Текст книги "Одиссей Полихрониадес"

VII.

Едва мы сделали еще несколько шагов по улице, как вдруг пред нами предстал сам Коэвино. Несмотря на всю необузданность и живость своего характера, доктор по улице ходил медленно и важно, в pince-nez, в новом цилиндре, в свежих перчатках; серьезно, солидно, изредка только и грозно сверкая бровями.

Увидав нас, он однако повеселел, подошел к отцу и воскликнул:

– А, добрейший мой, я искал тебя! Знай, что ты завтракаешь сегодня позднее обыкновенного, на острове, и в монастыре св. Пантелеймона, со мной, с Бакеевым, и с другом твоим Чувалиди. Жаль, что Бакеев любит этого глупого патриота Исаакидеса… Ты знаешь того, который пишет иногда корреспонденции в афинские газеты… Я ненавижу этого лакея и боюсь, чтобы Бакеев не пригласил и его… Но что́ делать!.. Готовься; дом мой будет заперт сегодня.

– Господи помилуй! – возразил отец. – Теперь зима, ноябрь! Разве делают зимой чумбуши[38]38
  Чумбушь – увеселение, пирушка, пикник.


[Закрыть] за городом?.. Положим, что погода хороша и тепла…

– А! а! – воскликнул доктор с восторгом. – О! разве это не причина, разве не наслаждение сделать именно не так, как делают другие! Яниоты едут на остров летом, а я не еду! Яниоты говорять: «теперь зима!» Они не едут, а я еду! Спеши, мой друг, между тем к Бакееву. Он ждет тебя, чтобы поговорить о деле Абдурраим-эффенди. Ему доставили ложные сведения, и он хочет действовать против него и в Константинополе и здесь. Иди, прошу тебя.

Отец сказал, что зайдет только на минуту в австрийское консульство.

Я был очень огорчен, не зная, возьмут ли меня на остров или нет; но, к счастью, доктор, уходя, вдруг остановился, позвал опять отца и с улыбкой, рассматривая меня в лорнет, сказал:

– И сына, и сына, и сьна единородного привези!

Добрый человек доктор! Истинно доброй души!

Видеться с австрийским консулом отец мой не слишком заботился. Он имел мало влияния на дела. И потому мы были очень рады, что его не было дома. Отец велел мне латинскими буквами написать на бумажке нашу фамилию (так как карточек визитных мы, конечно, не употребляли) и просил кавассов убедительно не забыть сказать г. Ашенбрехеру, что Георгий Полихрониадес, загорец и греческий подданный, приходил засвидетельствовать ему свое почтение.

Пока отец говорил с кавассами, я взглянул вокруг себя и заметил, что это консульство было как будто хуже и беднее всех. Прихожая была довольно тесна; на внутреннем дворе висело и сушилось белье, – все на виду, как у простых людей. Кавассы были одеты беднее, чем у англичанина и француза; наверху ужасно шумели и кричали дети; из кухни пахло жареным. Над лестницей на минуту показалась и сама мадам Ашенбрехер. Она была очень просто одета, беременна и держала на руках маленького сына; за ней с топотом, визгом и криком бежало еще трое детей… Лицом она была моложава и приятна. Увидав нас, она покраснела и скрылась, а дети побежали опять с визгом за ней.

Оттуда мы пошли в русское консульство.

Г. Благов нанимал огромный и прекрасный дом одного турецкого бея. На обширном зеленом дворе, окруженный высокою толстою и древнею стеной, по которой как бы деревьями разрастался темный и величественный плющ, этот дом показался мне царским жилищем. Широкая новая галлерея, вся в стеклах, два изящных выступа с комнатами по бокам, лестница каменная, просторная, на верхний этаж; мраморными плитами выложенные нижния стены… За домом сад хороший.

Внутри было еще лучше; на этот раз мне пришлось видеть только канцелярию, в которой, несмотря на праздничный день, занимался г. Бакеев спешными делами.

Увидав нас, г. Бакеев встал, пожал руку отцу, ласково поклонился мне и предложил нам сесть.

