Текст книги "Быть при тексте. Книга статей и рецензий"

Дорастающие до Имени
Молодая поэзия «толстых» журналов в 2015 году

Прежде чем приступить к заданной теме, стоит определиться с самим понятием «молодая поэзия». Кого считать «молодым поэтом»? Однозначный ответ здесь вряд ли возможен. Возрастные планки при попытке определить поэтическую «молодость» разнятся сильно, сторонники как «завышенных», так и «заниженных» вариантов довольно убедительны. И все-таки в качестве рабочего ориентира возьмем самую, пожалуй, традиционную и устоявшуюся границу – 35 лет. Именно этот возраст является предельным для премии «Дебют»2222
  Резонансная в свое время, но почившая ныне в бозе екатеринбургская поэтическая премия «Литературрентген» принципиально отстаивала возрастную границу в 25 лет, но при этом основной массив предлагаемых на нее текстов, на мой взгляд, был довольно сомнителен в плане творческой состоятельности их авторов.


[Закрыть] (и ряда других премий, в том числе зарубежных), именно он является определяющим для приглашения на Форум молодых писателей России и стран СНГ в Липках. Таким образом, в современном литпроцессе «молодость» заканчивается именно в тридцать пять. Вспоминаются и слова Бахыта Кенжеева, сказавшего однажды, что, по его мнению, в сегодняшних условиях переизбытка подавляющей сознание разнообразной информации, от которой ни спрятаться, ни скрыться, обрести свой голос, свою интонацию, определяющие поэта как творческую единицу, раньше тридцати пяти лет практически невозможно. Это звучит действительно резонно и логично. При всей условности, именно где-то в районе тридцати пяти проходит граница между поэтической молодостью и зрелостью. Стартовать как Пушкин или Рембо сегодня значительно сложнее. Не та социокультурная ситуация. Впрочем, возможности появления юного гения это отменить, конечно, не может. Не стоит также забывать, что, как сказал один поэт, начинающих поэтов не существует. Либо начал, либо не начал, а если уж «начал» – то уже не «начинающий»… И все же, так или иначе, мы упираемся в тридцать пять.

Для начала пара отправных точек. Во-первых, взвешенное суждение поэта Юрия Казарина: «С точки зрения качества поэзии, никакой разницы нет – написано молодым поэтом, среднего возраста или пожилым. Потому что поэзия – это некая константа необычного, может быть, даже самого эффективного способа познания действительности. Стихотворение, в любом возрасте написанное, может быть высокого, среднего или ниже среднего уровня. А вот с точки зрения энергии – у молодых стихи более энергичны. У них, видимо, бьет энергия биохимическая, мышечная. Это всегда сказывается на формальной организации стихотворения – ритм более напористый, более отрывистый, рифма более интересная, более свежая. А еще одна любопытная деталь, в которой молодые, как ни странно, сходятся с пожилыми – и те, и другие занимаются прямоговорением»2323
  Казарин Ю. Если не читать – зачем тогда жить // Областная газета, 26 сентября 2015 г.


[Закрыть].

Во-вторых, в крайне интересной и глубокой аналитической статье о современной поэзии Игорь Шайтанов высказал довольно безапелляционный тезис: «…среди тех, кто пишет и публикует стихи в возрасте моложе пятидесяти, имен нет, есть колебания стиля»2424
  Шайтанов И. И все-таки – двадцать первый: поэзия в ситуации после постмодерна // Вопросы литературы. 2011. №4.


[Закрыть]. Попробуем, оттолкнувшись от этих высказываний, «просканировать» на предмет поэтической состоятельности подборки стихотворений авторов до 35 лет (включительно), опубликованные в «толстых» журналах в 2015 году. Для этого обратимся к основному корпусу «Журнального зала» в силу очевидной репрезентативности представленных в нем изданий2525
  А конкретно – выложенные в нем на данный момент и имеющиеся в нашем распоряжении номера журналов за 2015 год.


[Закрыть]. Разумеется, и в журналах «второго ряда» ЖЗ, таких, как «День и ночь», «Дети Ра» и др., а также на евразийском журнальном портале «Мегалит» и других вполне статусных ресурсах, вроде «Literraтуры», можно найти интересных авторов и показательные стихи, но вряд ли они серьезно скорректируют общую картину, да и объем статьи при этом раздуется непомерно, что не пойдет ей на пользу.

