Текст книги "Одиссей Полихрониадес"

II.

Друг мой добрый, мне бы не хотелось описывать тебе то, что́ мы сделали в селе Джамманда́…

Мне неприятно и стыдно об этом вспоминать… Но пусть тебе будет известно все обо мне; не только те ошибки моей юности, которые могут пробудить в тебе симпатию и заставят тебя снисходительно и весело улыбнуться, но и те поступки мои, которые возбудят в тебе отвращение и гнев…

Да! Несториди ошибся!.. Я был купец, – я был «мошенник, изверг», каким следует быть мужчине, как он когда-то шутил… Или, сказать иначе, я даже не был изверг, я был тем Понтикопеци, которого Благов так безжалостно изгнал одним лишь мановением руки… и который мне самому казался довольно низким и смешным.

Я достал для отца те сто двадцать золотых лир. Чрез два дня после моего приезда с турками в село Джамманда́ австрийская почта везла уже на Босфор твердый и тяжелый груп[124]124
  Мешочек для почты.


[Закрыть] зашитого в кожаный мешочек золота… Такой крепкий, круглый, плотный был этот груп…

И я был этим горд, и все свои меня хвалили… И я считал себя правым и умным…

Скорей, скорей!.. Я кончу это без подробностей…

Мы приехали в село Джамманда́ еще до полудня и зашли к одному селянину не из лучших. Я был не совсем спокоен и все просил Гуссейна быть построже.

– Успокойся! – говорил турок, – все сделаем… Будут деньги!

– Они ужасно лукавы, эти люди! – говорил я ему о селянах.

– Не беда! – отвечал Гуссейн.

Гуссейн был вообще в духе и прежде всего потребовал от хозяйки поесть чего-нибудь…

– Что́ у тебя есть? – спросил он.

Хозяйка сказала, что ничего нет кроме хлеба и траханы[125]125
  Искусственная крупа для супа.


[Закрыть].

Как не знать арнауту, что́ такое трахана!

Но Гуссейн притворился, что не знает, и начал расспрашивать, как она делается. Хозяйка не верила, что он не знает, и смеялась, но Гуссейн настаивал, и она говорила:

– Беру муки, просею…

– А потом?

– Потом… потом что́…

– Да! потом что́! говори, баба!

– Потом – тру…

– Трешь? Пек эи́… А когда протрешь… тогда что́?

– Сушить на солнце буду…

– В чем терла, в том и сушить понесешь…

– Нет, ага мой (она начинала хохотать), на полотне.

– Видишь ты, какой труд! Небось полотно надо искать! Пока найдешь… пока принесешь… пока расстелешь… Когда, когда высохнет! А там еще варить… Нет, знаешь что́, баба, мне жаль тебя… Это, бедная, для тебя слишком трудно. А ты знаешь что́? Возьми двух кур… раз-два головки им хвати и изжарь… Жарить, пожалуй, мы и сами будем. Надо тебе помочь…

Я ничего не сказал и денег за это не обещал; ибо у меня было их вовсе мало, и я очень был рад и сам курицу съесть…

У хозяйки выражение лица изменилось, когда она поняла, к чему клонилась комическая речь Гуссейна… Кур поймали, скоро изжарили, и мы поели…

А между тем комната наполнялась все больше и больше старшинами села, которые кланялись нам и садились на пол на рогожку, приветствовали нас всех одними и теми же словами…

Прежде турок, а потом меня…

– Что́ делаете? Здоровы ли? Пек эи́! Благодарю… Что́ вы делаете, здоровы ли вы… Пек эи́…

Но довольно…

Кончилось тем, что мы поевши вышли все под платан на площадку около церкви, и тут начались препирательства. Я, в твердом сознании моей и отцовской правоты, показывал их расписки и приказание паши… Гуссейн меня поддерживал словом, громовым голосом, угрозами… Просьбы, убеждения с обеих стророн… укоры… крик… Ты знаешь, как это бывает…

