Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Я на экзамене у Бориса Николаевича получил «пятерку». Правда, особой похвалы от него я не заработал. Дальнейшие мои студенческие годы не дали больше поводов к встрече с ним и возможности считать себя его учеником. Однако я считаю себя обязанным отдать ему должное как уважаемому учителю. Для этого у меня сохранилось в памяти достаточно впечатлений от встреч с ним в 1950/1951 учебном году в нашей Ленинской аудитории на Моховой.

* * *

Лекции по истории нового и новейшего времени тюркского, персидского и арабского ближне– и средневосточного региона на третьем и четвертом курсах нам читали также известные в советской и зарубежной историографии профессора-востоковеды доктора исторических наук Анатолий Филиппович Миллер и Константин Андреевич Болдырев. Первый был тюркологом, а второй иранистом. Мне кажется сейчас, что если бы я мог встретиться с обоими теперь, то я узнал бы их не только в коридорах старого здания МГУ, но и на Моховой улице среди толпы прохожих. Но странно: в лицо я их вижу живыми, а рассказать о них почти ничего не могу. Помню, однако, что и тот и другой вышли из одного с Б. Н. Заходером поколения московских университетских профессоров, таких же респектабельных и получивших образование в дореволюционной гимназической и университетской школе, но, конечно, внешне разных. Лицо Анатолия Филипповича, как и фамилия, свидетельствовали о его, возможно, западноевропейских корнях происхождения. Зато Константин Андреевич внешне полностью соответствовал своей русской фамилии, имени и отчеству. Он был высок ростом, с большой головой и гривастой седой шевелюрой, с крупным вздернутым носом на типично русском лице. Из всех лекций, прочитанных нам Анатолием Филипповичем, мне особенно запомнились те, которые были посвящены истории младотурецкой революции и деятельности ее вождя – Мустафы Кемаль-паши Ата-Тюрка, запомнились его личные симпатии к этому историческому деятелю, сумевшему в годы глубокого кризиса Оттоманской империи понять чаяния своего народа, осуществить в стране прогрессивные преобразования и на долгие годы наладить добрые и взаимовыгодные отношения с нашей страной. А об Андрее Константиновиче Болдыреве помню то, что он многие годы состоял на дипломатической службе и даже был советским послом в Иране. Может быть, по этой причине он, как и некоторые высокие дипломатические чины, лекции которых мне привелось слушать, был скуп на личные оценки острых не только современных политических коллизий в ближнем и среднеазиатском регионе, о которых он, вероятно, знал не понаслышке как политик. Может быть, к этому же его обязывало и то, что его сын продолжал в той же стране служить дипломатом. Профессиональная политическая сдержанность недавнего дипломата, однако, не мешала нам воспринимать его как глубоко эрудированного профессора, крупного ученого-ираниста. Его лекции об особенностях уклада жизни Ирана были интересны и охотно нами посещались.

