгой – наверное, из-за упрямых, недетских складок между бровями, потихоньку отошла и расслабилась. Сменила свои шпильки на что-то более удобное, став похожей, в белых носочках и черных, матовых, почти домашних туфлях, на рано повзрослевшую гимназистку. В своей ситцевой, белой в черный горошек кофточке с крошечным бантиком, короткими воздушными рукавами и плечиками, какие носили тогда, она более остальных видела себя исполнительницей, приглашенной на частный концерт.

Лоб Анастасии наполовину закрывала задорная челка в стиле шаловливой Одри Хепберн из «Римских каникул». Но глаза из-под челки смотрели строго и одухотворенно; хотя могло показаться, что она, как и помянутый голливудский сорванец, тоже выросла в обеспеченной семье, в атмосфере веселого и счастливого труда, тут все было иначе. Даже когда Настя улыбалась, эта духовность не исчезала, разве что появлялась какая-то жалеющая нотка во взгляде, готовность то ли простить что-то, а может, смириться с чем-то. К сожалению – это быстро заметил Илья, – Настя слегка прихрамывала. Но красиво вьющаяся вокруг бедер длинная юбка и какая-то особая, скользящая походка скрадывали этот недостаток.

Пока женщины накрывали стол на веранде, мужчины решили, следуя намеченному сценарию, перетащить туда инструмент. С веселыми возгласами его быстро докатили до высоких порогов, где движение застопорилось. Отец Ильи, мягко отодвинув напрягшегося было Владимира – тому надо беречь руки, – с помощью Николая Георгиевича ловко перетащил пианино через препятствия. Инструмент поставили в углу веранды, там, где вчера происходил ночной разговор; даже в этом Илья усматривал перст судьбы – теперь уже звуки должны были продолжить оборвавшуюся беседу, слов оказалось недостаточно, да и разве выскажешь ими все!

Салаты, разнообразные овощные, мясные и прочие закуски, о которых позаботился Николай Георгиевич, стояли нетронутыми, так как все увлеклись удавшимся на славу пловом. Отходили от забот и гости. Звучали традиционные тосты в адрес хозяйки и хозяина, прославлялась Мария – ведь именно ей пришла в голову столь удачная идея вечера, не был забыт и «творец плова», дядя Игорь.

– Ну вот, наконец-то я вижу Настину улыбку, – сказал он. – Дорогие друзья, мне хочется провозгласить тост в честь Насти, а в ее лице – и в честь всех тружеников музыкального фронта. И пожелать, чтобы Настя чаще улыбалась. Ведь сказано – красота спасет мир, да и просто – красивая девушка должна улыбаться. Помните, как поется: «Улыбка – это флаг корабля». Так что, капитан, улыбайтесь!

– Мой капитан – Владимир. В нашем дуэте он главный, он капитан, это больше к нему, – отвечала Настя, слегка зардевшись.

– Слышите, Володя, как вас величают! – воскликнула мать Ильи.

– Тогда следующий тост – за капитана корабля и за его большое плавание. За Володимера! – решительно добавил Николай Георгиевич, наливая молодежи красного вина, а мужчинам холодной водки.

– Настя, это еще не все, – продолжил немного спустя дядя Игорь. – Надеюсь, уважаемые профессионалы меня простят, но разрешите спеть в вашу честь романс. Иду на такой риск, только чтобы воздать должное красоте и вашей, и всех присутствующих дам и воспеть эту ночь.

– Слушайте, слушайте все! Дядя Игорь поет романс в честь Анастасии Туркестанской! Сверх программы! – объявила во всеуслышание Мария.

– Просим, просим! – послышались голоса с разных концов стола. К моменту, когда были произнесены эти слова, уже стемнело, но для основного выступления было еще рановато. И не столько из-за пресловутого лунного диска, который только поднимался над горизонтом, сколько из-за гостей, слишком, во всех смыслах, трезвых. Души их не вошли еще в то мечтательное состояние, в котором решительно все, а музыка в особенности, воспринимается иначе. И потому благородный порыв дяди Игоря, обещавший небольшой концерт, оказался весьма кстати.