Эти соотечественники мои, эти эпироты седые и молодые, усатые и безбородые, в толстых поношенных синих безрукавниках и валеных колпачках… которых я в другое время так любил… теперь мне стали ненавистны…

Они были должны… отчего не хотят они платить? У них есть крайние нужды, положим; а у нас разве нет души человеческой, разве нет и у нас нужд?.. Они должны платить бею, должны платить десятину, должны содержать семейства, должны друг другу, может быть. Все это так! Но разве мать моя и бабушка Евге́нка, и Константин работник, и служанка Елена, и я сам, и отец, разве мы хлеба не едим, разве нас не грабят турки взятками и тем, что позволяют таким людям, как тульчинский Петраки-бей взводить на отца небывалые долговые обязательства?.. Разве не предстоит отцу моему в скором времени переезд в Янину всею семьей и отделка дома?.. Он должен разостлать ковры, например, не покрыть же ему полы в столице вилайета, ему, драгоману императора русского, простою цыновкой домашней работы, как покрыты у них в хижинах полы… Варвары люди! Варвары! Разве не понимают они, что я страдаю отчасти оттого, что у отца не достает денег, чтобы послать меня в университет в Афины, Москву или Италию?.. Разве не должен и отец мой в Янине 20.000 пиастров? Разве не должен и он платить долги, чтоб его уважали и чтоб коммерческая честь его не была замарана и уничтожена дотла?..

Боже мой! Боже мой!.. Что́ за варвары, что́ за необразованные люди!.. Как еще мало школ у нас по дальним селам, школ, в которых они выучились бы понимать всю разницу между благородным отцом моим… столь полезным для родины, и ими, людьми простыми и ржавыми, которые кроме плуга и топора не знают и не могут знать ничего!.. Иные из них лгут, все кричат, взоры их свирепы… то один, то другой вперед выступает…

– Мы сами просить пойдем к паше, – говорят они. – Мы только что заплатили то-то и то-то в казну!.. Что́ твой отец лопнул что ли?.. Издох с голода он что ли…

– Не говори таких слов; я тебе говорю, не говори таких слов, – возражал я, уже выходя из себя.

– Не кричи!.. – говорил Гуссейн одному…

– Молчи… Тише! – говорил я другому…

Но селяне не слушались и почти с угрозами наступали на меня и на жандармов.

Я был в негодовании и в страшном гневе…

– Так вы не дадите теперь денег… Не дадите?.. – сказал я.

– Не можем теперь, – отвечал твердо и сердито один сорокалетний суровый мужчина.

Он стоял прислонясь к нисенькой ограде и, скрестя руки на груди, гордо смотрел на нас»… Лицом он был широк и мужествен и немного похож на герцеговинца Луку Вукаловича, которого карточки ходили у нас по городу. Настоящее же его имя было Илья.

Без жандармов я бы не желал с ним спорить…

– Не можете? – переспросил я еще раз…

Илья сказал еще раз, еще тверже, еще сердитее.

– Да, не можем…

– Паша вас посадит в тюрьму…

– Пускай… Есть Бог!

Я утомился, отошел с жандармами в сторону и спросил:

– Гуссейн-ага! что́ мы будем делать теперь?.. Я вас прошу, постарайтесь, ага мой добрый… Я и вам и исет-аге по одному наполеону дам с великою радостью…

(Я хотел было обещать им по одной лире турецкой, но моментально сообразил, что наполеон ходит много меньше, а вид его все так же приятен и даже лучше… с портретом императора… Женам на серьги и ожерелья годится…)

Тогда исет-ага в первый раз вмешался в разговор и сказал:

– Надо их побить, поучить немного…

Гуссейн подумал, собрался видимо с духом и, подойдя вдруг к двум старикам, слегка толкнул их рукой, приговаривая:

– Айда, айда, капитаны… Довольно слов пустых… Соглашайтесь деньги сейчас собрать, или мы свяжем старших и отведем в тюрьму…

– И там будут мучить вас, – прибавил исет-ага, обращаясь к Луке Вукаловичу.