Отец спросил у него, доволен ли он теми статистическими сведениями, которые он составил в Загорах по желанию г. Благова?

– Сведения? – спросил г. Бакеев, как бы рассеянно. – Извините, я не понимаю. Вы знаете, такое обилие дел.

– Тетради, которыя… – сказал отец.

– Ах, да, тетрадки!.. Да!.. Извините, помню, помню. Но что́ делать, я не успел посмотреть. Знаете, управление очень трудно… Впрочем, я уверен, что ваши сведения прекрасны.

На вид, если хочешь, г. Бакеев был еще более консул, чем Благов. Очень рослый, полный, хотя и очень еще молодой, он при всем этом был и лицом чрезвычайно красив; еще красивее Благова. Глаза его, черные большие и выразительные, одни уже могли бы украсить и облагородить всякую физиономию. В одежде его не было ничего фантастического, как у Благова; но он одет был щегольски и по последней моде.

Все движения Бакеева были тихи и величественны, как у трагического актера; и глядел он в лицо собеседнику, мне казалось, как будто бы несравненно лукавее, чем его начальник.

Г. Бакеев угостил нас сигарами и кофе и сказал еще, что не прочь от скуки провести сегодня день на острове вместе с отцом и бедным доктором (так он называл Коэвино, – бедный!).

Потом он начал расспрашивать отца о Загорах. Говорил он обо всем как будто осторожно и загадочно, а пожалуй, что и безтолково (но так я понял с течением времени; в первый же раз я принял это за высшую дипломатию и образованность).

– А! Загоры? Загоры? Да, Загоры! А скажите, прошу вас: Франга́дес – это в Загорах?

– Это наше село, государь мой, – сказал отец.

– А, это ваше село! Самое ваше?.. То-есть оно вам принадлежит?.. Вам самим?

– Нет, как можно, г. управляющий. Это село большое, богатое, свободное; я один из простых жителей его – больше ничего.

– Житель… А… Житель… Прекрасно… Франга́дес?.. Франга́дес? Тут что-нибудь франки в древности… Вероятно! А позвольте еще спросить: Нега́дес – это тоже Загоры?

– Тоже Загоры, г. управляющий.

– Тоже Загоры. И Линьядес тоже Загоры?

– И Линьядес принадлежит к нашему округу. Наши Загоры, г. управляющий, имеют издревле особые права; у нас нет вовсе турок и турецкого начальства. Наши Загоры можно бы назвать особою маленькою республикой под властью султана и в прямой зависимости от янинского паши.

– Да, это известно, – сказал равнодушно г. Бакеев. – Загоры? Загоры? славянское имя. Впрочем, это я так… Что́ значит имя? Пустой звук. Здесь все греки… Франга́дес, Нега́дес, Линьядес… Да, у одного из наших подданных в селении Нега́дес есть дело… Прескучное! Так вот как, вы из Франга́деса… А кстати о тяжбах. Мне доктор Коэвино сказал, что вы знакомы коротко с тяжбой здешних огородников с турком Абдурраимом-эффенди, который… Это дело идет о земле, которая простирается… вплоть… почти вплоть… До чего она вплоть, м-сье Бостанджи-Оглу?

Бостанджи-Оглу был молодой писец русского консульства; он, в отсутствие настоящего драгомана, который уехал с Благовым, заменял драгомана. На вопрос г. Бакеева Бостанджи-Оглу ответил, что земля эта идет «вплоть до стены и дома еврея Менахема Варуха».

– Да, да, Варуха, – сказал г. Бакеев. – Вот и прекрасно. Вы знаете, значит, коротко эту плачевную историю, этот образец, один из бесчисленных образцов здешних притеснений и страданий… Это ужасно!

