Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

* * *

Георгия Назаровича Голикова в нашей большой лекционной аудитории Ленинки сменила Эсфирь Борисовна Генкина, одна из известных специалистов по истории новой экономической политики, восстановления народного хозяйства СССР, его социалистической реконструкции и развития в годы первых пятилеток. Имя ее нам было уже знакомо по только что вышедшей монографии, посвященной истории перехода страны от политики военного коммунизма к нэпу. Авторитет ее автора среди советских историков был высоким, и на историческом факультете она была уважаемым профессором, доктором исторических наук, активным участником в общественной жизни и особенно в общении со студенческой средой. Это предопределило нашу заинтересованность перед ожиданием встречи с новым лектором. До того как она состоялась, мы встречались с Эсфирью Борисовной на партийных собраниях, слышали ее авторитетные, назидательные выступления по поводу проблем внутренней партийной и общественной жизни факультета. Ее постоянно озабоченное лицо было всегда неулыбчиво и строго. Внешне она выглядела как пожилая революционерка-большевичка с «подпольным стажем», получившая боевую партийно-политическую закалку и организаторский опыт во времена политотделов Гражданской войны и женотделов времен социалистической реконструкции. Когда мы встречали ее на улице около университета или на крутых лестничках и в узких коридорчиках нашего истфака, то почтительно, воспринимая ее именно в этом образе, здоровались с ней. А она отвечала нам всегда своим строгим поклоном. Рассказывали, что в молодости она была красивой и привлекательной женщиной. Но, увы, ко времени нашего знакомства от молодости у нее осталась лишь привычка к курению, унаследованная от поры революционной юности, которая с годами довела ее портрет до типичного образа женщины-партийца с хриплым прокуренным голосом, постоянным легочным кашлем, астматической одышкой, отечным лицом с грустным взглядом нездорового пожилого человека. Впрочем, иногда этот взгляд оживлялся, и в глазах этой грустной женщины вспыхивали искры еще не погасшей энергии революционного пропагандиста. То, что она была им в юности, я только предполагаю, зная, что накануне Октябрьской революции она окончила гимназию и, как многие сверстницы, уже в это время увлеклась идеями революции. С ними в конце концов она пришла в Институт красной профессуры и стала одной из первых советских женщин ученым-историком, посвятившим всю оставшуюся жизнь изучению истории Великой Октябрьской социалистической революции и истории Советского государства.

На первой лекции Эсфири Борисовны количество присутствовавших студентов нашего курса оказалось значительно большим, чем на последних лекциях ее предшественника Г. Н. Голикова. Успех ее лекций, конечно, обеспечивался не только умением удержать наше внимание какими-то техническими приемами профессионального лекторского мастерства. Кстати сказать, этих приемов, кроме внешней манеры и образа убежденной пропагандистки-революционерки, у нее было совсем немного. Речь ее была натруженной, прерывавшейся глухим кашлем, а лицо, строгое и усталое, будто бы выражало озабоченность суметь и успеть донести до нашего понимания какие-то только ей ведомые истины. Это не выглядело как актерская игра опытного оратора, а, скорее всего, действительно было выражением искреннего желания убедить нас в своем понимании сложной исторической и социально-экономической проблемы в истории молодого Советского государства, еще не имевшего практического опыта созидательной работы по налаживанию новой жизни трудового народа в период перехода от жестокой Гражданской войны к миру.

