Текст книги "Одиссей Полихрониадес"

Я пошел звать их, а г. Благов вернулся в свой конак.

XVI.

Обедали мы при свечах и все были веселы.

Еще мы не кончили прекрасного желе с гранатовыми зернами, которое зовут эльмазие́, когда на галлерее раздалась цыганская музыка и в столовую вошла Зельха́, такая нарядная и красивая, какой я еще ее никогда не видал. Она тотчас же сняла с себя шубку и бросила ее на диван. В этот день на ней было платье из тонкой шерстяной материи, все в широких полосах: одна полоса ярко-палевая, другая белая; палевая была одноцветная, а на белой были ряды букетов печатных мелким узором в персидском вкусе. Курточка на ней была самая хорошая, новая, из малинового бархата, вся в шитье и блестках, без рукавов; под курточкой надета была рубашка с широкими рукавами из шелковой азиатской кисеи (хашлама́), у которой одна полоса прозрачная, а другая – густая белая, почти как атлас. Шея её была украшена кораллами и ожерельем в два ряда турецких золотых лир, наполеондоров и австрийских червонцев; на груди висела огромная австрийская монета в пять червонцев (заветный дар московского отца). На черных волосах её, подстриженных по-турецки на висках, надета была немного на сторону новенькая феска.

Она тотчас же начала просить у Благова разных вещей.

– Эффенди, – сказала она, – у меня от этих медных штучек, которыми я звоню, когда танцую, руки после не хорошо пахнут. Купи мне перчатки. А когда ты мне сделаешь серебряные эти штучки, тогда мне перчаток не надо будет.

Благов согласился и тотчас же послал Маноли к одному архонту, который держал магазин разных мелких европейских товаров, и велел просить его непременно прислать несколько пар самых маленьких шелковых перчаток (хороших лайковых в Янине вовсе не бывает).

– Я знаю, – прибавил Благов, – что он уже ушел теперь с базара домой, и что опять идти в лавку очень холодно и далеко. Но я прошу его. И ты можешь начать с того, что пригласишь его на сегодняшний вечер. А уж потом, понимаешь, о перчатках…

Не прошло и получаса, кажется, как Маноли уже принес несколько картонов женских шелковых перчаток. они были разной меры и всяких цветов.

Зельха́ кинулась на них, и мрачные глаза её засверкали искрами. Все улыбались, глядя на её радость. А Коэвино сказал Благову по-французски: «Она особенно заботится сегодня о своей красоте, потому что будут и танцовщицы других партий!» А Благов отвечал: «Да! Однако и года делают свое; она стала постарше».

Зельха́ была в недоумении, какую пару выбрать – палевую, черную, светло-лиловую, светло-коричневую. Но Благов ей сказал: «выбери все!» Она взяла пар шесть разом, опять стала покойна и, подойдя к консулу, серьезно коснулась края его одежды, благодарила его и спросила: «Теперь какие надеть, паша мой, прикажешь?» Благов велел надеть палевые, «а так как ты (прибавил он) через час замараешь их совсем, то надень после черныя».

– Пек эи́, эффенди! – отвечала Зельха́, надела палевую пару и, увидав, что она сидит на ней красиво, в обтяжку и вовсе ей не мешает, так обрадовалась, что подошла вдруг ко мне и, сказав: «Взгляни, барашек мой, как красиво, как хорошо!» положила обе маленькие руки свои мне на лицо.

Никто, к счастью, не обратил на это внимания. Все были заняты приготовлениями к вечеру.