Дядя Игорь, сидевший ближе всех к инструменту, пересел к пианино, попробовал клавиатуру.

Мария, с удобством расположившаяся между Ильей и Володей, как и остальные, с любопытством ждала начала. Неспокойна была лишь Анастасия – ведь исполнение, пусть и в шутку, посвящалось ее особе – а вдруг «не получится»?

Тем временем, верхний свет был погашен, на белой скатерти, среди блюд, рюмок и старинных серебряных, извлеченных из закромов по случаю праздника, приборов, зажгли небольшую фарфоровую лампу с уютным абажуром из темно-розовой ткани, отчего теплым светом озарились все лица, ставшие и моложе, и загадочней; все это немного напоминало последний Новый год в Москве. В подсвечниках старинного немецкого пианино (как, наверное, и лет тридцать назад, в каком-нибудь захолустном немецком городке) горели свечи, и все было готово к радостям сердечным и музыкальным. А что лучше согревает души, чем хороший романс?

Илья, как можно догадаться, с романсовой музыкой был знаком, мягко говоря, слабо, и наше изложение можно считать результатом более поздней реконструкции, как оно и было на самом деле. Но вот что врезалось ему в память, так это ощущения, которые обрушились на него в тот вечер щедрым водопадом. Это и неудивительно – нервы его пребывали в радостном напряжении, и каждый звук, душевный порыв или блик света, отраженный на лицах гостей, сохранился в памяти на долгие годы, как оставляет след в сургуче оттиск филигранно вырезанного перстня-печатки.

Итак, первый номер – хорошо знакомый ценителям романс с музыкой Шиловского «Ночные цветы» – «Белые, бледные, нежно душистые, грезят ночные цветы… ». Там говорилось-пелось о том, что в них, цветах, «сочетались с отрадой небесною грешные чары земли». И сам душистый, свежий, скромно-завораживающий, как те цветы, о которых пелось в нем, романс будто пробовал почву – или, скорее, подготавливал чью-то невинную душу для страстных излияний.

Далее – столь же целомудренный, но с сюжетом более «реалистичным» – романс «Помню я дивную ночь», с музыкой баронессы Витте (кстати, не была ли она родственницей известного деятеля начала века? Тогда получали новое подтверждение семейные предания, долетавшие временами до слуха Ильи). В этом наивном, прелестном романсе примечательно было сетование героя на собственную робость, что подготавливало слушателей (или, быть может, единственную слушательницу?) к восприятию третьего номера – «Погоди, погоди торопиться» с напева московских цыган. В нем возникал образ страстной и мудрой героини, которая, зная, что «еще до ней (то есть могилы) люди нас разлучат», призывала героя не торопиться – ведь «еще на небе звезды горят».

Когда начало казаться, что дядя Игорь с каждым новым романсом нагнетает страсти, он неожиданно опроверг эту гипотезу и разразился знаменитым «Угол ком », начинавшимся, правда, с весьма решительной констатации – «Дышала ночь восторгом сладострастья». Но все восторги затем очень ловко и к удовольствию слушателей завершились ироничной благодарностью; тут дядя Игорь «сыграл», спев слова «О, как же вас теперь благодарю я (за то, что вы на зов мой не пришли!)» под тремоло с тремя форте, что вызвало восторг увлекшейся Марии.

Связав романсы в нечто драматически цельное, дядя Игорь подготовил почву для главного «лирического удара» – романса на стихи Фета «Сияла ночь. Луной был полон сад…». Спел он его просто, без тени шутовства. А стихи-то были прекрасные! К тому же луна действительно вышла довольно высоко, заполнила и заполонила собой весь сад. Все замолкли, до того хорошо было.