Лекции Эсфири Борисовны Генкиной составили основную часть общего курса по истории советского социалистического государства. Они охватили весь период с 1921 года с начала введения новой экономической политики до предвоенной не успевшей завершиться третьей пятилетки развития народного хозяйства СССР. Нам всегда было интересно их слушать потому, что кроме подачи разнообразного уже известного в какой-то степени исторического материала они тоже давали пример глубокого научного анализа источников, научной объективной оценки историографии рассматриваемых проблем, несмотря на то что в ней приходилось иметь дело с именами авторов-политиков, исторические, политические и идеологические концепции которых не только критиковались в научных кругах, но и отвергались суровыми партийными решениями. Эсфирь Борисовна же ставила своей целью защиту этих имен, она всегда старалась определить их место и роль в изучении и освещении данной проблемы. Здесь я обязательно отмечу, что все ее лекции были прочитаны с неравнодушной партийной ответственностью за их высокое идейное содержание с точки зрения ленинской теории социалистической революции. Но здесь так же, как и в случае с Ефимом Наумовичем Городецким, возникает вопрос: почему так много критики и недоверия общественно-политической, научно-теоретической и гражданской позиции Эсфири Борисовны Генкиной вплоть до обвинения ее в космополитизме звучало на историческом факультете в послевоенные сороковые годы? Свидетелем жесткой партийной дискуссии на историческом факультете после опубликования постановлений ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам я не был и о сути спора знаю только по рассказам участников. Но они были разноречивыми и субъективными. Поэтому нам о главных причинах конфликта приходилось только догадываться. Но после смерти И. В. Сталина и постановлений ЦК КПСС о преодолении последствий культа личности в историко-партийной науке снова возникла дискуссионная обстановка, и не только на истфаке. Она получила продолжение после событий в Венгрии и Польше в 1956–1957 годы и обнаружила не только разные точки зрения на происходящее, но и снова выявила принципиальные различия, даже конфликт при оценке политических позиций в споре о путях и «моделях» экономического и политического развития в странах социалистического лагеря, а также о месте и роли «средних слоев» с точки зрения задач мирового демократического процесса. Разногласия, возникшие по этим вопросам, оказались неслучайными, как неслучайными были недоверие и критика в отношении идеологической позиции некоторых наших факультетских профессоров. По сути дела, в это время снова начинался спор об историческом значении Великой Октябрьской социалистической революции, о ее особенностях в условиях отсталой в экономическом отношении России. Позиция некоторых наших учителей-марксистов стала сдвигаться в сторону ревизионистского демократизма.

* * *

Заканчивал чтение общего курса по истории СССР лекциями о Великой Отечественной войне советского народа против фашистской Германии генерал-майор Тельпуховский. На историческом факультете он работал как совместитель, а основное его место работы было то ли в Институте истории АН СССР, то ли в Институте военной истории Министерства обороны. Он был известен как автор статей, брошюр и изданных лекций по истории войны, прочитанных в Высшей партшколе при ЦК КПСС. Мы ожидали от него интересных лекций, но, как и в случае с Георгием Назаровичем Голиковым, наши ожидания не оправдались. Даже наши младшие товарищи-сокурсники едва ли не знали всего того, что генерал читал нам, не глядя на аудиторию, по своим конспектам. А мне так уж точно казалось, что его лекции ничего не добавляли к тому, что о войне я знал сам. Во время этих лекций я часто вспоминал своего командира роты автоматчиков Второго мотострелкового полка дивизии имени Феликса Дзержинского лейтенанта Н. Коновца, под руководством которого мы на политзанятиях изучали книгу И. В. Сталина о Великой Отечественной войне. В ней были собраны его речи, доклады, с которыми он выступал перед народом в годы войны, и все его приказы как Верховного главнокомандующего по основным, этапным событиям великой, трагической и победной эпопее советского народа. Лекции генерала Тельпуховского тоже были построены в соответствии со схематической последовательностью этих приказов.

Ну вот опять память привела меня все «к тем же берегам», к воспоминаниям об орденоносной краснознаменной дивизии особого назначения, которой я отдал шесть самых драгоценных лет своей юности. А на факультете среди преподавателей кафедры истории СССР оказался мой однополчанин. Это был доцент Борис Григорьевич Верховень, который служил в моей дивизии, в моем полку. Правда, служба его в ней проходила в далекие двадцатые годы. В нашей академической группе третьего курса он вел семинарские занятия. Под его руководством мы готовили свои рефераты по аграрно-крестьянским проблемам в России накануне Великой Октябрьской революции.