Прежде всего взглянем на количественный показатель (первый и, пожалуй, последний чисто объективный критерий в наших разысканиях). Нельзя сказать, что подборок молодых поэтов в рассмотренном корпусе журналов – много. В среднем, это примерно одна подборка на два номера или на семь-восемь подборок «старших». При этом очевидна различная политика того или иного журнала по отношению к молодым поэтам: так, на страницах «Урала» и «Невы» они представлены довольно широко, тогда как, например, в восьми номерах журнала «Октябрь» не представлено ни одного поэта, родившегося после 1980 года. Журнал «Волга» явственно тяготеет к авторам авангардно-экспериментального толка, а «Знамя» ориентируется на участников своего семинара на форуме в Липках.

Оставим за рамками данной статьи безбрежные вопросы о том, что вообще «возраст» значит в поэзии, насколько влияет на нее, и попробуем, прекрасно понимая неблагодарность такого занятия, сгруппировать представленных в журналах молодых поэтов в несколько когорт, лишний раз оговорив понятную условность и субъективность такого деления, проницаемость границ между выделенными группами, уязвимость выводов и обусловленную жанром обзорной статьи неизбежную поверхностность суждений.

В журнале «Арион» (№1) опубликовано два стихотворения екатеринбургского поэта Александра Дьячкова (1982 г. р.)2626
  Сразу отмечу, что далеко не во всех случаях в подборках указан год рождения автора, приходится искать эту информацию дополнительно. Мне кажется, этот элемент должен обязательно присутствовать в кратких биографических справках, предваряющих подборки.


[Закрыть]. За стихами Дьячкова всегда видна их биографическая основа, они неизменно «примагничены» к судьбе автора, проще говоря, прожиты и пережиты. Он пишет как бы перед лицом Бога, но создает не православную поэзию в ее ортодоксальном понимании, а духовную (от слова «дух») лирику, на равных исполненную смирения (не заемного, но выстраданного), зрелого приятия жизни и скрытого экзистенциального драматизма: «Спасибо, Господи, за грязную весну, / разбитую, как первые кроссовки, / за русский катехизис – за шпану, / избившую меня на остановке». Дьячков успешно работает в рамках своеобразной поэтики «благотворного излома». Основной, религиозный по своей сути, «месседж» этих стихов бытийно достоверен, потому что под ним в прямом смысле «струится кровь». По словам Юрия Казарина, Дьячков «обладает редким даром соединять социальное, внешнее, грешное, пошлое и грязное с бытийным, духовным и провиденциальным. И синтезатором двух таких разноприродных сущностей является боль»2727
  Казарин Ю. Свобода воли стоит на боли… // Урал. 2015. №9.


[Закрыть]. Избрав подобную стратегию, довольно трудно не сгинуть в плоской публицистике, однако поэт этого виртуозно избегает, вызывая читательское доверие и готовность к сотворчеству.

В схожей тональности написаны и стихотворения Ксении Толоконниковой (1981 г. р., «Знамя», №7): тот же напряженный разговор с Богом, те же поиски выхода на свет из сумрачных душевных блужданий, то же плотное и выстраданно-благодарное взаимодействие с внешним миром (в котором поэт прозревает тонкие нюансы), обеспечивающее чисто духовным интенциям лирическую конкретность: «Я не боюсь. Иду не так / и не туда. Но, между прочим, // совсем другая темнота / сегодня ночью». Одно, особенно показательное, стихотворение хочется привести целиком – здесь поэт ненавязчиво расшатывает устоявшуюся семантику рифмы «твердь – смерть», рифмуя «твердь», напротив, с «бессмертьем», и дает нам точную и полновесную картину жизни души, ее поисков, неизбывной и мучительной диалектики вещного и вечного, тактильно точное описание первооткрытия мира. А именно освоение мира заново во многом является метасюжетом поэзии как таковой:

полу-stanza №2

 
Еще микстура на губах
не обтерпелась, не обсохла,
еще весь день как бы впотьмах,
спросонок, путаясь в шагах
по дому бродишь; ладишь плохо
 
 
с кофейником и утюгом
с определенностью и твердью,
с дверной пружиною тугой.
Со всем, что не берут с собой
в побег, в изгнание, в бессмертье.
 