Однако этим все не кончалось. Чтобы привести собравшихся в более оживленное расположение духа, дядя Игорь пошел на некоторый риск и спел совсем не простой для дилетанта романс Чайковского на стихи К. Р. в ритме серенады «О дитя, под окошком твоим…» – не для пробуждения страстных чувств, а совсем напротив – чтобы предполагаемое дитя «нашло в сновиденьях отраду». Тут все было очень кстати – ведь в этих светлых стихах речь шла о юном создании, которому испытания еще только предстоят; Анастасия же вызывала у всех именно такие чувства.

Дядя Игорь был награжден дружными аплодисментами, особенно растрогана была Анастасия. Она отвесила певцу редкий в ее устах комплимент, высказавшись в том смысле, что он вполне может выступать на вечерах, притом не только самодеятельности. Марией, взявшей на себя роль конферансье, был объявлен получасовой перерыв.

Втроем они – Мария, Владимир, Илья – прошлись по освещенным луной, таким знакомым и таким новым сегодня дорожкам сада. Когда подошли к развесистому старому каштану, Мария бросилась в гамак, скрытый под его кроной. Володя, к досаде Ильи, стал раскачивать московскую гостью. Изображая кого-то – он сам толком не знал кого, – Илья вынул заготовленную заранее пачку сигарет. Иностранная упаковка никак не хотела открываться. Мария с участием смотрела, как он возится с целлофановой оберткой, забывая к тому же вынуть какую-то посеребренную бумажку и тем обнаруживая свою сугубую неопытность. Наконец он не без труда выбивает щелчком несколько штук, дает закурить ей и Володе, сам берет сигарету. Лихо щелкает зажигалкой, подносит всем огонь, затягивается, пьянея с непривычки от крепкого табака.

– Илья, ты же не куришь – и не надо, – говорит голос Марии из темноты. – А зажигалка у тебя фирменная. Дай поиграть.

Илья не без гордости протягивает ей доставшуюся от одного из знакомых отца бензиновую – французскую! – зажигалку «Филипп», которая до того хранилась в потайном ящичке секретера.

– Смотри-ка… классная зажигалка, – заключает Мария, вертя в руках красивую вещицу. – Ой, что там происходит, вы только послушайте! – откликается она, заслышав пение, доносящееся с веранды. Это пробовали петь дуэтом Анастасия и дядя Игорь. И очень смешно, слегка в нос, Мария тут же пробасила: «Ты пела до зари, в слезах из-немо-га-а-я…», подделываясь под махровую страсть, не пожалев прекрасных стихов.

– Ох и зла ты, Машка! – просто говорит Володя. – Вот попадешься такой на зубок, и кранты. Настя человека петь учит, а ты злобствуешь.

– Да бог с тобой, ты ошибаешься, я сама кротость, я ангел. Всего лишь опасаюсь за бедную Настену, попавшую в руки коварного соблазнителя. А петь он и сам умеет, наверняка где-то учился. Ведь выбрал самое лучшее и обрушился на ребенка, настоящий коршун, – отвечала Мария, раскачиваясь в гамаке.

– Настя старше тебя – «ребенок»! И в вокале разбирается.

– Все равно ребенок, ребенок, – заупрямилась она, играя сама в капризную девочку.