– Мучить можно людей, – сказал Лука гордо и не смущаясь…

– Айда! айда! – сказал и ему Гуссейн-ага, дотрогиваясь до его плеча…

Но этот смелый человек дернул плечом и, отстраняя грубо Гуссейна рукой, воскликнул:

– Что́ ж! э! вяжите! ведите в тюрьму! Пытайте!.. Яйца горячия под мышку кладите!.. Уголья горячие на голову кладите… Мы собаки… дело старое…

Но исет-ага в эту минуту кинулся на него и начал бить его кулаком в лицо.

Гуссейн обнажил саблю и кинулся тоже к нему.

Кровь потекла у Ильи из носа и зубов по большим усам его.

Старики кинулись между Ильей и исетом, умоляя Илью не поднимать рук на царского человека, не защищаться, и исет-агу, умоляя смиренно простить и оставить его.

– Не бей, не бей… не бей, ага наш, не бей, – говорили старики. – Оставь его – мы соберем деньги… сейчас…

– Скорей! Сейчас! – закричал сердитый исет, который вмешался поздно, но кончил все скорее мрачного, но, видно, более доброго и осторожного Гуссейна.

Я был и смущен, и рад, и испуган.

Толпа расходилась; Илья уходил тоже, молча и вытирая кровь с лица и с колючей небритой бороды своей. исет-ага смеялся.

Гуссейн молчал и крутил себе сигарку.

– Кончилось; теперь соберут, – сказал он, садясь на камень около церкви.

– Нет, – сказал исет-ага. – Я пойду потороплю их. Чтоб они нас до ночи не промучили здесь… Люди они очень хитрые.

Мне кажется, что турки боялись немного, чтобы христиане, одумавшись и собравшись с духом, не вернулись и не произвели сгоряча сами какого-нибудь насилия над нами.

Он ушел; и мы с Гуссейном не слишком долго ждали. Я решился, подумав, спросить у Гуссейна:

– Не отомстили бы они мне за это…

– Не бойся, – сказал Гуссейн так твердо и равнодушно, что и мне в душу влил успокоение.

Около вечерень старшины возвратились и отсчитали мне тут же на церковной паперти ровно сто двадцать золотых.

Руки и ноги мои дрожали от радости, не от корыстной радости (ибо я знал же, что завтра отправлю все это золото на Босфор), но от тщеславного восторга, от ясного представления отцовских похвал и отцовского удовольствия.

Илья не пришел с другими.

Ударили в било к вечерне, когда мы сели на наших коней и выехали из Джамманды́ в Загоры с триумфом.

Я беспрестанно схватывал рукой за боковой карман мой на груди в трепете за деньги, которые таким тяжелым узлом затянутые в носовой платок и обременяли, и восхищали меня в одно и то же время.

Да, мой друг, мы выехали из этого села в ту минуту, когда ударили в било и когда священник сбирался читать в церкви тот самый девятый час, в котором взывают люди: «Иже в девятый час нас ради плотию смерть вкусивый, умертви плоти нашей мудрование».

Мы ехали под гору по узкой и ровной дороге. С одной стороны около нас крутою стеной поднималась гора вся в кустах, вся в деревьях, в светло-зеленой мелкой травочке; по другую руку, в глубоком овраге, через который был перекинут каменный полуразрушенный мостик на небольшой арке, с шумом бежал по большим камням прохладный и чистый ручей. Несколько раз до тех пор, пока мы спустились и переехали осторожно мост, село исчезало за поворотами дороги и снова показывалось.