Потом г. Бакеев велел писцу запереть дверь и, обращаясь к отцу моему, таинственно сказал: – Я доверю вам некоторые отрывки из мемуара, который я составил по этому вопросу. Вы знаете, конечно, что сообщать посторонним лицам то, что́ мы пишем, не в правилах наших. Но вы даже и здесь, в городе, давно известны, как пламенный руссофил; я слышал об вас еще прежде. Я знаю и то, что в 54-м году ваша жизнь чрез русских была в сильной опасности… Нам все известно! к тому же долгом считаю прибавить, что я не настолько невинен, чтобы без цели прочитывать мои депеши и мемуары посторонним лицам… Без цели… Понимаете?.. Надо, чтоб единоверцы наши знали, как мы горячо блюдем их интересы… Надо… Знаете…

Говоря это, г. Бакеев с улыбкой простер пред собою руку и представил, как надо сеять семена на почву земли.

Отец скромно склонил голову.

Тогда г. Бакеев обратился к писцу Бостанджи-Оглу и приказал ему читать не спеша и переводя прямо и с точностью с русского на греческий. Хотя отец мой на Дунае и в Бессарабии выучился говорить по-русски, но литературный и дипломатический язык были ему не доступны; и потому г. Бакеев и велел читать мемуар по-гречески.

«Осмеливаюсь почтительнейше повергнуть на благосклонное внимание ваше дело Абдурраим-эффенди с янинскими огородниками».

Так начал Бостанджи-Оглу. Он был родом фанариот, но ребенком еще жил долго в Одессе и потом с ранних лет служил писцом при генеральном русском консульстве в Константинополе. Поэтому он оба языка, и греческий и русский, знал отлично и переводил очень хорошо и не долго думая.

«Многосложность моих теперешних занятий могла бы дать мне некоторое право замедлить этими сообщениями; но слезы бедных огородников, обильно пролитые под сенью двуглавого орла, побудили меня к усиленной деятельности во имя гуманности и самых священных интересов нашей великой отчизны. Элемент православия несомненно страдает на Востоке! Дело огородников тому живой пример. Теперь это дело мне ясно. Гордиев узел разрублен. Абдурраим-эффенди, негодяй и отъявленный фанатик, стремится завладеть давнею собственностью единоверных нам бедняков, собственностью, дававшей им и семействам их вполне достаточное и приличное содержание».

Отец внимательно выслушал всю бумагу до конца. Я тоже старался вникнуть в её смысл.

Когда Бостанджи-Оглу кончил, я посмотрел на отца. Он был, казалось, не совсем доволен этим изложением дела и молчал, глядя в землю.

– Что́ же вы имеете сказать в пользу или противу этого мемуара? – спросил г. Бакеев. – Быть может найдутся какие-нибудь погрешности в подробностях и вы… конечно… вы здешний житель. Но главное, я желал бы знать, ясно ли изложено… хорошо ли изображены все обстоятельства этого дела? Вот, что́ главное!

– Мемуар прекрасный, – отвечал отец, – и написан высоким, дипломатическим языком, которому я, по недостатку ученого воспитания, едва ли и судьей быть в силах. Но если вы желаете, чтоб я откровенно выразил мое мнение, г. управляющий, я осмелюсь возразить одно… только одно… я спрашиваю, не полезнее ли будет для нас христиан, если высшие власти великих держав будут извещаемы лишь о действительных притеснениях и обидах? Они найдутся в обилии. Дружественно ли или враждебно держава расположена к христианам и к Турции, все равно. Имея как можно более фактов, избегая как можно более увлечений, ошибок и клеветы, высшие власти какой бы то ни было иностранной державы будут знать лучше, на чем основывать свои действия, на что́ надеяться и чего опасаться… Ложные сведения дают оружие в руки врагам, которые могут обвинить дипломатию в незнании или в клевете…

– Как так! – воскликнул, краснея и меняясь в лице, г. Бакеев. – Разве эти сведения ложны?

– Извините! вы желали знать правду, – сказал отец, потупляя глаза и прикладывая руку к сердцу.

Г. Бакеев, видимо смущенный и недовольный, обратился к Бостанджи-Оглу и сказал ему: – Не вы ли проверяли эти факты…

Бостанджи-Оглу покраснел еще более, чем начальник его, и с досадой обратился к отцу моему: – Мне все подробно изложил Куско-бей. Куско-бей был сам здесь, и многое я записал прямо с его слов.