Между тем Илья присмотрелся в темноте и с волнением обнаружил, что в гамаке она разлеглась весьма привольно, отчего и без того ее довольно умеренной длины белая юбка с белым же лайковым пояском полезла вверх, невинно и потому еще более увлекательно предоставив заинтересованному взору длинные ноги, обутые в кожаные, белевшие в темноте босоножки. На ней была та же, что и утром, бледно-зеленая блузка, идущая к ее каштаново-рыжим стриженым волосам, но это было все, что осталось от утренней тихой и веселой Марии. Сейчас внутри нее поселился какой-то неизвестный Илье бесенок, полный опасных соблазнов. Илья смотрел на Марию во все глаза, втайне надеясь, что взгляды его останутся незамеченными. Ему было невдомек, что небольшой спектакль Мария устраивает, возможно, ради него, да и сказать – не поверил бы. Притягательность ее была выше всяких пределов. Мелькала удивительная мысль о том, что статный, наверняка талантливый Владимир вовсе не претендовал на роль соперника. Деловой и добродушный, он, казалось, вообще очутился здесь, как говорится, «по долгу службы» и нес эту «службу» естественно и уверенно. Его, похоже, совсем не волновали ни проникавшие сквозь листву бледные, таинственные лучи, качавшиеся на овальной коленке Марии, ни то, как загадочно гасла и вспыхивала ее сигарета в темноте, ни внезапное кокетство с пением – она не только пробасила романс, но еще и подергала себя за горло наподобие Марлен Дитрих в ковбойском фильме, изображая «колоратуру», чем окончательно пленила Илью, этот фильм пропустившего. В манере Владимира все располагало к себе; Илья с удивлением почувствовал, что хотел бы подружиться с ним, – несмотря на разницу в возрасте, что-то говорило ему о возможности этого. И даже хорошо, что это не он раскачивал гамак, – сам Илья пребывал в таком смятении, что вряд ли был способен даже на это.

Но вот пение на веранде прекратилось. Скоро из зарослей появилась Анастасия. В темноте она двигалась плавно и бесшумно, ее челка была прелестна. Она пришла за ними – пора было продолжать.

– Ну что ж, пойдем, бледный наш цветок, – откликнулся Владимир.

На беду, какая-то мошка попала в глаз Ильи, что немедленно заметила Анастасия. Взяла его за руку, как младшего брата, и повела к свету – вынимать мошку. Избавила от противного насекомого в одну секунду, но этого было достаточно, чтобы Илья с удивлением почувствовал на себе загрубевшие пальцы ее левой руки, как и положено виолончелистке, разглядел болезненную прозрачность лица – последствия ленинградского младенчества, тонкую развитую мускулатуру сильных ловких рук и все те же вертикальные морщинки между бровями, которые уже не поддавались косметике. Не было ровно ничего кокетливого или беззаботно-девического в ее облике. Маленький собранный боец, живущий одной верой в себя, не уповающий на «добрых старших», – вот кто был перед ним. Она, по сути, приехала не столько развеяться, сколько еще раз обыграть сонату, на которую возлагала определенные надежды. Как же Мария была не похожа на нее!

Все снова расселись по своим местам, только Мария села ближе, и теперь Илья мог видеть ее. Владимир установил себе другой стул, повыше, снова зажгли свечи, и зазвучал романс Грига в авторском переложении, без всяких слов, – нельзя ведь было играть Бетховена сразу после дяди Игоря. Когда с романтическим Григом было покончено, решили погасить лампу, и тут началось священнодействие. Знаменитую «Лунную сонату» Володя играл светлым звуком, до дерзости просто. Вообще-то многие дилетанты, увидав эти триоли в медленном темпе и октавные ходы в левой, говорят себе: «Подумаешь, это и я сыграю!» Как же все они ошибаются! Эти несколько страничек – сложнейшие. Бешеное престо финала, если угодно, куда проще. Доступность же первой части – мнимая, ибо играть эти страницы «приблизительно», да еще нагружая их доморощенной «психологичностью», что многие и делают, – великий грех, до того глубока и совершенна эта музыка. Кстати, кто сказал, что она обязательно должна навевать какие-то мысли о лунной ночи? Конечно, поэт Рельштаб имел право на это название, оно оказалось удачным и по заслугам прижилось, но все-таки, думается, десятки, если не сотни тысяч исполнителей всех рангов – за полторы-то сотни лет – обокрали себя, сузив свою фантазию до некоей обобщенной «лунной ночи», стремясь к тому же и передать ее как можно «поэтичнее».