Предметное начало, пронизывая духовное, парадоксальным образом делает внутренний потенциал этих стихов гораздо мощнее. Но на поверку здесь все закономерно: небесное познается через земное, и овладение тонким поэтическим инструментарием этого познания представляется, на мой взгляд, насущной задачей для сегодняшней изящной словесности.

Освоение и приятие мира через болезненный и мучительно-продуктивный опыт пограничных ситуаций является лейтмотивом и в стихах вологодского поэта Марии Марковой (1982 г. р., «Знамя», №8) – поэта, в случае которого можно уже со всей ответственностью говорить об обретенном творческом «самостоянье». Маркова удивительным образом сочетает пушкинский протеизм, тютчевскую философичность, пейзажное мастерство. Перевоплощение автора в саму стиховую ткань происходит здесь со скоростью пастернаковского «светового ливня». Отнюдь не сухой остаток ее стихотворений подключает нас к уникальному опыту трагедийного упорядочивания хаоса и воссоздания расколотого мироздания в слове, воссоединения телесно-духовного единства миробытия: «Не видят даже эскулапы, / как иссякает свет души. / Никто не видит, как пустеет / внутри, и остаются – да! – / лишь тела восковые стены / и слезок ломкая слюда»; «Должно быть, жизнь – не то, что мы хотим, / не то, что чувствуем, не смена лет, не даты, / а капель блеск, обвалы снега, дым / и облаков слоистые агаты».

Естественностью интонации и словесно-визуальной точностью подкупают стихи Романа Рубанова (1982 г. р., «Арион», №2). Классическая простота, сквозящая сквозь строки, ничего общего не имеет со столь распространенной ныне упрощенностью, хотя видно, что и модернистские техники письма хорошо освоены. Спокойствие не становится монотонным, потому что на подкорке стиха всегда чувствуется некая искра. Рубанову удается передать скрытый драматизм обыденности, что непросто. Не говоря уже о том, что эти стихи наполнены просто человеческим теплом и чистотой. Мифологическое и повседневное здесь сочленяются во внутренне сцементированное единство. Жесткость (твердость и звучность) голоса уравнена мерцающей нежностью. Эпос уравновешивает лирику, религия, пропущенная сквозь призму реальности, вырастает в веру, земляное, нутряное начало балансируется «легким дыханием» просодии: «Ласточки под крышей гнезда / вьют. Под лавкой кот снует. // Бабушка поет про звезды, / про балканские поет».

Стихи Екатерины Перченковой (1982 г. р., «Урал», №8) – волшебное сретение слова и чувства в боли и радости, в свете и пульсирующей густой темноте. Перченкова обладает редким умением принимать слово как родное и делать его родным для читателя. Фантастическое, сказочное (всеми богатейшими фольклорными ритмосмысловыми переливами Е. П. владеет в совершенстве) и бытовое образуют в ее стихах такую густую и живую завязь, что разделить их уже просто невозможно: «и росли, под пальцами мешаясь, для лесных нехоженых земель / колыбель черничная большая, малая грибная колыбель. / и качались при заречном свете, и гуляла слава через край, / как в его деревне к малым детям ни волчок не ходит, ни бабай».

Названные поэты, во многом составляющие «пик» современной молодой поэзии, вскоре преодолеют рубеж в 35 лет (1982 год рождения, 33-летний возраст Христа здесь оказывается вообще каким-то золотым). Метафорическая густота и смысловая прозрачность у них не противоречат друг другу, а, напротив, взаимообогащаются в процессе стремления к уникальному, как кристаллический состав снежинки, поэтическому целому. Думаю, не в последнюю очередь с этим связана зрелость их творчества. И в целом «тридцатилетние», на мой взгляд, сегодня ощутимо сильней «двадцатилетних»2828
  К упомянутым поэтам примыкает и ряд авторов, родившихся в самом конце 1970-х, например, Екатерина Симонова.


[Закрыть]. Наверное, так и должно быть.

Поиск новых форм в поэзии (и в молодой, понятно, с особой интенсивностью) идет всегда. Вопрос в разнообразии, напряжении и «градусе» этого поиска.