И каждый раз, когда я снова видел в зелени его хижины и крыши, покрытые плитками мелового почерневшего от ветхости камня, мне становилось не стыдно (нет! я говорю, что я считал себя тогда правым по моим торговым понятиям), мне становилось только страшно и жалко, когда я видел опять мысленными очами моими хозяйку, у которой мы съели двух кур… священника в короткой одежде и шальварах, который возглашает теперь: «Иже в девятый час нас ради плотию смерть вкусивый»… Илью, который утирал рукой струи крови, бежавшей по его суровым усам и по бороде давно небритой… и всех этих бедных соотчичей своих.

Но когда я думал об этом Илье, о его страшном лице, похожем на лицо страшного герцеговинского воеводы, я чувствовал еще больше боязни чем жалости.

Я был очень рад, когда село совсем скрылось из вида и когда исет-ага сказал:

– Поедемте поскорее. До хана еще четыре часа; надо до акшама[126]126
  Ночь.


[Закрыть] поспеть. А завтра будем у тебя в домике, Одиссей, в Загорах. Айда, айда!

– Пой песни, – сказал ему Гуссейн.

Изет запел пронзительным голосом, и мы веселой иноходью побежали по мелкому камню.

– Айда… айда… а!.. – прерывая песню свою, возбуждал нас исет.

Мы смеялись и ехали еще шибче.

Мы смеялись и пели. И звук мелких камешков, пересыпавшихся под копытами коней наших, веселил нась. Ах!.. а в селе… в селе этом люди, конечно, несравненно более достойные и уважения, и счастья, чем я, мальчишка, и чем эти турки, сообщники мои, – эти люди быть может теперь вздыхали или молились, или плакали… Или проклинали и меня, и отца, и начальство турецкое, которое всегда готово защищать того, у кого больше денег или больше силы в городе, больше связей в консульствах, больше голоса в конаке губернатора.

Будь покоен, такие распри между христианами – праздник для хитрых и опытных турецких чиновников. Или, лучше сказать, самый простой и не умный из них по природе своей в подобных делах становится ловок и догадлив.

И паша, и Сабри-бей уже одним наитием неким, вероятно, поняли, что «пусть старый Полихрониадес платит нам деньги за то, чтобы сельские греки говорили потом: Вот как жестоко теснит нас проклятый драгоман русского консульства!..»

А между тем все в порядке.

Должны же люди когда-нибудь и платить по своим распискам.

Кто прав? скажи мне. Кто неправ… Мне стыдно было описывать тебе этот подвиг мой. Но, раз дано общее положение дел в этой порабощенной стране, скажи мне, объясни, вразуми… Что́ мне было делать… И не спеши, ты вольный сын свободной Греции, не спеши казнить презрением твоим или ненавистью юношу, воспитанного тем духом коммерческой, деловой настойчивости, без которого христианам невозможно было бы дышать там, где для нас, кроме лестницы, мощеной золотом, невозможен иной путь ни к почету, ни к независимости, ни даже к самым простым правам гражданина и человека.

Не спеши ненавидеть! Не спеши презирать мою трудовую и трудную юность, ты, афинский деятель мой, ты мой деист и демагог, во фраке и тонком белье!..

Расцветало и в моей юности много роз, и душистых лилий весенних в ней было не мало, но перевиты были эти розы такими крупными терниями нужды, принуждений и забот! благоухание этих белых кринов таило нередко в себе такой жесточайший яд страха и раскаяния, уныния, огорчения и скуки!..

Мы подъезжали уже к хану, где должны были ночевать, когда вдруг услыхали за собой быстрый стук подков по камням и увидали, что нас нагоняет сувари[127]127
  Конный жандарм.


[Закрыть] и за ним крупною и смелою иноходью спускается с горы незнакомый нам европеец… Они мигом нагнали и обогнали нас… Сувари сказал: «Добрый час вам!» И европеец воскликнул тоже: «Добрый час! Добрый час!»