А на четвертом курсе судьба свела меня еще с одним однополчанином, служившим вместе со мной в 1942 году в 23-й отдельной стрелковой бригаде. Им оказался другой доцент той же кафедры – Петр Максимович Горлов. Он читал нам свой спецкурс по истории Московской битвы. Сам он, так же как и я, был ее участником. Конечно, в тот далекий год нам встретиться не довелось. Он был тогда штабным офицером в политотделе бригады, а я – командиром отделения в первом батальоне истребительного мотострелкового полка. Но так или иначе, нам обоим было очень интересно вспоминать о том, что довелось видеть собственными глазами. Оказалось, что не исключен был случай, когда мы были рядом друг с другом во время боев на можайском направлении в ноябре-декабре 1941 года.

Надо сказать, что на кафедре истории СССР было больше, чем на других кафедрах исторического факультета, участников войны среди преподавателей. Спецкурс по истории Гражданской войны в Сибири нам читал доцент Михаил Иванович Стишов. В 1941 году он в составе Краснопресненской дивизии московского ополчения оказался на том же можайско-волоколамском направлении. В начале Гражданской войны он был подпольщиком-большевиком во Владивостоке и вел боевую и политическую работу под руководством легендарного героя Бонивура. В 1941 году, будучи доцентом МГУ, он добровольцем записался в ополчение, в Краснопресненскую дивизию. Но в первом же бою оказался в окружении, попал в плен, из которого ему удалось сбежать. Выбираясь из окружения, он уничтожил свой партийный билет. Не совершив на этот раз ничего героического, М. И. Стишов добрался до Москвы и на фронт больше не возвращался, так как был отозван из добровольцев-ополченцев на работу в состав комиссии по истории Гражданской войны. На историческом факультете именно он стал в 1948 году одним из критиков и обвинителей Е. Н. Городецкого и Э. Б. Генкиной по причине их якобы идеологической неустойчивости в борьбе с космополитизмом. Его спецкурс или спецсеминар был посвящен истории Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке. Однако никого из нас, участников Великой Отечественной войны, его научная проблематика не увлекла. Мне кажется, что всем нам он явно не понравился как лектор, да и как человек. Уж больно злым обвинителем он выступал на факультетских партсобраниях по отношению к своим коллегам по кафедре, сам имея сомнительную репутацию и по части соратничества с В. Бонивуром на Дальнем Востоке, и по части финала своей фронтовой судьбы под Вязьмой осенью 1941 года.

Спецкурс для нас, группы специализировавшихся по истории КПСС, нам прочитал тогда еще только-только закончивший аспирантуру будущий академик Российской Академии наук Юрий Александрович Поляков, тоже участник войны, только недавно начавший свою преподавательскую деятельность на кафедре истории СССР. Тема его спецкурса была и темой его кандидатской диссертации, посвященной истории гражданской войны на севере России. Из его лекций мне особенно запомнилась лекция по истории Камско-Волжской военной флотилии и ее организатора коммуниста Вани. А друзьями с Юрием Александровичем мы стали много лет спустя, когда он уже стал членкором АН СССР.

Свой спецкурс по истории колхозного движения предложила нам, студентам, специализировавшимся по кафедре истории КПСС, Анна Федоровна Чмыга, участница войны, майор-политработник, удостоенная нескольких боевых наград, красивая молодая женщина. Она тогда еще сохраняла свой боевой вид, красуясь в лихой казачьей кубанке и с офицерской планшеткой через плечо на ремешке. Сейчас, в конце двадцатого столетия она, уже пенсионерка преклонного возраста, остается среди немногих историков, изучающих историю колхозного строя, самым упорным его защитником, и располагает для этого большим историческим материалом, накопленным кропотливым трудом исследователя. Ныне многие ее оппоненты, оспаривавшие ее глубокую эрудицию в этом вопросе, превратились из защитников и пропагандистов колхозного строя в его критиков и гонителей.

В 1953 году существовавшая много лет единая кафедра истории СССР с древнейших времен до XX века была разделена на три: кафедру истории российского феодализма, кафедру истории российского капитализма и кафедру истории советского общества. Тогда же была создана еще одна кафедра – историографии и источниковедения истории СССР. Некоторое время в состав кафедры истории советского общества входила реорганизованная часть общеуниверситетской кафедры основ марксизма-ленинизма (часть преподавательского коллектива, которая обеспечивала преподавание этого предмета на историческом факультете). Но и тогда же в конце концов было признано необходимым вернуть этой части бывшей кафедры основ марксизма-ленинизма самостоятельный статус кафедры истории КПСС в составе истфака. Она стала как бы составной частью отделения истории СССР.