Рафаэль Мовсесян (1987 г. р., «Арион», №2) стремится к лаконизму, но это стремление во многом оборачивается примитивной игрой, легковесностью и несерьезностью, отсутствием лирической плотности и – в конце концов – очевидной беспомощностью: «…Бог докурил этот день, / сколько там, в пачке, осталось?»

Еще одного приверженца малых форм – Игоря Бобырева (1985 г. р.) находим в журнале «Волга» (№1—2). Успех тот же. Претензия на неоимпрессионизм, фиксацию мгновенного впечатления, не будучи поддержана поэтической весомостью, оказывается не более чем стиховыми набросками, «блокнотными» строчками, черновиками – иногда более-менее интересными, но чаще довольно банальными: «как поцелуй летит веселье / и долгий вечер / зимний вечер», «летят задумчивые птицы / и пролетают над душою». К минималистам примыкает и Виктор Лисин (1992 г. р., «Волга», №5—6), стихи которого тоже не выходят за рамки игровых экспериментов по вольной афористике: «дожди / (проходимцы)».

Сергей Сдобнов (1990 г. р., «Волга», №3—4) пишет довольно мутно, выхолащивая из стихов собственно эмоцию и оставляя голый нарратив, сам по себе лишенный живых связей с внутренним пространством текста и в силу этого мало что способный передать: «на конце тела сажаешь весну / ничего не растет / два в полночь записали секрет / а ключи в саду / в калитке старая бабочка / ждет домой темноту». По сходному пути (псевдо) авангардной, дискретной, полной разрывов и лакун поэтики идет и Иван Соколов (1991 г. р., «Волга», №3—4; «Зеркало», №45) и спотыкается о те же камни: стиховая ткань рвется, но разрыв этот эстетически непродуктивен, не говоря уже о его вторичности, обнажаемой хотя бы в употреблении лексем типа «снеги». В итоге мы имеем что-то вроде дистиллированного Поплавского: «О Господи, возьми меня в ковчег, нагого, / мне хорошо бы было, когда пьяные мартышки, / накурившиеся змеи, истеричные ласточки, / напуганные высотой небесного покрова, / одной спокойной, теплой ночью / меня с тобой ко дну б пустили…». Стремясь к самодостаточной оригинальности образов, Соколов забывает о живой связи между ними. Хотя временами, когда он перестает вещать за бытие и позволяет говорить ему самому, случаются локальные прорывы: «Засыпает сад душистый, / Темнота целит цветы – // И чего ж ты плачешь, чистый, / Когда кровь твоя свята».

Его Величество Нарратив (учитывая вектор современного мейнстрима, видимо, величать сей философско-литературоведческий конструкт надо именно так) царствует и в стихах Екатерины Соколовой (1983 г. р., «Волга», №5—6; «Новый мир, №8). Впрочем, здесь он слегка оживлен и атмосферизирован зырянской мифологией и фольклором: «не знаете что это – шева? / я вам расскажу / тайное знание как бы из зырянской аптеки / многие из народа коми думаютэто просто такой жук / многие думают это голос такой сидит в человеке». Верлибры, включенные в новомировскую подборку, полны на редкость точно воссозданного пугающего, чреватого безумием «спокойствия», но стиховая недостача налицо и здесь.

Этническим колоритом – на этот раз азиатским – наполнены стихи казахстанского поэта Заира Асима (1984 г. р., «Дружба народов», №6), этим колоритом они по преимуществу и интересны, потому что попытка привить суггестивное, полное сложных пространственных и зрительных метафор письмо к дискурсу «простых истин» и философии мудрого приятия жизни и смерти не удается. Органики не получается, хотя определенную дозу внутреннего тепла эти строки генерируют – определенную, но и только: «Это имя цветов / цвело молчанием букв. / Так незаметна жизнь / для мимолетно живущих».

Денис Безносов (1988 г. р., «Урал», №9) зачем-то выстроил в столбик прозу. Разобраться в том, почему это жеваное и аморфное говорение претендует быть стихами, довольно трудно, возможно, и такое болезненное вбуравливание тяжеловесных строчек в сознание читателя претендует на свой эффект, который мне, однако, недоступен: «спиной к спине ремнями вплотную / связаны один выше ростом другой / ниже и судя по медленной походке / первого тяжелее несмотря на меньший / размер подвешен за спину на ремнях / висит вытянув вниз короткие ноги».