В кабинете и в приемной зажигали лампы. И хотя стало гораздо теплее, чем было утром, однако чугунные печи пылали везде. Кольйо в свежей, белой одежде и с золотым орлом на пурпуровой длинной греческой феске ходил по комнатам с курениями. Скоро пришли и другие танцовщицы, Ферземин и Эисме́́ с другою партией цыган-музыкантов. Ферземин была высокая, еще молодая и довольно полная женщина, белокурая и красивая; а Эисме́́ была не хороша и не молода, но считалась лучшею и самою опытною у нас цингистрой (танцовщицей). Она была худа, желта и широколица, как ногайская татарка, и глаза её сверкали как тот черный хрусталь, из которого делают на Востоке хорошие четки. При ней был маленький сын лет десяти, с такими же глазами, как у матери, в длинной, почти женской одежде и в феске. Он также танцовал. Одеты обе цингистры были опрятно, но просто и бедно, в ситцах, и наша Зельха́ казалась пред ними царевной, радостно ожидающей прекрасного принца-жениха.

Она и сама знала это. Подойдя к другим танцовщицам, она с улыбкой высокомерия оглядела их и сказала им по-турецки:

– Я с вами вместе плясать сегодня не буду.

– Кто тебя просит? Кто тебя желает? – возразила Ферземин спокойно, пожимая плечами.

Но Эисме́́, взглянув на девочку свирепым и завистливым взглядом, вскрикнула:

– Э! ты, дрянь! будешь плясать, когда велит эффенди… Много слов лишних не надо, знаешь… что́ с тобой говорить.

– Ты… дрянь, – отвечала Зельха́ с небрежным, аристократическим презрением.

– Молчи! – возразила Эисме́́ с еще большим гневом. Но в эту минуту мать Зельхи́, которая уже села было на пол около музыкантов своей партии и собиралась ударить в бубен, вскочила и, бросившись к дочери, рванула ее очень сильно за руку, восклицая:

– Говорила я тебе, потерянная, не заводи ссоры; пошла, дура, прочь от них; ты девушка – и тебе стыдно.

Бостанджи-Оглу тоже вмешался и, обращаясь к Зельхе, убеждал ее не шалить. А мать ей сказала тоже еще раз: «ты девушка – тебе стыдно». Другие танцовщицы тогда засмеялись, восклицая: «девушка, девушка!» Но муж Эисме́, страшный, худой и небритый цыган, похожий на того, который казнил несчастного Саида, закричал жене с полу: «оставь!» Женщины замолчали, музыка заиграла, и все они сели на пол и хором мирно все запели песнь о нападении разбойников на путника в горах.

 
Осел мой медленно ступал
Тропинкой узкой над обрывом.
 

О, ужас! я боюсь, что пропаду средь этого Парнаса!..

И вдруг из-за кустов пять-шесть ребят в одежде грязной, и на́голо ножи…

Зельха́ не удостоила сесть на пол. Она опять подошла ко мне и, ничуть не стесняясь, раскинулась на великолепном диване Благова и улыбнулась мне так мило, поглядела на меня так внимательно, так ласково, что я внезапно вспомнил мой вчерашний сон и весь содрогнулся от какой-то новой, от какой-то внезапной радости. Встрепенулся радостью, мне самому не понятною. Это чувство было похоже на какую-то струю или какую-то тончайшую стрелку, которая из глаз моих, из уст, ответивших против воли ей такою же улыбкой, полной выражения, проникла глубоко, глубоко в сердце мое… Да! в сердце я говорю это не иносказательно, а просто, ибо я подобного ничего не ощущал еще ни разу. И мое неопытное сердце затрепетало от радости и страха… Я переступил в этот миг через какую-то незримую волшебную черту. Я перестал её бояться и не хотел гнать ее прочь.

Около нас в эту минуту не было никого. Музыка все громче и громче играла; певцы и певицы все возвышали голоса; громче и громче звучал тамбурин старухи; яркия лампы и свечи блистали вокруг, озаряя пестроту просторного жилища. Милый Кольйо опять ходил с чарующею благовонною курильницей; пышная юбка его качалась при каждом осторожном шаге, которым ступал он по клетчатой цыновке…

О Боже мой! Что́ сталось со мной! Я не хочу уже более удаляться от «душистой и горькой моей травки»…