Он был не стар и собой приятен, с круглою и короткою рыжею бородой. Сидел на лошади прекрасно и свободно; платье на нем было модное, короткое, легкое не по времени, как у человека, который не боится весеннего холода. Сапоги высокие со шпорами из лакированной кожи были в грязи. На голове была у него низкая и круглая шляпа из твердого черного войлока, какие только что начинали тогда носить.

Приветствуя нас весело, он приложил к полям шляпы длинный бич свой, намотанный на красивую рукоятку.

– Кто это? – крикнул не стесняясь тому сувари вослед наш Гуссейн.

Но европеец, не дав времени ответить, сам обратился к нам весело и с улыбкой закричал, поднимая прямо кверху бич: «Бир Инглез! Айда! Добрый час!» И они скрылись быстро со стуком и молодецким звоном подков за поворотом дороги к Янине, через небольшое ущелье.

Это был новый английский консул, который ехал в Янину на смену оригинальному старику Корбет де-Леси.

III.

Хочу я изобразить тебе, мой молодой друг, приезд мой на родину в Загоры… Хочу и колеблюсь не от бедности, а от полноты моих чувств! Я два раза садился за эту тетрадь и два раза оставлял ее. Мне казалось невозможным заставить тебя чувствовать то, что́ я тогда чувствовал сам… А иначе зачем писать, если я не в силах заставить тебя пролить слезу радости и вздохнуть с тою глубиной и сладостью, с которою вздыхает смертный человек, «пришлец и пресельник» этой земли, в те редкия и драгоценные минуты, когда душа его полна невинным, кротким и мгновенным счастием…

Я хочу, чтобы ты не только понял, я хочу, чтобы ты помнил и любил, я хочу, чтобы ты видел все умственными очами издали так же ясно и картинно, как я вижу и теперь все это прошлое!

Я желаю, чтобы ты помнил беспрестанно, как помню я, что село Джудила стоит на правой руке в стороне, когда едешь к нам во Франга́дес, что высокие обелиски его тополей видны издали; хочу, чтобы ты помнил не меньше моего, что в этом селе Джудила окно какого-то домика посылало мне прощальный свет, блистая на раннем закате, когда около года тому назад мы покидали с отцом родные Загоры…

Я хочу, чтобы ты не забывал ни на миг ту для меня столь милую подробность, что крыши домов в Загорах не из красных черепиц с полосками белого цемента, а все из плиток мелового камня, белого и чистого, когда они новые; я хотел бы, чтобы ты мог вообразить себе хоть сколько-нибудь отлогия, округленные высоты вокруг «пустынного Франга́дес»… И колокольню нашу, огромную шестиугольную из темного камня башню, на которой, без страха турок, звонят колокола… И платан у церкви с необъятною сенью, с величавым шелестом, с журчанием прозрачного и холодного ключа у могучих корней его. И церковь нашу, без купола, правда, без главы, без внешних украшений, но обширную, богатую, пеструю и сияющую позолотой внутри и пурпуровою краской деревянного резного потолка.

Я бы желал даже, чтобы ты мог из Афин видеть, как я вижу отсюда с Дуная, какими именно узорами идут за селом узкия тропочки, протоптанные пастухами и козами по мягкому желтому склону безлесной горы. И этих коз и черных козляток их, взлетающих, играя на ветки деревьев… И дубки, прунари, с колючими листьями и крупными жолудями, которые растут на крошечном холмике позади села, около пустынного маленького параклиса Божьей Матери Широчайшей Небес, возобновленного и украшенного благочестивым и добрым отцом моим на трудовые деньги. Я бы желал даже, чтобы ты знал, который прунари побольше и который поменьше. (Я ведь помню даже, сколько их, и какого цвета мох на них, и где он именно.) Но разве это возможно? Разве можно тебе, по словам моим, вообразить эту картину во всей её полноте, от сияющего лазурного весеннего неба, до розового, милого цветочка, который только что смиренно расцвел, ненаглядный мой загорский цветочек, у старой каменной стенки в углу!..