Наиболее серьезные и оригинальные формально-содержательные эксперименты предпринимает Алексей Порвин (1982 г. р., «Волга», №7—8; Урал №6), как бы выворачивая поэтическую ткань наизнанку (именно к такой наоборотности отсылает, помимо ассоциаций с античной трагедией, цикл «Антистрофы»). Нарочито затрудняя текст, он в то же время так настраивает свою оптику и акустику, что удается воплотить, воссоздать в словесной плоти тайные движения и «трепыхания» реальности. Однако и эти стихи не избегли дурной инерции письма, неизбежно приводящей и к инерции восприятия. На слом этой инерционности внутренних ресурсов у автора хватает не всегда: «Ветер, забравшийся под причал, / сотворяет в древесине зарю: / пусть бревна тончают – и вновь лучам / подобятся при виде вершин»; «Птичье пение – размытее / письма, вобравшего морские века: // везде – долгожданное выбытие / из внятности: она недорога». «Выбывая из внятности», Порвин оказывается способен как на иррациональные прозрения, так и на аморфную и малопривлекательную невнятицу.

Бережно, осторожно и со знанием дела старается прикасаться словом к природному космосу Лета Югай (1984 г. р., «Звезда», №1). Трепет пейзажа у нее взаимодействует с внутренним лирическим трепетом: «Видно: бугры и баки – схитри – / Серая цепь леса земного. / Не подходи к окну: все внутри, / С той стороны шара глазного». Но и тут есть «но»: восхищение, испытываемое перед дышащей и просветленной природой, временами отдает каким-то искусственным, нарочитым, не в меру сладкогласным неофитством.

Небезынтересны фантасмагорические полотна и «страшные сказки», создаваемые Ниной Александровой (1989 г. р., «Нева», №2; «Урал», №2), если бы не внутренняя рыхлость, затянутость, избыточные детали и обреченная попытка сочленить «новый эпос» с открытым лиризмом. Любопытно, однако, здесь стремление к созданию своеобразного стихотворного магического реализма, аналитического описания сомнамбулического состояния «между сном и предсоньем».

С заинтересованностью и нежностью пытается разговаривать с миром Василий Бородин (1982 г. р., «Урал», №9). Он старается вбирать реальность «голодным», внимательным к мелочам, к подспудным токам жизни зрением. Однако оформление пойманного в сети сетчатки удается не всегда, порой слова застревают в межстрочных рытвинах, но временами эта речь набирает действительно серьезные обороты: «и относительная влажность / и медленный полет одной // вороны обретают важность / граничащую с тишиной».

«Порхающие», лиричные строки Натальи Поляковой (1983 г. р., Урал №7), любовно озвучивающей мир, трогают: «Слова идут навстречу немоте, / Переходя на шаг, на шум, на шорох. / И мы в словах, как в будущем, не те. / Мы – дети, заблудившиеся в шторах». Но внутреннее кипение стиха часто не соответствует внешнему накалу, преувеличенно драматичному: «Пахнут руки камфорой и скипидаром. / Грею в мешочках морскую соль. / Кажется, дар не дается даром. / Только так – через боль. И боль / В беззащитности тающей плоти, / Ее смертности и тщеты».

Неплохой потенциал видится в стихах Григория Горнова (1988 г. р., «Нева», №7) – плотных и гулких. Горнов умеет сочетать острую эмоцию с самососредоточенностью, вдумчивостью, медитативностью. Сам процесс вызревания слова для него не менее важен, чем процесс его проговаривания. Правда, иногда кажется, что он включает генератор случайных образов и избыточных аллегорий, но непреднамеренных прозрений все-таки больше, чем случайностей, искусственно сгенерированных: «Все то, что есть во мне, губи, губя – / Гласит закон невидимого братства. / Природа наградила им тебя, / Иль ты ее – уже не разобраться. / Но если солнца проскользнет язык / В твой левый глаз – замкнутся все герконы. / А в правом зло умножится в разы, / Как Аониды в зеркале Горгоны».