* * *

Лекции по истории стран Европы и Америки начал читать нам на третьем курсе профессор Иосиф Давидович Белкин, доктор исторических наук. Водилась за ним на факультете слава, что в годы Гражданской войны или после нее он был заместителем председателя одесского губчека. В пору нашего студенчества принадлежность человека к этому карательному советскому органу государственной безопасности не считалась предосудительной, вызывая, наоборот, особое уважение, и ассоциировалась в воображении молодежи с именем железного рыцаря революции Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, героическими подвигами славных чекистов на страже безопасности советского народа. Но, узнав об этом, в течение всего семестра мы искали и, увы, не нашли в облике Иосифа Давидовича, в его пристрастии к исторической науке и событиям, потрясшим Европу в эпоху буржуазных революций, с их героическими и трагическими страницами переворотов, заговоров, контрреволюционных жестокостей свергаемых монархий и жестоким террором победившего народа, никаких характерных черт героя борьбы с контрреволюцией. Мы не находили в нашем Иосифе Давидовиче никаких черт героев одесского губчека, ярко представленных в советской литературе и особенно в повестях Бабеля, в галерее воссозданных им с юмором портретов молодых романтиков революции, подчас наивных и доверчивых, но несгибаемых и отважных чекистов. Ну никак не могли мы представить себе нашего маленького лектора, почти невидимого из-за высокой лекторской кафедры, с революционным маузером в деревянной колодке на ремне через плечо или вскинутым в боевой стойке перед штурмом белогвардейской банды или одесской малины Бени Крика. И в голосе его мы не улавливали ни жестких приказных командных тонов, ни жестоких, «именем Революции», обвинений и приговоров, ни хитрой следовательской вкрадчивости, ни неумолимой уверенности в разоблачении врага. Правда, может быть, в молодые годы у молодого одессита все это было, но теперь в нашу аудиторию входил маленького роста человек с большим портфелем и со всеми характерными чертами старого интеллигентного еврея. Мне он показался похожим на моего доктора Гуревича с московской Божедомки, лечившего меня каждую осень, зиму и весну в тридцатые годы от всех болезней. И еще. У нашего лектора был необыкновенный еврейский акцент. Он читал лекцию высоким не очень мужским голосом, как бы нараспев, периодически вскидывая голову и еще более протяжно заключая произнесенную фразу. А готовясь к очередному тезису, он произносил характерное восклицание: «Это-о-о!» А мы за этим восклицанием теряли нить мысли нашего лектора, особенно тогда, когда он повторял его два или три раза подряд, будто подыскивая нужные слова. Но иногда Иосиф Давидович, как истинный одессит, прибегал и к юмору. Он любил повторять Марксову образную характеристику Франции времен реставрации, которая в эпоху модных декольте и глубоких вырезов в одежде новых аристократок, как бы подобно им, выставляла напоказ европейскому сообществу «то одну, то другую часть своего роскошного тела, но при этом никогда не обнажала его целиком». А о Луи Бонапарте и его внутренней политике он говорил, что «Наполеон III четвертовал Францию на три неравных половины».

Скажу откровенно, не сразу мы привыкли к акценту нашего лектора. Чтобы понять и воспринять его тезисы, надо было заставить себя преодолеть это неудобство. А преодолев, мы в одно прекрасное время поняли, что Иосиф Давидович является глубоким знатоком двух великих европейских революций – английской революции 1649 года и Великой французской революции 1789 года, да и истории других европейских стран в период с середины XVIII века до Парижской коммуны. Его лекции заняли весь первый семестр третьего года нашего обучения. Подошла пора сдавать ему экзамен. И тут Иосиф Давидович удивил нас неожиданным либерализмом. С «тройкой» от него уходил редкий студент, большинство получали «четыре» и «пять».