Нет! Передать пером и словом подобную картину, живущую в бездонных, непостижимых недрах души, не может человек человеку. Ты легче поймешь со всею силой симпатии глубокие и священные чувства мои, чем вообразишь себе именно те самые предметы, при виде которых кипели в юном сердце моем эти чувства.

И черные глаза Зельхи́, и Благов, и паша, и роскошный консульский дом, и архонты, и турки, и почести, карьера, деньги, и лукавство, и грехи мои, и безумства Коэвино, и дурные правила приятного Бранковича, и окровавленное лицо мужественного Ильи, и кроткий, умиротворяющий призыв церковный: «Иже в девятый час нас ради плотию смерть вкусивый», – все, все это было мною внезапно забыто, когда я тихо вступал веселым этим полуднем на каменные плиты родного двора!

Все, все было забыто…

Я вошел: на дворе не было видно никого; было так тихо, что я слышал только звонкое журчание фонтана за нашим домом в переулке.

Мать моя была в гостях, Елена в кухне, бабушка Евге́нко Стилова и Константин, севастопольский воин, трудились в саду.

Я вошел в пустой дом и отворил тихонько дверь в ту небольшую приемную с двумя низкими и широкими красными софами по двум сторонам большего очага, о которой я писал тебе еще в начале моей повести.

Я увидал эту столь любимую еще в раннем детстве моем, комнату, в которой я слышал столько вечерних рассказов у зажженного зимой очага, в которой я засыпал на коленях у матери или в объятиях отца.

Я увидал все три окна, большие и светлые, торжественно и празднично озаренные солнцем, и полосы солнца этого на стенах и диване. Увидал в белой стене шкапчик с зелеными и фиолетовыми треугольниками на дверцах и услыхал сильный запах прошлогодней айвы, которая рядышком, рядышком стояла вокруг всей комнаты на зеленой узенькой полочке, изогнутой к углам на двух концах своих по обычаю…

На очаге тлел, догорая и чуть вспыхивая, один огромный обрубок пня.

На диване лежал забытый матерью чулок со спицами.

Около чулка кошечка с желтыми глазами и с обрубленным хвостом (которую я оставил еще крошечным котенком) проснулась и приподнялась на лапках спросонья, высоко, высоко изгибая спину, и смотрела на меня пристально.

Я постоял, поглядел и, вдруг припав к каменному краю очага, начал плакать громко и целовать его.

Так застала меня служанка Елена и с громким криком радости кинулась звать мать и бабушку.

Почти год!

Ты сам хоть и моложе меня, но уже давно не безбородый юноша. Поэтому ты знаешь по опыту значение одного года в подобный возраст жизни нашей…

Это век!

И какой год? Вспомни!..

Что́ я видел с тех пор, как прощался на последнем подъеме пред спуском в долину Янины с тем вечерним лучом в окнах загорского села?.. Что́ я видел? Что́ я слышал? Что́ я чувствовал! И сколько сделал! Сколькому научился! Каких плодов познания добра и познания зла вкусил я с тех пор в этой Янине, которая для Благова или Бранковича могла казаться столь же мирною и тихою и не страшною, как то озеро, у берегов которого она так красиво построена, а для меня разве Янина эта была озеро?.. Но не была ли она опасным и глубоким «морем житейским» для моих еще слабых сил, для меня, еще столь неопытного пловца?..

И если я сам бы не заметил, что я уже не тот Одиссей, не тот в одно и то же время самоуверенный книжник и вовсе невинный отрок, Одиссей, который выехал в «турецком халатике» на муле из этих ворот прошлою осенью, то возгласы других, радость и гордость матери, удивление старой Евге́нки… и похвалы соседей объяснили бы мне, что я могу быть спокоен, что я во всем, во всем иду вперед, как следует молодцу и мужчине.

Православный я был, и какой еще!.. Я приял даже мученичество за веру в деле Назли!