Курс истории стран Востока читался не в хронологической последовательности эпох восточных цивилизаций, а в соответствии с очередностью географических регионов, начиная с Египта и Передней Азии, в направлении с Ближнего на Средний и Дальний Восток и далее в Юго-Восточную Азию и Океанию. После известных советских профессоров-иранистов и тюркологов нам посчастливилось встретиться с не менее известным востоковедом, специалистом по истории Индии, уважаемым и авторитетным профессором и очень интересным человеком Игорем Михайловичем Рейснером. Прежде всего нас заинтриговали не только английская фамилия и то, что она принадлежала старинному английскому аристократическому роду, но и родство с революционеркой, большевичкой, соратницей В. И. Ленина Ларисой Рейснер, имя и революционная самоотверженность которой воплотилась в драматургическом образе комиссара Красной Армии, персонаже пьесы Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Конечно, сам профессор нам, студентам, о необычности своего происхождения ничего не рассказывал. И может быть, многое из того, что мы узнавали сами из рассказов наших старших товарищей, стало легендой. Рассказывали на факультете люди, как будто близко знакомые с Игорем Михайловичем, что он с сыновьями посетил после войны свою аристократическую прародину – королевскую Великобританию и что там ему были возданы почести как якобы унаследовавшему титул лорда. Говорили, что в момент их прибытия к британским берегам был произведен артиллерийский салют. Было это или не было, не смею утверждать. И все же, слушая эту историю и допуская возможность такого факта, мы пытались в воображении представить себе картину этой торжественной церемонии. И эта воображаемая картина никак не увязывалась со знакомыми нам лицами и Игоря Михайловича, и его сыновей, лицами обыкновенных советских людей. Ну как, например, мы могли увидеть Игоря Михайловича в образе лорда, когда однажды неожиданно встретились с ним у дверей университета в день выдачи профессорам и преподавателям получки. Он подъехал к этим дверям на велосипеде, видимо, прямо с дачи в красной трикотажной футболке и тоже в трикотажных не новых спортивных штанах советского производства. Было это в один из дней начинающихся летних каникул, и зарплату выдавали вместе с отпускными. Мы весело приветствовали своего недавнего экзаменатора, который не скупился на хорошие оценки. В этот день мы тоже получили свою стипендию за все лето. А потом мы стали размышлять над вопросом, а мог ли, например, английский профессор-лорд подъехать на таком же велосипеде, да еще таком же костюме, к дверям Оксфордского или Кембриджского университета. Игорь Михайлович представился нам в этот день еще более уважаемым «своим человеком».

Но как бы то ни было, а какие-то необычные аристократические черты угадывались в его в целом советском внешнем облике и в речи, и в манерах поведения. Он имел правильной формы наголо бритую голову и строгое, с правильными чертами лицо, грассирующий говор и всегда подтянутую фигуру, на нем всегда был строгий костюм, в котором он приходил к нам на лекцию. Все эти, как нам казалось, аристократические детали портрета и умение выглядеть человеком незаурядным создавали ему преимущество в общении со своими коллегами и на наших широких факультетских собраниях. Его выступления всегда были четко аргументированы и потому авторитетны. Но, несмотря на свое аристократическое происхождение, Игорь Михайлович «в целом» был настоящим советским человеком и гражданином. Коллеги уважали его за глубокую эрудицию ученого-востоковеда, а студенты были к нему почтительны как к строгому, но доступному учителю. А он, со своей стороны, очень уважал студенческую братию. Перед ними на лекциях и семинарах он всегда был откровенен, в особенности в оценках исторических персонажей. Он умел в своих лекциях употребить такие, казалось бы, малозначащие факты, которые, однако, оживляли аудиторию, вызывая стремление услышать еще что-либо интересное из того, что было известно только ему. Я помню именно такое наше веселое оживление в Ленинской аудитории, когда, характеризуя высокое искусство средневековых ремесленников, он как бы мимоходом рассказал забавную историю о том, как однажды мастера выткали ткань для чалмы самого магараджи длиной в 25 метров настолько тонкую, что она уместилась в скорлупе грецкого ореха. А потом он интригующе добавил, что эту ткань дочери магараджи решили употребить для своих платьев. Но когда не менее искусные портные сшили им из нее платья, то дочери не смогли в них показаться перед отцом и его гостями, потому что сквозь нее «все было видно».

Как и все наши преподаватели, Игорь Михайлович свои исторические концепции и в научных исследованиях, и в преподавании строил на основе методологии исторического материализма. Не знаю, устоял ли бы он перед соблазном так называемой методологии «общечеловеческой рыночной демократии», которую так ловко подбросили нам в период нашего экономического, политического и морального «застоя» предприимчивые бизнесмены от современной буржуазной науки. Но тогда, в послевоенные сороковые и пятидесятые годы, он давал нам уроки принципиальной партийности ученого в понимании объективных закономерностей исторического процесса, в оценке исторических фактов и событий исторического прошлого и в новейшей современной истории и особенно в оценке фактов политической истории и закономерностей классовой борьбы как ее основного движущего фактора. Игорь Михайлович, понимая и допуская неизбежность исторических и политических компромиссов не только в политике, но и в процессе научного познания, был, однако, очень строг особенно к тем политикам и историкам-ученым, которые своими утопиями сознательно стремились подменить строгую и жесткую неизбежность классовой борьбы за демократию и социальное равенство всяческими утопическими иллюзиями гражданского мира в антагонистическом обществе капитализма. В своих лекциях он не оставлял без критики, порой очень резкой, даже великих. О Махатме Ганди он однажды, может быть, в запальчивости, выразился коротко жестким русским словом – за его проповеди толстовского непротивления злу насилием в условиях жестокого колонизаторского режима британского империализма в Индии. Эта реплика, однако, не звучала в его лекции отрицанием факта, что велик Ганди был не своим непротивленчеством, а верой в индийский народ, который своим великим терпением и трудом найдет дорогу в независимое будущее.