– Вы никого больше не спрашивали? – спросил его отец.

– Кого же спрашивать? – возразил Бостанджи-Оглу, – Исаакидеса спрашивали. Он сказал, что не знает дела этого основательно: слышал только, что Абдурраим-эффенди правее… Но Куско-бей предупредил меня, чтоб Исаакидесу мы именно в этом деле не верили, потому что у него есть старая тяжба с Шериф-беем, племянником Абдурраим-эффенди. У племянника с дядей дела почти все общие, и г. Исаакидесу желательно, чтоб у Шериф-бея было больше средств и денег для уплаты ему… Ему невыгодно, чтобы другие выигрывали тяжбы против этой семьи. Доктор Коэвино приходил нарочно три раза и тоже говорил в пользу бея. Но Коэвино в подобных делах не человек…

– Конечно, Коэвино не человек! – подтвердил г. Бакеев.

– Приходил еще вчера дьякон от митрополита и говорил также в пользу бея, но г. Бакеев не изволил снизойти…

– Разумеется! – воскликнул г. Бакеев, – митрополит Анфим известный туркофил, я же имел в пользу противного мнения два элемента: народ… понимаете, народ, притесненный в своих правах, и кого же еще?.. Куско-бея, первого из здешних архонтов. И аристократию и демократию!.. Ясно?

Отец молчал. Г. Бакеев настаивал, однако, и хотел знать непременно его мнение. «Хотя бы для того, чтобы лучше опровергнуть его!» – несколько раз повторил он…

Тогда отец, со всевозможньми смягчениями, с вежливостью и даже с лестью и комплиментами, но зато и с большою точностью, доказал ему, что все дело изложено не так и что даже вовсе о нем никому доносить не нужно.

– Во-первых, – сказал отец, – всем известно, что я не туркофил. Избави Боже! Не проходит дня, чтоб я не воссылал молитвы об удалении агарян туда, откуда они пришли. Но национальная ненависть моя не так слепа, чтоб я не мог различать одного турка от другого и не отдавать каждому должное. Абдурраим-эффенди не только не негодяй, а напротив того, один из самых лучших в Янине турок. Человек он умный и благородный. Лично я познакомился с ним недавно; но характер его давно мне известен, и род, к которому он принадлежит, древний янинский род, никогда фанатизмом и христианоборством не отличавшийся. К тому же в этой тяжбе, которую я знаю давно, он не что́ иное, как маска для иной цели. Часть доходов с этой земли была предоставлена издавна одному христианскому небольшому монастырю, который даже и построен был турком, дедом этого Абдурраим-эффенди, по следующему странному случаю. Этот бей запоздал однажды зимою в дороге. На горах начал к вечеру дуть сильный ветер, и с утра уже падал снег. Съехал, наконец, бей верхом, со всеми людьми и вьюками своими, на большое и гладкое поле, по глубокому снегу. Ехали они долго ли, мало ли, только ехали на лай собак перед собою, догадываясь, что Янина близко; огней же городских за бурей снежной не было видно. Наконец, с большими усилиями достигли они до города и тогда только с ужасом и радостью поняли, что переехали по новому льду, поперек всего Янинского озера. Озеро наше замерзает очень редко: с тех пор, кажется, и не случилось этого еще ни разу… И не слыхано было никогда, чтобы кто-либо дерзнул переходить у нас пешком по льду, не говоря уже о лошадях и тяжелых вьюках. Бей сообразил тогда, что он спустился на лед около того места, где стояли развалины одного древнего маленького скита, разоренного мусульманами в смутную годину. Он благодарил Мать «Пророка-Иисуса», столь дивно его сохранившую; отстроил заново на свой счет маленький и красивый скит и назначил ему в пользование ту самую землю, о которой идет теперь речь. Г. Бостанджи-Оглу упомянул о Шерифе-бее, племяннике Абдурраима. Отец Шерифа, по имени Омер-бей, был женат на христианской девушке, плененной в 20-х годах. Эта девушка была матерью Шериф-бея; она жива до сих пор; сохранила христианскую веру, бывает нередко в церкви и приобщается. Шериф-бей очень ее чтит, как слышно, и любит. С братом покойного мужа, Абдурраим-эффенди, она в хороших отношениях. Земля же, о которой идет речь, находится по наследству во владении Шериф-бея и его матери, и они выплачивают постоянно доходы на монастырь; земля эта издавна отдавалась внаймы под огороды; теперь же, по-видимому, Шериф-бей и его дядя хотят распорядиться ею иначе и выгоднее; во всяком случае, увеличение дохода с земли увеличит и монастырский доход… Куско-бей, с своей стороны, имеет претензии на эту землю, на основании каких-то дел его отца с отцом Абдурраима-эффенди, и дело это вообще крайне запутано и темно. Но ясно одно, что Абдурраим-эффенди, потомок спасенного турка, является в этой тяжбе защитником православной церкви и её доходов; а противники его, эти огородники, вовсе и не собственники этой земли; они лишь орудие Куско-бея. Куско-бей, благодаря своей ловкости и деньгамь, сумел выиграть несколько процессов противу богатых турок, которым он часто дает деньги за большие и незаконные проценты для их роскоши и разных прихотей восточного воспитания. Этим путем он приобрел в собственность же несколько чифтликов, и обязанным селянам, как слышно, не стало лучше при нем, чем было при турках. По каким-то соображениям, он в этом деле не хочет являться сам; вероятно, стыдится открыто показать себя грабителем церкви и потому посылает огородников плакать по консульствам.