За этот либерализм его однажды строго покритиковал докладчик на факультетском партийном собрании. Слава Богу, это случилось уже после того, как наш третий курс стал четвертым. А вслед за нами идущему курсу не повезло. У них на экзаменах Иосиф Давидович показал, что и он может быть жестоким и требовательным. Рассказывали нам ребята, что в первый день экзамена на их курсе в одной из сильных академических групп посыпались «двойки» и «трояки». На следующий день повторилось то же. Началась паника. Она стала бы всеобщей, если бы в дело не вмешалась инспектор учебной части Надежда Матвеевна Мымрикова, сама слывшая строгим и неумолимым судьей студенческого разгильдяйства и безответственности. Услышав о том, что снова повторилось на экзамене у бывшего либерала, она вскочила со своего инспекторского стула и со словами: «Что же он делает со студентами!» – ринулась в кабинет кафедры новой истории. После ее недолгого диалога с экзаменатором постепенно все вернулось к прежнему состоянию.

Вторую часть общего курса по новой истории Европы – от Парижской коммуны и Франко-прусской войны до Первой мировой войны и Великой Октябрьской социалистической революции – нам читал доцент Наум Ефимович Застенкер. Всякий раз, вспоминая его, я сравниваю его с другим лектором – его тезкой – Наумом Васильевичем Савинченко. Они оба были кумирами послевоенного поколения истфаковских студентов. Оба они были кандидатами исторических наук, оба не успели, а по мнению многих их учеников, просто не ставили перед собой цели стать докторами наук. Но зато не всем их ученикам удалось сравняться со своими учителями ни в педагогическом мастерстве, ни в уровне знания преподаваемого предмета. В курсе лекций обоих преподавателей рассматривались события одного и того же периода мирового исторического процесса, обнаружившего всеобщую закономерность обострения классовых антагонизмов в условиях складывающейся социально-экономической и политической системы империализма, неизбежно порождающей мировые кризисы, мировые войны, социальные и национальные революции. И оба они, одинаково глубоко и творчески постигшие марксистско-ленинскую идею и теорию социалистической революции, на одинаково высоком научном уровне, не набивая наши головы стереотипами и цитатами, видели свою задачу в том, чтобы доказать нам, что эти идеи и теория находили и находят подтверждение в мировом опыте современной истории и особенно в опыте борьбы трудящихся классов за революционное переустройство общественной жизни, за демократию и социализм.

Кроме общих курсов по важным в идеологическом отношении периодам истории Европы и России с их назревающими социальными и политическими конфликтами, вылившимися в конце концов в острые революционные ситуации, свое научное и идейно-теоретическое кредо, свое понимание происходивших событий оба изложили в специальных курсах лекций. Наум Ефимович много лет подряд, начиная еще с довоенных времен, читал курс по истории социалистических учений. А Наум Васильевич – историю программы российской социал-демократической партии большевиков. Их позиции совпадали по всем основным положениям методологии марксистского понимания истории. Я слушал оба курса. Они и после не утрачивали своего значения и вызывали студенческий интерес. Наконец, оба лектора избирались в партийное бюро факультета и входили в его идеологический сектор. Казалось бы, не было причин думать, что меж ними могли быть разногласия. Однако нас, студентов, одинаково симпатизирующих обоим глубоким знатокам марксистско-ленинской теории, не могло не удивлять, что единомышленники никогда не были не только друзьями в жизни, но, более того, по отношению друг к другу они чаще выглядели непримиримыми оппонентами в факультетских дискуссиях по различным общественно-политическим проблемам современной жизни. Их личный антагонизм особенно ярко проявлялся в тех случаях, когда возникал повод для спора о «истинном» понимании и толковании высказываний классиков марксизма-ленинизма. Иногда различные позиции наших факультетских корифеев становились предметом общественного обсуждения на партийных собраниях. Однажды в ходе очередного разбирательства урезонивавший непримиримых спорщиков доцент Григорий Николаевич Анпилогов очень остроумно заметил, что оба они ни больше ни меньше боролись в этих спорах за право «быть представителями Маркса на современной грешной земле». Эта острая шутка многим тогда понравилась, потому что отражала суть спора. Подобные споры тогда возникали не только в научном коллективе исторического факультета. В пятидесятые годы в среде обществоведов возникало направление так называемого углубленного проникновения «в творческую лабораторию марксистско-ленинской мысли» в целях более глубокого раскрытия идей марксизма-ленинизма, понимания и применения их для решения теоретических и политических проблем современности. Но кто бы из нас мог подумать тогда, что этот «поиск» приведет некоторых ищущих новых истин в революционном учении Маркса к совсем иным результатам? И уж совсем было невозможно представить, что оба Наума, доживи они до событий перестройки и завершившей ее контрреволюции, разошлись бы по разные стороны идейных и политических баррикад. В случившихся постперестроечных событиях примеров этому оказалось достаточно много.