Другому Великому Гражданину, идеологу пробуждающегося национального политического сознания индийского народа Неру-старшему он не мог простить увлечений традициями европейского буржуазного комфорта и либеральной респектабельности, под маской которых империализм осуществлял новую колониальную политику в отношении порабощенных народов. Раскрыв в своей лекции этот тезис, Игорь Михайлович обронил такие едкие слова: «Этот чистюля, – здесь он, как-то по особому раскатисто грассируя, продолжил, – этот чистюля, который посылал свое ггязное кгахмальное белье стигать в Пагиж». Мы воспринимали эти резкие реплики совсем не как тривиальную вульгаризацию или грубую клевету на национальных политических и духовных вождей индийского народа, помня, что и Ленин великого русского гения графа Толстого, сумевшего понять и отразить в своем творчестве великий талант и великую силу русского народа, русского мужика, хлестко и жестко назвал «юродствующим во Христе и кушающим рисовые котлетки» за то, что эту силу Толстой видел только в долготерпении народа и непротивлении злу насилием.

Личного знакомства с Игорем Михайловичем Рейснером я удостоен не был. Нас ведь на курсе было более трех сотен. Но у меня, как и у всех моих однокурсников, сохранилась о нем добрая память, глубокая благодарность и уважение как к Учителю и очень интересному Человеку, патриоту и корифею советской исторической науки. Свой жизненный путь, к сожалению, Игорь Михайлович закончил очень просто. Затрудняюсь сказать точно, в каком году это произошло, но знаю, что это случилось очень скоро после окончания нашей учебы, в Ташкенте. Там летом или 1954, или 1955 года проходила научная конференция востоковедов. Игорь Михайлович сделал на ней свой последний научный доклад. А потом произошло то, чего никто и никак не мог ожидать. В жаркий день он искупался в холодном арыке. Никто его не предостерег. Все знали его как закаленного человека-спортсмена. Но на этот раз купание окончилось трагически. Он простудился, случилось скоротечное двустороннее воспаление легких. Врачи не смогли его спасти. Кажется, что в тот год Игорь Михайлович отметил свое пятидесятилетие.

* * *

Историю стран Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и Океании нам читала большая группа специалистов-востоковедов не только из числа штатных преподавателей, но и из Института востоковедения Академии наук СССР. Некоторые из них читали две-три лекции о какой-то одной из экзотических восточноазиатских стран. Мы не успевали познакомиться с этими преподавателями, и, к сожалению, я не смогу о них ничего рассказать, кроме того что все они были уникальными специалистами, знатоками малознакомого мира. Но лекторами по истории Китая были наши бывшие факультетские профессора и доценты. Начала читать этот курс с истории древнего Китая профессор Лариса Васильевна Симановская. Нам она была знакома еще до того, как на втором курсе вошла в Ленинскую аудиторию в качестве профессора-лектора. Дело в том, что на факультете Лариса Васильевна была известна по участию в общественной жизни, много внимания уделяла студентам, выступала перед ними с интересными докладами, посещала различные студенческие мероприятия, помогала советами, принимала участие в решении учебных или просто житейских проблем. Пожилая женщина с добрым симпатичным лицом, она больше была похожа на мать, чем на профессора. От молодости у нее сохранился очень приятный девичий звонкий голос. Но все это, впрочем, не мешало ей выглядеть с университетской кафедры ученым профессором, глубоким знатоком истории древнего и средневекового Китая. Ее интересно было слушать. Иногда, завороженные ее звонким голосом, мы не успевали писать конспекты, которые, между прочим, по этому предмету были особенно необходимы, ибо Лариса Васильевна, как оказалось, была на экзаменах по-профессорски строга, к тому же тогда еще не было учебника по истории этой страны с многовековой историей. Но все, в конечном итоге, у нас обошлось благополучно, потому что доброты у нее оказалось больше, чем строгости. Нас неожиданно удивило, что в своем почтенном возрасте Лариса Васильевна стала супругой Георгия Гурьевича Толмачева, доцента кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки, человека, как нам казалось, совсем несходного с ней по характеру. А удивляться-то совсем не следовало: в преклонные годы их соединила взаимная доброта и забота друг о друге. А мы тогда заметили, что Георгий Гурьевич вдруг заметно подобрел к нам, студентам. Признаюсь, побаивались мы его всегда накануне экзамена.