Цветок соблазна и греха! Мной внезапно овладел тот самый младший, тот нежный и маленький демон, самый быстрый и крылатый из всех демонов упоительного зла, которого меня так долго учили бояться. Я сказал ей только два слова: «что́ ты, моя Зельха́?» и взял ее осторожно за маленькую руку под складками моей широкой одежды, чтобы никто не видал. Она отвечала: «ничего» и сама незаметно ни для кого пропускала свои пальцы один за другим между моими и, сжимая их все крепче и крепче, вдруг обернулась лицом к цыганам и, выждав минуту, запела вместе с ними, отворачиваясь от меня и все с бо́льшим чувством сжимая мои пальцы своими. Мне казалось, что я слышу, как скрипит под моею рукой нежный шелк её перчаток; мне казался этот звук сильнее и тамбурина, и скрипок, и громких возгласов певиц.

Так сидели мы довольно долго; никто не замечал, что мы держимся за руки. Наконец вошли гости: доктор Арванитаки, Куско-бей и два других архонта, Вро́ссо и Ме́ссо. Их провожал Бостанджи-Оглу. Я поспешно встал и почтительно поклонился, но Зельха́ не обратила на них никакого внимания.

Вро́ссо был один из самых почтенных наших янинских архонтов. Он очень недурно понимал вопросы высшей международной политики. Но в мелкие интриги местных партий вмешиваться не любил.

Еще немного погодя пришел Несториди, пришли Исаакидес и Бакеев.

Наконец вышел и сам г. Благов. Все окружили его приветствуя и все потом сели; сел и я в стороне и внимательно слушал. Исаакидес первый счел долгом упомянуть о наказанных оскорбителях моих, сеисе и софте. Указывая на меня с улыбкой, он сказал:

– Мы с радостью услыхали, что бедный Одиссей отмщен.

Но льстивый Ме́ссо перебил его, стремительно воскликнув:

– О, конечно! Ваше сиятельство изволили снизойти до этих негодяев и удостоили их наказать сами, дабы свет знал, что юноша, который наслаждается российским покровительством, как сын вашего драгомана, не может быть оскорбляем.

– Что́ ж мне остаеалось больше делать? – сказал Благов. – Я думал…

– О, да, понятно! – воскликнул Ме́ссо.

Г. Благов замолчал. Тогда Бакыр-Алмаз заметил.

– Если уже рассуждать об этом, то прежде всего надо припомнить, что господин Благов в течение стольких месяцев жил с пашой прекрасно, ни одного турка ничем не обидел и ни на кого в городе не поднимал руки. Паша мог бы их наказать административно, по достаточному нравственному убеждению…

– И по доверию к русскому консульству, которое вело себя всегда благородно и даже уступчиво по отношению к Порте, – прибавил солидный Вро́ссо.

– Не так, как некоторые другие, – прибавил г. Благов.

Все поняли, что он намекал на Бреше, улыбнулись, и Ме́ссо, припрыгнув на диване, воскликнул:

– О, да, понятно, конечно!

А Бакыр-Алмаз обвел всех взором и сказал:

– Знаем, что́ это значит!

Мне казалось, что эта обильно расточаемая лесть несколько тяготила консула. При всей сдержанности и некоторой скрытности Благова, при всем том, что тон его был почти всегда ровен и лицо и взгляд спокойны, у него было одно свойство, которое обличало его душевное движение: он легко краснел. Так и в этом случае он покраснел и, обратившись к Несториди, начал другой разговор:

– Я очень рад, что вы здесь надолго; здорова ли ваша кира-Мария?

Я видел, как у Несториди вздрогнули брови от удовольствия, что консул даже не забыл имени его жены, и разговор оживился.

Благов начал рассказывать о своем путешествии по Эпиру, Фессалии и Македонии; говорил, как ему все понравилось в Меццове, в Загорах и в Сулийских горах и как хорошо, что все это так разнородно, так самобытно и вместе с тем так одушевлено одним и тем же патриотическим эллинским духом.