Вместе с основными лекторами курса новой и новейшей истории стран Европы и Америки принимали участие и другие преподаватели по отдельным конкретным страноведческим проблемам. Несколько лекций по истории Франции прочитала Любовь Авксентьевна Бендрикова. Лекции по истории гражданской войны в Испании 1936–1937 годов читала Каролина Франческовна Мизиано. По истории Румынии – доцент Спиру, имя и отчество которого мы так и не узнали. На нашем потоке пробовали свои силы молодые преподаватели-дебютанты, заменяя основных лекторов. Среди них были недавние аспиранты и даже студенты, с которыми мы были знакомы не только по студенческому общежитию, но и по совместной работе в составе различных общественных факультетских бюро и комитетов – Евгений Федорович Язьков, Анатолий Васильевич Адо, Мария Ивановна Орлова, Игорь Петрович Дементьев, Ирина Васильевна Григорьева. Все они со временем стали докторами наук, но иных, увы, теперь уж нет.

Кафедрой новой и новейшей истории более тридцати лет в послевоенный период руководил бывший в годы войны ректором МГУ Илья Савич Галкин. На высоком посту ректора он не истратил всей своей энергии и ее отдал своей кафедре. За эти годы на ней сложился большой коллектив ученых и опытных преподавателей, способный представить всю разнообразную проблематику всемирной истории стран Старого и Нового Света. По широте проблематики кафедра стала при этом руководителе и остается теперь одним из главных центров подготовки кадров для вузов научно-исследовательских учреждений, для средних школ и различных государственных учреждений. При Илье Савиче Галкине его кафедра играла ведущую роль в общественной жизни исторического факультета. Состав ее преподавателей и научных сотрудников в абсолютном большинстве был партийным, и это являлось главным фактором морального и идейно-политического сплочения коллектива, обеспечивало высокое качество воспитательной работы со студенческой молодежью. Представители кафедры постоянно входили в состав руководства парткома, профкома, комитета ВЛКСМ и других организаций вплоть до ДОСААФа. Между прочим, последним секретарем парткома исторического факультета до запрещения новой властью и новой ельцинской конституцией партийных организаций по производственному принципу был Андрей Соколов. Сейчас традицию недавно ушедшего коммунистического прошлого продолжают только двое молодых людей из недавних аспирантов.

* * *

Очень сложным и трудоемким по восприятию и самостоятельному осмыслению оказался для нас курс лекций по средневековой, новой и новейшей истории Востока. Мне кажется теперь, что для этого наше поколение было недостаточно подготовлено еще в довоенной средней школе. Сужу об этом по себе. В моей памяти из школьных уроков истории не сохранилось ничего по этому предмету, объединяющему очень широкий исторически и географически мир восточных народов и государств. Так что мое восприятие его, по сути дела, должно было начинаться с нуля. К тому же в мои студенческие годы этот предмет не был обеспечен в достаточной степени учебной литературой, которая могла бы помочь разобраться во всех сложностях азиатской истории, увидеть и понять логику азиатского исторического процесса, не совпадающего по времени и по сути с границами этапов развития западноевропейских стран, четко и определенно упорядоченных историографией в соответствии с закономерностями сменявшихся экономических формаций.