Кончив это объяснение, отец еще раз наговорил тысячу извинений, сказал, что он не дипломат и может быть не дальновиден, но что по мере сил своих разделяет мнение г. Благова, который просил при собирании сведений ничего не преувеличивать.

Услыхав, что ему как будто ставят в пример Благова, Бакеев опят изменился в лице и, холодно сказав отцу, что он все-таки благодарит за объяснения, прибавил:

– Хотя, конечно, сущность дела… или, лучше сказать, сущность моего взгляда изменить уже не может никто, но я благодарю вас все-таки за труд, который вы на себя взяли.

И обратившись к Бостанджи-Оглу, он сказал ему повелительно:

– Чтобы мемуар был переписан во-время… Завтра я его непременно отправлю… Слышите?

Позднее мы от того же Бостанджи-Оглу узнали, что г. Бакеев бранил его за дурные сведения; мемуар разорвал, ничего об этом больше не писал, и когда огородники пришли опять плакать, он их не принял, а велел им сказать, что он все уже сделал, что́ мог, и никакая сила всех здешних беспорядков прекратить не может. Это было, положим, очень лестно для отца; но обо всем этом мы узнали, как я сказал, гораздо позднее; а теперь впечатление от всех визитов консулам было для нас не слишком веселое и ободрительное.

Эллинский консул принял нас, разумеется, вежливо, и до дверей провожал, и говорил о долге своем относительно греческих подданных; но сознался, что защищать их интересы в Турции иногда очень трудно державе слабой и туркам недружественной. Англичанин, несмотря на старое знакомство свое с отцом, насмешливо отказал ему в помощи.

Француз принял его как простого носильщика или лодочника, не посадил и руки не подал. Обещал все, не зная даже в чем дело. Можно ли ему верить?

Русского управляющего отец, вопреки своей обычной осторожности, некстати огорчил и оскорбил, увлекшись на минуту своим старым расположением к русским чиновникам, желанием своим видеть их всегда толковыми и знающими.

Простившись с г. Бакеевым, мы поспешили к доктору, который ждал нас уже давно и сердился, собираясь на остров. Г. Бакеев, недовольный отцом, даже не сказал ему: «До свидания, на острове», когда мы прощались.

Он едва кивнул ему головой, а я, несчастный, успел поклониться только спине его.

Досадно и грустно.