– Мне нравится чрезвычайно оригинальность этого строя, – сказал консул. – Как бы особые небольшие республики под неограниченною, по-видимому, властью паши. Я говорю: по-видимому, потому что уничтожение всех этих местных особенностей и неравномерных привилегий, которые иногда кажутся и не совсем справедливыми жителям тех округов, которые этих привилегий не имеют, было бы, однако, очень вредно для общего хода ваших национальных дел. Тогда константинопольской централизации было бы легче простирать свое владычество до самого отдаленного села. Пусть лучше поселяне янинских окрестностей и других не привилегированных округов, которые находятся в зависимости от беев и обязаны платить им, пусть лучше они завидуют привилегированным жителям Загор или Меццова, чтобы сохранились по крайней мере эти очаги, где сосредоточена ваша национальная жизнь, чем, уравнивая все, давать простор только этой централизации на французский образец.

– О, конечно, – воскликнул Ме́ссо. – Мы свято должны хранить наши старинные права и даже обычаи, которые суть залог нравственности нашей.

– Я говорю не столько о нравственности, сколько о нравах, – сказал Благов.

На это Несториди заметил так:

– Я полагаю, что именно то, что́ вы, господин консул, зовете нравами, и служит хранилищем даже нравственности в наших семьях, нравственности, которою мы, греки, так дорожим. Единство нравов и обычаев дает, например, крепость и определенность общественному мнению.

Вро́ссо перебил его с улыбкой:

– Господин Несториди в сочинении своем о Загорах, которое он надеется скоро издать, является строгим защитником народных танцев, праздничных обрядов и даже детских игр местного происхождения.

Несториди прервал его, говоря:

– Да, я утверждаю даже большее; я говорю в этом труде моем, что изменять у нас в Загорах восточную одежду на европейскую несообразно с климатом и что от перемены этой может пострадать общественное здоровье. Хотя я и сам подчинился этой вредной моде и надел европейскую одежду, но нахожу, что мы все должны были бы одеваться так, как одет молодой человек (он указал на меня, и я почтительно встал).

На это возразил Исаакидес, что в такой варварской стране, как Турция, никакой нет возможности одеваться порядочному человеку по-восточному и будто бы меня, например, не так бы легко решились прибить турки, если б я носил европейскую одежду.

Ме́ссо поспешил заметить на это:

– Однако сиятельнейший господин консул потщился и сумел извлечь из этого печального обстоятельства большую пользу. Все люди, считаю долгом это присовокупить, обратили особенное внимание на то, что ваше благородие были без оружия и без кавассов и, несмотря на целую толпу мусульман, дали им публичное наставление.

И, обращаясь ко мне, он прибавил еще:

– И этот молодой человек, как слышно, вел себя истинным паликаром.

Все начали тогда хвалить меня хором, говоря то же, что́ говорили многие при начале моего дела и дела Назли, – что «я пострадал за веру и народность, что я хорошо заслужил от отчизны». Смирный Арванитаки и тот подтвердил то же самое по-латыни и даже поправлял очки, чтобы лучше меня рассмотреть. В эту минуту показался греческий консул и с ним Хаджи-Хамамджи, а вслед за ними явился и доктор Коэвино. Тогда все встали, начался смех и шум. Музыка опять громко заиграла; доктор хохотал и кричал: «браво! браво!», архонты любезно спорили между собой; сам Несториди начал смеяться, слушая Хаджи-Хамамджи, который что-то ему очень громко рассказывал. И над всем этим шумом, говором и смехом высоко, высоко возносился звучный голосок моего маленького, нарядного и черноокого демона. Она пела, и я, удалясь в темный угол, слушал ее внимательно. Г. Киркориди просил замолчать.

– Подождите, – сказал он, – я очень люблю песни разлуки; это, кажется, песня разлуки.