И все же наша студенческая судьба не обделила нас и интересом, и успехом в овладении этим трудным предметом. Сложный и важный для нашей общеисторической подготовки курс лекций по средневековой, новой и новейшей истории Востока в послевоенные сороковые и вплоть до середины пятидесятых годов на историческом факультете читали профессора и доценты нашего факультетского отделения востоковедения. Нам представилась возможность познакомиться с крупными учеными, имена которых вошли благодаря их фундаментальным исследованиям не только в советскую, но и в зарубежную историографию. Благодаря этим именам исторический факультет по праву считался одним из центров исторического научного востоковедения, выполняющим широкую программу научно-исследовательской работы и ведущим на этой основе подготовку кадров специалистов-историков для средней и высшей школы по всей восточной проблематике. К сожалению, во второй половине пятидесятых годов отделение Востока было выведено из структуры истфака и вошло в состав созданного при Московском университете Института восточных языков (ИВЯ) на правах его исторического факультета. В этом новом учебном заведении, основной задачей которого стала подготовка специалистов по восточным языкам (главным образом переводчиков), преподавание истории стран Востока стало важнейшей дисциплиной. А из структуры исторического факультета волевым решением была изъята ее важнейшая органическая часть. Классическое востоковедение, существовавшее в Московском университете многие десятилетия, оказалось низведено в новом институте до прикладного страноведения. Спустя несколько лет институт восточных языков был переименован в Институт стран Азии и Африки. Но устранило ли это допущенную ошибку, я не могу судить. Знаю только, что на историческом факультете до сих пор остается утраченной одна из важных составных частей предмета науки всемирной истории.

Лекции по ближне– и средневосточному Средневековью на втором курсе нам читал доктор исторических наук профессор Борис Николаевич Заходер, историк-иранист. Но круг его научных интересов был значительно шире этой конкретной специализации. В советской историографии он считался одним из организаторов научной школы московских востоковедов. В своем лекционном курсе он одинаково глубоко и с точки зрения фактов, и с точки зрения их научно-теоретического обобщения изложил нам свое понимание сложных процессов истории средневекового Востока как процесса образования новых исторических этносов и народов на территориях некогда великих древних рабовладельческих цивилизаций, на руинах которых строились и развивались средневековые феодальные государства, как процесса образования государств в непосредственной близости от европейских христианских цивилизаций, как процесса, осложненного конфликтами тюркско-арабского исламского мира на Ближнем и Среднем Востоке. Борис Николаевич Заходер соответствовал образу эрудированного, аристократически респектабельного университетского профессора русской дореволюционной школы. Этот образ поддерживала и его речевая культура, язык высокообразованного и культурного русского интеллигента, не допускающий никаких вульгаризмов. На лекторской кафедре он никогда не раскладывал перед собой текстов, не перебирал и не шелестел листками, не отвлекал этой суетой ни себя, ни нас. Очень часто, прерывая внушающе-доказательный тон своего изложения, он вдруг превращался в интересного и увлекательного рассказчика, как будто своими глазами видевшего картины далекого Средневековья и слышавшего загадочные истории о средневековых правителях, интригующие многими интересными деталями их жизни: о жестоком каирском паше, который однажды вроде бы ни с того ни с сего сел на осла и выехал вечером за ворота Каира и о котором с тех пор больше никто ничего не знает; о персидском Надир-шахе, у которого было двести жен, не считая наложниц; о кочующих в арабских пустынях бедуинах; об искусстве макраме, о восточных базарах, об искусстве ремесленников… Слушать Бориса Николаевича было интересно. Его лекции не пропускали даже те, кто не очень усердствовал в учебе. А на экзамене по его курсу, который он принимал всегда сам, мы узнали, что он еще был и профессором-либералом. Каверзных вопросов он не задавал, долго перед собой не задерживал тех, кто был хорошо подготовлен, некоторым из них позволял даже с собой поспорить, на хорошие оценки не скупился. А тех, кто обнаруживал незнание, щадил, зная, что если им поставит тройку, то неудачник-студент не будет получать стипендию.