Образован и учен я был!

Патриотом эллинским я, разумеется, был… Опят то же дело Назли и многие другие дела, коими уж сами ежедневники Эллады пером Исаакидеса превозносили мое имя по всему свету… Быть может на берегах самой Миссисипи читает с удовольствием обо мне грек-торговец, ибо где только нет торгующих греков!

Но я еще был сверх того и патриот особый, местный, загорский патриот, ибо все от Елены скоро узнали, что я плакал, припав к очагу… Сделал я это так искренно, так неожиданно сам!..

Но если хвалят за это после люди, ведь тем лучше, не правда ли?

Похвала не слаще ли сердцу, чем мед устам?

Был я и добрый сын, почтительный, любящий, покорный. Был я еще «поли эвгенис» в модном платье и перчатках!

Еще и был красив и собою очень виден. Все говорили, что я стал лучше, гораздо лучше. Высок я был и уезжая, но теперь я стал шире, плечистее, сильнее, толще, жирнее, даже и мышцы мои окрепли. Это все говорили, и я сам это, если не видел, то чувствовал. Еще неизвестно, мог ли бы так легко, как полгода тому назад, сеис повергнуть меня на землю и попрать ногами?

Это вопрос теперь…

Ходил я тверже и прямее, вспоминая осанку моего патрона, и мать говорила вне себя от счастья: «Эффенди! Совсем эффенди стал ты теперь».

Я видел, что молодые замужния женщины, встречаясь со мной, уже не смотрели на меня так смело и беззаботно, как прежде, а лицемерно потупляли по добродетели своей очи… и потом вдруг сверкал в этих добродетельных очах луч понятной любознательности.

О! я видел это и как будто не видал. Девушки уже прятались от меня, прыгая стремительно назад с серьезным и невинно-жалобным видом, если случайно встречались со мной при входе в чужой и дружеский дом!

Вот я что́ был теперь! Вот я что́ стал за этот год!

Воином я правда не был… Да! воином меня никто не считал. Но зато я был нечто иное, нечто такое, что́ важнее всего. Я был купец, искусный и твердый эмпорос, в два дня добыл для стареющего отца деньги, которые несколько лет не мог выручить сам этот отец; приехал, вынудил и взял и, вынув тяжелый узел из кармана, бросил его небрежно на стол пред матерью, говоря равнодушно:

– Матерь моя! Вот деньги родителя. Это из села Джамманда́!

И прочь отошел от стола, заложив руки совсем по-европейски в карманы узких панталон.

Приятен неожиданный звон благородного металла, упавшего на стол! И счастливой матери остается только сказать, всплеснув руками с умилением:

– Живи, мой сын! Живи, мой сын! Ты уже столб для семьи и дому хозяин истинный! Живи, мой сын.

– Да! я и намерен теперь жить и наслаждаться жизнью, ибо у меня все уже почти есть и все почти уже я делать умею!

Еще лет пять, еще пять-шесть лет, и я не такой дом воздвигну в Загорах наших, а немногим разве хуже конака Шериф-бея, с резными и лепными украшениями потолка и стен.

Живи, Одиссей, конечно живи!.. И куропатки замужния везде ходят тихонько, выглядывая, ожидая тебя, птицелова, и свечечки разубранные и девственные, повсюду припасенные для тебя, молодца, в тиши православных гинекеев, смиренно ждут, чтобы ты принял и возжег в них во время благопотребное пред алтарем церковным пламя и честное, и законное!..

Не скажет теперь Несториди, что я только скромный учитель. Он скажет: «Нет, я ошибся! Одиссей купец; он эмпор. Он может стать скоро богатым архонтом не только в селах загорских или в достославной Иоаннине, но во всяком граде и стране, и христианскою, и мусульманскою верой живущих!»

Так ликовал я, не зная, что мне придется скоро опять раскаиваться… И как глубоко, как постыдно!..