 
Вы, птички полевые, ах, румелийские вы птички,
Туда, куда летите вы, чтоб вниз спуститься,
Письмо есть у меня, писанье я имею,
Снесите доброй вы его, вы матери снесите,
Чтоб не ждала она меня и чтоб не ожидала.
Я здесь, куда пришел, тут и женился,
И дали мне жену колдуньи дочь.
Чарует корабли – и не плывут они,
Чарует реки – и реки не текут.
Меня она очаровала и мне возврата нет;
Хочу уехать, – снег и дождь,
Назад вернусь, – днем солнце, ночью звезды.
Седлать хочу коня, – он расседлается,
Хочу оружье взять, – опять его снимаю.
 

Однако кто-то из круга гостей ударил громко в ладоши, и музыке приказали замолчать. Хаджи-Хамамджи хотел говорить речь.

Хаджи-Хамамджи, по обычаю своему, расправляя бакенбарды, стал посреди комнаты и начал так:

– Россия сосредоточилась…

(Все засмеялись. Это была обожаемая им дипломатическая цитата, и все знакомые ему люди уже предвидели, что он с неё начнет.)

Хаджи-Хамамджи обвел всех томным и значительным взглядом и продолжал плавно и величаво:

– Она сосредоточилась! Задумчивый образ не уснувшего, но слегка раненого и отдыхающего льва изобразил бы превосходно это состояние. Я убежден, что Россия искренна в своем миролюбии. Но… есть течение исторических судеб, независимое от воли самых всесильных людей. В 1810 или 1811 году могли ли предвидеть государственные люди России, что в 1814 году русские войска будут вступать триуфмально в Париж? «Прикажете ли разрушить Аустерлицкий мост?» спросили французские льстецы у императора Александра. – «Зачем его разрушать, когда мои войска прошли через него, вступая в Париж?» отвечал дипломат-победитель. (Хамамджи радостно засмеялся.) Я сам, которого вы видите, которого турки зовут «безумный Пе́тро» и уверяют, что следует слушать меня говорящего, чтоб узнать мысли всех других не говорящих греков, я, Хаджи-Хамамджи, не отчаиваюсь перейти во главе иррегулярной конницы Гималайю… Oui! cette teste fera tout… Elle passera le… diable… comment le nommez-vous?.. le Ganguès à la teste des troupes irregoulières et cosaques! Sacré nom de Dieu!.. Какое пышное зрелище! Древние города, миллионами, триллионами населенные! Священные коровы… их держат святые люди за хвост… Океаны разноцветных зданий… Нагия баядерки… Слоны белые величиною с гору… Боги с десятками рук… Обезьяны кричат и прыгают с ветки на ветку… Христос и Панагия!.. Кто это? С полосатою лентой св. Георгия первой степени через плечо. C’est le chef des troupes irregoulières… Граф Дели-Пе́тро Загангесский, Хаджи-Хамамджи князь Загималайский… Sacré nom de Dieu!.. Женщины кричат: «Аман, аман, пощади нас!» Нельзя!.. Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Попов сюда!.. В Ганг их всех, в реку… В Ганг, в Ганг!.. Cette petite bayadère est très jolie! Sa figoure ast tout-à-fait canonique…[87]87
  Хаджи-Хамамджи, не зная хорошо по-французски, не стесняясь переделывает окончания греческих слов и заменяет ими те французские слова, которых ему недостает. Канонические черты лица по-гречески значит правильные, красивые; clire – clérgé и т. д.


[Закрыть] Иван! cette bayadère… – Хамамджи подмигнул значительно Ивану. – Потом снова принял повелительный и серьезный вид, обратился ко всем нам, стоявшим около него близко, и сказал нам, слегка толкая нас всех поочереди к дивану: – В Ганг, в Ганг! Да, надо их всех искупать в реке, как сделал Владимир!.. Но, если политика требует осторожности, можно поступить иначе… Я сделаю только водосвятие и молебен в униформах и трикантонах на базаре в Бенаресе и Калькутте… Только одно водосвятие…

Все громко зааплодировали и закричали: «Браво, браво». В том числе и сам консул.