Поэт из Курска Владимир Косогов (1986 г. р., «Нева», №1) прилежно усвоил уроки Бориса Рыжего, но рыжевская бытийная «музы́ка» у него пока лишь робко пробивается сквозь описания неприглядного городского быта (которым, правда, не откажешь в жесткости и точности), посему во многом эти стихи еще проходят по ведомству подражаний Рыжему, вселяя при этом определенные надежды на дальнейшее становление автора. Не обошелся без Рыжего и другой курянин – Андрей Болдырев (1984 г. р., «Нева», №1): «Жизнь хороша, что стоит расплатиться / и выйти, не оглядываясь. Мгла / все поглотит, музыка прекратится, / и ветер сдует пепел со стола». Болдырев пишет вполне добротную лирику, к которой располагает авторская ирония и самоирония, светлая, с нотой грусти, легкость (стремящаяся к «невыносимой») проживания лирического сюжета. Побочной стороной этой легкости становится ощущение некоторой необязательности отдельных строк и лирических жестов: «Я нарочно растягиваю и усложняю стих. / Ты отсюда не делай выводов никаких. / Но покуда вращается наша планета-дом, / все идет своим чередом, все идет чередом».

К бытийной музыке – и небезуспешно – прислушивается и Борис Кутенков (1988 г. р., «Урал», №3) – поэт довольно тонкого слуха, но с перегибами в сторону некрасовского скрипучего и надрывного «рыданьица», в которое он периодически сваливается даже в самых ритмически подтянутых стихах: «Человек живет, чему-то служит, / поясок затягивает туже, / ищет ключик – на-ка, подбери! – / к тишине, которая снаружи, / к музыке, которая внутри».

Алексей Кащеев (1986 г. р., «Новая юность», №3) пишет с позиции наблюдателя – отстраненно и иронично, что оживляет стихи, однако до лирического «поступка» это наблюдение дорастает не всегда: «и этот звук и этот бледный свет / глядящие на нас неумолимо / все это разве страшно нет / не страшно пока ты проходишь мимо».

Стихам Руслана Комадея (1990 г. р., «Новая юность», №2) смысловые затемнения и принципиальная дискретность, разорванность скорее мешают, нежели идут на пользу (хотя энергетика поиска, ценная сама по себе, ощутима): «колодезный воздух / и после поздно / ломает занятый снегопад / копает число / пронимает утро / не спит а живет вперед».

«Песни для одного» Александра Маниченко (1988 г. р., «Урал», №9) исполнены не столько заявленной элегичности, сколько герметичной, безблагодатной и холостой кумуляции: «супермен летит над домами / чип и дейл спешат на помощь / и штирлиц как цой жив // вот баба с факелом в одной руке и книжкой в другой руке / вот мужик с кепкой в руке и с кепкой на голове». Стертость интонации как поэтический прием здесь не работает, а элегизм остается лишь в зачаточном состоянии.

В поэзии Ольги Брагиной (1982 г. р., «Новая юность», №4) перемежаются подчеркнуто земной и абстрактно-философский дискурсы, и стихотворение работает скорее на самом этом чередовании, чем на непосредственном содержании указанных блоков; захватывает скорее сама скорость их тасования, нежели весьма туманный сквозной «месседж»: «засим позволь откланяться тебе, забыть пароль, рассыпать соль / на дереве махогони, мороженую воблу, / которая внутри безвременно утопла / над печенью вокруг орбиты, не напомнит Космос, / куда бы притяжение земли ни занесло нас, / засыпан пеплом, обнесен забором и гражданским браком, / выгуливать собак нельзя, соленой кости лаком».

Общую проблему, свойственную в большей или меньшей степени перечисленным авторам (подавляющее большинство из которых, по праву, заметны в современном поэтическом процессе), можно сформулировать строчкой интересного уфимского поэта Марианны Плотниковой (1984 г. р., «Новая юность», №4): «и пока за пределы посуды / выкипает кровавая муть / на стекле застывают сосуды / и не можется внутрь заглянуть». «Заглянуть внутрь», довольствуясь внешней броскостью, получается действительно далеко не всегда, что, конечно, не может отменить множества любопытных поэтических находок.