Тем более досадно, что накануне приехал в Янину с Дуная один еврей и сказал, что в Тульче русское консульство, непременно и скоро откроется. Как бы кстати было, если бы здешние русские чиновники послали бы хорошее рекомендательное письмо тульчинскому консулу для того, чтоб он мог поддерживать дядю против Петраки-бея.

Не досадно ли!

Блестящий серебром и золотом кавасс-баши Маноли, бряцая доспехами, выскочил к нам, когда мы спустились в нижиия сени консульства. Он не мог покойно слышать в сенях никакого движения, и ни один кавасс, ни один слуга не поспевал прежде него выбежать из кавасской комнаты, чтобы взглянуть, что́ делается, чтобы вытянуться и сделать честь паше или иностранному агенту, когда они посещали русских; сказать два-три любезных слова другим посетителям, пониже, подать пиастр нищему по приказанию консула или усмирить какого-нибудь буяна.

Отец подал ему руку и спросил у него тихо:

– Есть ли надежда, чтобы г. Благов скоро вернулся? Что́ слышно об этом? Будь жив и здоров вечно, Маноли! Скажи мне всю правду, что́ слышно?

– С удовольствием, даже с великим удовольствием я скажу вам всю правду, г. Йоргаки, – отвечал Маноли и улыбаясь поправил усы свои. – Я вас уважаю и люблю. Я скажу вам; слушайте, прошу вас, меня внимательно. У г. Благова есть великия цели. Я его любимец, потому что он знает твердо, что́ такое значит капитан злой Лакки Сулийской[39]39
  Лакка Сулийская – долина Сулийская.


[Закрыть]. Злая Сулия! Одно слово и одно название! Злая. Это что́ значит? Значит – злая, не покоряется никогда. У г. Благова есть великия цели, но он их никому не открывает. Например со мной… «Маноли!» «Что́ прикажете, эффенди». (Это мы вместе едем верхом в поле.) «Маноли!» «Эффенди?» «Когда ж ты, Маноли, будешь в самом деле эпирским архистратигом?» Я отвечаю: «Это, эффенди, в вашей воле. Вы, эффенди, мой сиятельный г. консул, можете все эпиро-фессалийские обстоятельства поставить вверх дном». «Ты думаешь?» говорит. Я говорю: «Не только думаю, и уверен в этом». Он замолчал. Верьте мне, г. Йоргаки, что он даже иногда лежит по целым часам на диване, закрыв глаза; это все думы и думы. Например теперь, разве без цели он меня (меня – кавасс-баши) здесь оставил и не взял с собой? Нет. Он знает, что г. Бакеев управляет первый раз консульством, что он неопытен. Поэтому он и сказал мне: «Маноли, ты останешься здесь и со мной не поедешь. Смотри». Я понял и смотрю.

– А где ж теперь г. Благов и скоро ли, слышно, возвратится? – еще раз спросил отец ласково и терпеливо.

– Это трудно сказать, – отвечал архистратиг. – Быть может он скитается по горам и страну изучает, дух, дух! И быть может веселится уже в самой столице на Босфоре. Вы не были никогда, кир Йоргаки, в Буюк-Дере? Я был. Что́ за великолепие! Какие цветы! Что́ за ужасные деревья! Церковь; архимандрит; дамы молодые, официальные дамы! Каики с золотом. Драгоман, и не спрашивайте, это лев. Борода до сих пор… Туркам трепет… Деревья, ужас… Дамы! Церковь!

Едва-едва избавились мы от героя Сулийской Лакки; он преследовал нас еще долго по улице.

Итак, что́ же, наконец? Что́ же мы узнали и чего достигли?

Узнали мы, что г. Благова едва ли скоро дождемся и что в Тульче скоро будет русское консульство… А достичь мы ничего не достигли.

Захочет ли Бакеев после этого разговора трудиться для отца, поддерживать его здесь, писать для него в Тульчу? Сомнительно.

Вот как иногда люди самые осторожные могут поступать необдуманно в ущерб своим интересам.

Бедный отец мой! Бедный отец!