Хаджи-Хамамджи продолжал:

– Я сделаю водосвятие, вступив прежде в Бенарес при восторженных криках народа: «Zito, Хаджи-Хамамджи, граф Дели-Пе́тро Загималайский!..» Сделав водосвятие только для войска, не принуждая ни к чему народ, я, напротив того, покажу пример терпимости и пойду прежде в мусульманскую мечеть, и сниму сапоги, и скажу так, поднимая руки к небу: «Аллах экбер! Бог один для всех, и Магомет был человек великий». Заметьте, скажу не пророк, а человек, и скажу это pour que notre clire à nous ne pouisse m’accouser! Англичане глупы, что мешают людям в Индии бросаться под колесницу богини. Пусть люди будут свободны… При такого рода свободе будет больше послушания и любви.

Все смеялись. Но Благов сказал оратору так:

– Слава Богу, что мы не мечтаем о том, о чем вы мечтаете. Если бы все то, что́ вы говорите, свершилось, от России не осталось бы и следа. Мы все бы уехали жить на юг и восток. Такого рода триумфы были бы началом падения для настоящей, для нынешней России.

– Тем лучше! Мы, греки, поможем вам просветить Восток, – возразил Хамамджи. – Надо желать только одного: надо вести дела так, чтобы ни одна западная держава не могла мешаться в дела Востока, кроме России. Что́ могло быть лучше трактата сороковых годов между Турцией и Россией? Особливо эта анафемская Австрия! У неё отняли Ломбардию, отнимут Венецию, Чехию… Надо отнять все. Из всех держав, действующих на Востоке, всех вреднее, всех растленнее нравственно – это Австрия. Для нас, греков, достаточно вспомнить, что Австрия – родина Меттерниха, пред которым напрасно преклонял колени, умоляя за нас, наш благородный Ипсиланти. В 1822 году Меттерних убеждал императора Александра I предоставить свою распрю России с Турцией на решение европейской конференции. Но великий Каподистрия успел во-время раскрыть глаза императора на эти сатанинские козни…

В эту минуту в зале показался австрийский консул.

Хаджи-Хамамджи внезапно умолк; г. Благов пошел навстречу Ашенбрехеру, и все поспешно встали, кланяясь.

Г. Ашенбрехер любезно здоровался со всеми и всем пожимал руки. Он восклицал и по-итальянски, и по-гречески:

– А, кирие Вро́ссо! А, синьор Ме́ссо!

Г. Благов представил ему Хаджи-Хамамджи и сообщил ему вполголоса, что это человек чрезвычайно занимательный.

Все утихли и сели по местам. Но Ашенбрехер, который увидел еще вероятно из большой залы, что Хаджи-Хамамджи что-то ораторствовал и все его слушали, обратился ко всему обществу и сказал приветливо:

– Я, кажется, прервал очень оживленную беседу; я прошу продолжать. Синьор Хаджи-Хамамджи, вы рассказывали что-то.

Хаджи-Хамамджи поклонился и отвечал:

– Это была речь о высшей политике, к которой я имею особое призвание, и если позволите, господин консул, я буду продолжать начатое.

– Очень рад, очень рад! – воскликнул австрийский консул с жаром.

Все с удивлением ждали и спрашивали себя, как это Хаджи-Хамамджи будет продолжать подобную речь при Ашенбрехере.

Оратор однако встал и, приняв свою любимую позу, продолжал так:

– У великой империи османов есть два великие соседа: Австрия и Россия. Османлисы – народ чисто государственный, народ военный. Они сначала доказали глубину своего политического смысла. Есть предание, что султан Магомет II, завоеватель, вскоре после взятия им нашей древней столицы, стоял в прекрасном киоске с некиим старым шейхом, и они вместе любовались на магическое зрелище Босфора. «Государь! – воскликнул наконец в умилении шейх, – государь, если бы столькие народы, подвластные теперь твоему жезлу и твоей деснице, стали все правоверными мусульманами!» Тогда Магомет II взял его за руку, обратил лицом к роскошному цветнику, который был виден из киоска, и сказал ему: «Разве не красивее и не величественнее вид этого сада теперь, когда цветы и растения в нем так разнородны? Пусть роза лучше всех цветов, но цветник был бы хуже, если б он состоял из одних только роз». Так изрек этот страшный и мудрый завоеватель. Османлисы были политически правы, рассуждая так: «Оставим этих неверных, этих несчастных людей торговать и пахать землю; мы же будем воевать, будем править, будем брать подати!»