* * *

Новую и новейшую историю Китая нам читали один за другим доценты Михаил Филиппович Юрьев и Георгий Борисович Эренбург. С первым еще до того, как он начал пробовать себя в качестве лектора, у меня сложились добрые дружеские отношения на почве причастности к военной службе, особенно после того, как выяснилось, что мы вместе освобождали в 1943 году Северный Кавказ и Кубань в составе Отдельной приморской армии. Добрые отношения мы сохраняли на протяжении многих лет совместной работы на историческом факультете и в Московском университете. Помню, как, несмотря на воинскую солидарность, он долго «гонял» меня на экзамене не только по истории Китая, но и по всей части новой истории Востока. Я упорно сопротивлялся, напрягая всю свою память и мобилизуя все студенческие хитрости. И тогда Михаил Филиппович задал мне последний вопрос: «Ну, а что Вы можете мне рассказать о Тилаке?» Я же как раз буквально перед экзаменом заглянул в конспект лекций и успел прочитать несколько строк об этом герое освободительной борьбы индийского народа. На «коварный» вопрос я начал отвечать не сразу, а как бы подумав, как бы мобилизуя последние силы. И начал свой рассказ со случайно запомнившейся мне даты рождения Тилака, его детства и юности, когда формировались его черты характера и взгляды. Говорил я нарочито нудно, желая показать экзаменатору, что тут-то я знаю немало. И Михаил Филиппович сдался, наверное поняв мою хитрость, и поставил «пятерку». А вот мой друг Стали́н Дмитренко, вдоволь «наплававшись» вслед за мной на том же экзамене, на том же коварном вопросе о Тилаке выплыть на «пятерку» не смог, и ему Михаил Филиппович поставил только «четыре».

Лектор же по новейшей истории Китая Георгий Борисович Эренбург больше запомнился мне по другой причине. Вообще-то мы все сначала были уверены, что он брат Ильи Эренбурга, и этого было достаточно, чтобы относиться к нему с особым почтением. Но вскоре он на одной из лекций нашел повод для того, чтобы сообщить нам, что он, хотя и является его родственником, но не братом. После этого мы перестали искать в его внешности казавшиеся знакомыми черты «брата» и убедились, что профессию свою он избрал сам. И все же что-то общее, фамильное я, например, не переставал в нем обнаруживать. Дело в том, что мне довелось видеть, разглядывать и слушать писателя-корреспондента «Красной звезды» Илью Эренбурга в феврале 1942 года на встрече с ним в краснознаменном зале Центрального Дома Красной Армии. Писатель тогда пришел на встречу с нами – бойцами истребительного мотострелкового полка, отряды которого осенью и зимой 1941–1942 годов действовали во вражеском тылу. Многие из нас тогда только-только вернулись с последнего задания. Когда я увидел Георгия Борисовича, уже став студентом, мне хотелось рассказать ему об этой встрече с его братом. Но он меня опередил своим отречением от писательской славы Ильи Эренбурга. Как с лектором наше знакомство с ним было недолгим. Он несколькими лекциями заканчивал общий курс по Китаю. Но в тот же год по окончании четвертого курса мы встретились с ним в Ленинграде во время архивной практики. Он был там по своим делам. А встретились мы неожиданно в одном из недорогих кафе на Васильевском острове. Мы позволили себе посидеть там по случаю чьего-то дня рождения, и наш столик оказался рядом со столиком Георгия Борисовича. Конечно, мы скоро объединили эти столики и хорошо посидели с уважаемым учителем. Тут я все-таки рассказал ему о встрече с его знаменитым родственником. На этот раз он не стал отрекаться от родства, уточнив только, что он двоюродный брат. Тогда же он обогатил нас практическими советами о наиболее доступных нашему студенческому карману точках ленинградского общепита и наиболее дешевых блюдах рыбной кулинарии.