Все эти мысли проносились в голове Ильи, ибо не раз и не два слушал он эту музыку, читал о ней, беседовал с учителями, пытался играть сам, быстро убеждаясь в справедливости сказанного. Что хотел поведать человечеству «великий мастер Лудвиг», из каких глубин его бездонной души вышло это, может, самое совершенное его творение? Сие остается тайной, особенно если играть музыку эту так вызывающе, так завораживающе просто, как это сейчас делает Владимир, и если справа от него, ближе к Илье, маняще и смутно белея в ночи нежной плотью, сидит та, кто с каждой минутой становится все желанней, дальше и одновременно ближе!

Вот уж кому, а вовсе не Анастасии подходила роль « белого, бледного, нежно-душистого» цветка – к тому же от Марии действительно исходил слабый аромат легких цветочных духов, незнакомых Илье, – названий их он, разумеется, не знал, но память на запахи у него была абсолютной, как бывает у других абсолютным слух. Можно было подумать, что Мария заранее знала и о романсе с музыкой Шиловского, и о том, как должны смутно белеть в ночи ее руки и ноги, дабы походить на «белые, бледные» цветы, и какой она – уже почти цветок – должна источать аромат, чтобы оказаться под стать им, «нежно-душистым». Был и «лунный свет, лившийся с высоты», и «знойная истома» ночи. А уж что касается сочетания с «отрадою небесною» «грешных чар земли», то сочетались они в полной мере и в виде, на взгляд Ильи, наисовершеннейшем.

Первые звуки виолончельной шопеновской сонаты застали Илью врасплох – он все смотрел на Марию и не обратил внимания, как заняла свое место рядом с пианино Анастасия с виолончелью. То был породистый инструмент, который она одалживала для выступлений у своего старого учителя, игравшего до войны в оркестре Большого театра, а затем осевшего в гостеприимном Ташкенте. Видно было, что с первых звуков этот мир с его страстями перестал существовать для Анастасии. Ее взгляд стал сосредоточенным, он уходил в себя, в музыку, в ту глубину, где и происходила эта встреча. И хотя, по мнению некоторых, соната эта, написанная по просьбе одного известного виолончелиста, не принадлежала к числу безусловных шедевров «мастера Фредерика», была она пронизана духом неподдельного романтизма. Чистота и завершенность стиля, совершенство, как всегда у Шопена, формы располагали к сонате многих; Анастасия же просто грезила этой музыкой.

Так или иначе, исполнение оказалось превосходным. Новый для Ильи, никогда не слышанный им вблизи, страстный, властно зовущий куда-то грудной голос виолончели, согласно вторящие ему звуки фортепиано, будто нашедшего под руками мастера свою истинную природу, неровное пламя свечей, таинственный, несмотря на частые упоминания, свет луны, близость Марии, сидевшей в трех шагах от него – Илья и желал и избегал смотреть в ее сторону, – все это как-то радостно и неотвратимо увлекало душу, приводило ее в новое для нее состояние сложного, высокого восторга. Где-то на заднем плане всей картины жила и простая, но важная догадка о том, что, возможно, именно сейчас он находится на вершине своего земного существования. И первым предупреждением о сложностях надвигающегося бытия – ведь рай еще только предстояло завоевать – были две упрямые складки между бровями и пульсирующая жилка на левом виске исполнительницы, чья мнимоголливудская челка вздрагивала при каждом сильном движении смычка, а мягкая ткань юбки облегала корпус старинного инструмента.