(Говоря это, Хаджи-Хамамджи делал опять жесты руками. «Воевать» – грозный взмах рукой; «править» – доверительный взгляд в обе стороны и горизонтальное движение руки, режущей голову; «будем брать подати» – хватая пальцами что-то в воздухе, он значительно и не спеша набивал себе карманы.)

Все понемногу начинали смеяться и прерывали речь его хохотом.

– Il est ravissant! – воскликнул Ашенбрехер. – Продолжайте, продолжайте, итак Россия и Австрия…

Хаджи-Хамамджи продолжал:

– Я сказал Австрия и Россия, а не Россия и Австрия ибо Австрия ближе к Турции во многих отношениях: местность, род населения и многие другие дела… и другие дела.

Улыбки на этот раз были сдержаннее.

– Чисто государственный военный характер османлисов имеет, однако, свои худые стороны. Эти свойства их, не смягченные ничем другим, слишком едки и остры. Они действуют на окружающую среду слишком разъедающим образом. Подвластные им народы были слишком угнетены. И мы все должны быть благодарны Австрии и России за те войны и за те дружеские ходатайства, которыми эти державы способствовали смягчению государственного ига османлисов. Но тут явилось неожиданное обстоятельство, империи османов стало грозить разрушение… Великие соседи имеют право позаботиться о наследстве халифов; имеют право спросить себя: что́ будет? Обе державы вынуждены бросить взгляд на зеленые всходы, которые видны уже из-под расшатанного здания. Я понимаю, что они должны, может быть, даже поддержать это здание, чтобы быстрое его разрушение не повредило их собственному жилищу; но, поддерживая его, они из собственных выгод, как державы христианские и соседния, должны не терять той свежей зелени, тех всходов, о которых я говорил. Это наблюдение не есть вражда, не есть интрига; это есть законная мера предосторожности.

Ашенбрехер просил заключения.

– Заключение мое вот какое, – сказал Хаджи-Хамамджи, наливая себе из графина: – Заключение мое то, что великие христианские соседи Турции имеют право больше всех других держав Европы вмешиваться в дела мусульманского соседа. Я скажу даже более, – из всех других держав Запада только Австрия и Россия имеют право вмешиваться в дела Турции, стараясь смягчать своим миротворным влиянием те слишком разъедающие свойства, которые обнаруживает мусульманская государственность, предоставленная лишь самой себе. Обе державы эти должны стараться дополнить своим влиянием лишь то, чего недостает туркам, – они должны способствовать развитию и росту того племени в Турции, которое более всех способно к умственному труду, к торговле и мореплаванию, промышленности и философии, к словесности и к изящным искусствам, возвышающим дух наш и украшающим нашу жизнь. Мне не нужно, я полагаю, после этого перечисления объяснять более, про какое племя я говорю. Подвиги эллинов и творения их издревле сами говорят за себя. Zito!

И он выпил сразу весь стакан.

Тогда и все архонты встали с шумом и все закричали:

– Zito! Zito Россия! Zito Австрия! Zito Эллада! Ура, господин Благов! Да здравствует господин Ашенбрехер! Zito, господин Киркориди! Zito, Zito!

– Музыку! – воскликнул господин Благов.

Музыка заиграла героическую песнь, стаканы звенели, архонты продолжали кричать: Zito, Zito! Консулы стоя благодарили и кланялись.

Господин Благов, увидав меня, подал мне полстакана вина и сказал:

– И ты пей, и ты кричи Zito!

И я пил, и я кричал Zito.