Когда музыканты сыграли скерцозную вторую часть, был устроен перерыв. Далее предстояло трудиться, и не на шутку, одному «Володимеру». Но тут снова выступил на первый план дядя Игорь. Окрыленный предыдущим успехом, он решил еще раз порадовать гостей, на этот раз своими талантами рисовальщика. От его предыдущих визитов оставалось несколько больших листов рисовальной бумаги и уголь, идеально подходивший для быстрого наброска. Все проследовали в комнату Ильи, где дядя Игорь усадил на стул сначала Анастасию, поставил свет и, соорудив подобие мольберта из куска фанеры, смелыми штрихами стал воссоздавать ее облик. Он уловил главное в ней: не работая долго над деталями, передал в поясном портрете несколькими штрихами характерный наклон корпуса, слегка склоненную голову, решительный жест рук – все это шло от безошибочно уловленного внутреннего настроя. Выражение лица, несмотря на задорную челку, было одновременно и женственным, и по-бетховенски непреклонным, особенно рот и подбородок. По общему признанию, набросок удался; Настя же была просто счастлива.

Очередь была за Марией. Выражение ее красивого лица казалось более переменчивым – будто несколько женских ликов скользили по нему поочередно, как скользят тени облаков по летнему лугу. Дядя Игорь, пытаясь угнаться за всеми, не мог до конца ухватить ни одного. Несмотря на несомненное внешнее сходство, он чувствовал, что характер этой модели ему неподвластен.

Но тут, словно желая прийти на помощь рисовальщику, зазвонил телефон в кабинете. Звонили из гостиницы, спрашивали Николая Георгиевича. Из его отрывочных реплик стало ясно, что случилось нечто, из-за чего он должен был срочно покинуть всю компанию. Не желая устраивать суматоху, он быстро попрощался с родителями Ильи, условился о чем-то с Марией и незаметно исчез.

Незаконченный набросок Марии, полный загадок и странного очарования, Илья с ее разрешения свернул в трубку и спрятал в шкаф. Легкая суета, вызванная звонком, улеглась, и концерт продолжился.

Илья заметил разительную перемену в Марии. Он рассчитывал, что она пробудет еще несколько дней, ведь ему так много нужно было сказать ей. Но что за разговор был у нее после звонка? Каковы были ее настоящие планы? Он не знал ничего, не управлял ничем, но не мог не заметить лихорадочного возбуждения, которое охватило ее, этого нового блеска в глазах. Он странно контрастировал с начавшимся Дебюсси, гениальная звукопись которого являла внутреннему взору слушателей то трепет листвы, то отражения в воде, то скольжение лунного света по ступеням храма, то ночные, неподвижные, покинутые людьми пейзажи.

Но тем большим откровением был «Остров радости», это праздничное и одновременно томительное, с приплеском светлого эротизма шествие, которым, казалось, открывался новый век Европы, России, всего мира! О, эти европейские надежды, новые формы искусства и музыки, обилие новых идей, новых имен, полет дерзновенного разума человеческого, возжелавшего в считаные годы заново овладеть всем миром и мысли, и чувства, и духа, и материи! Время гениальных открытий, проникновенных образов во всех родах искусства, глубочайших мистерий, век Скрябина и Дебюсси, Рихарда Штрауса и Шенберга, Рахманинова и Блока, Стравинского и парижских Русских сезонов, век религиозных прозрений и богоборчества! Мир, опьяненный обилием собственных возможностей, сошел с ума, он уже почти жил в земле обетованной, он шествовал с тимпанами и тирсами по этому Острову радости! Илья смутно помнил, что пьеса эта была навеяна картиной одного известного художника из «новых», но у него, Ильи, появился свой Остров радости, и главная жительница этого острова сидела рядом с ним! Тревожащие звуки шествия захватывали все новые пласты будущего, уникального, счастливого, может даже великого, принадлежащего ему, чего бы это ни стоило, будущего, которое начиналось сегодня, здесь и сейчас!

Прозвучавший для успокоения в конце «Лунный свет» не снимал радостного напряжения, которое родилось под звуки «Острова». Именно там, на этом острове, его ждало счастье, которого он решил добиваться – ведь так все ясно, так просто все – сегодня же ночью. И музыка дала точные идеальные формы тому неопределенно-тревожному состоянию ожидания, в котором он пребывал последние сутки, и даже название! Именно так – Остров радости!