В тот год в жизни его семьи произошла страшная трагедия. Во время поездки с семьей на отдых в Прибалтику он попал в автомобильную катастрофу. Машину тогда вел он сам. Жена его погибла, а он с тяжелыми травмами долго лежал в больнице.

Дочитывал курс лекций по новейшей истории Китая Владимир Николаевич Никифоров. Кажется, он тогда, в середине 50-х годов, являлся заведующим отделения Востока. Но вскоре он занял место ответственного работника ЦК КПСС в отделе науки и высших учебных заведений. Дальнейшая его карьера нам осталась неведомой.

* * *

Вслед за китаистами средневековую, новую и новейшую историю Японии и Кореи нам прочитали Александр Львович Гальперин и Михаил Николаевич Пак. А на лекциях по истории Юго-Восточной Азии, Индонезии и азиатской Океании нам довелось увидеть и услышать академика Александра Андреевича Губера.

Заканчивая свой рассказ об учителях-востоковедах, я представил восстановленный в памяти список наших лекторов, которые все без исключения (даже молодые тогда еще ученые) являли собой цвет советского исторического востоковедения. Представил и увидел, что из них лишь Михаил Николаевич Пак продолжает доныне в определенные расписанием дни поспешать на лекции в Институт стран Азии и Африки и исторический факультет МГУ. Поспешает, никогда не пробегая мимо, не поздоровавшись со знакомыми ему с давних пор бывшими студентами, теперь – своими коллегами. Он всегда бодр и приветлив, и дай ему Бог здоровья в наступившем двадцать первом веке. Остальных уж нет.

* * *

В течение третьего и четвертого года обучения (1952 и 1953 годы) нам читался курс лекций по истории южных и западных славянских народов и государств. Научная специализация и преподавание этого предмета была открыта в Московском университете в 1939 году. Для этого на нашем историческом факультете была создана специальная кафедра. Ее организатором и первым заведующим был академик Владимир Иванович Пичета. Во время его нахождения в 1942–1943 годах в эвакуации в этой должности в Москве его заменял другой академик, тоже известный славяновед, Зденек Неедлы. Но по возвращении из эвакуации Владимир Иванович продолжил заведование кафедрой, и на этом посту его заменил доктор исторических наук, старший научный сотрудник Института истории АН СССР Сергей Александрович Никитин. В последующие послевоенные годы из учеников этих трех корифеев и под их руководством сложился коллектив преподавателей и научных сотрудников, основателей московской университетской школы истории научного славяноведения.

Сергей Александрович Никитин много лет на нашем историческом факультете читал общий курс лекций по средневековой истории южных славян. Как ученый в коллективе факультета он пользовался заслуженным уважением, однако в общественной жизни участия не принимал, а в общении со студентами ограничивался лишь встречами в лекционной аудитории и на экзамене. Поэтому нами, слушавшими его лекции студентами, он воспринимался как ученый из Академии наук. В этом качестве он был безупречен. Мы с большим вниманием относились к его лекциям. Учебника по этому предмету тогда не было, и лектор назидательно предупреждал нас о необходимости самостоятельного изучения обязательной литературы не только русских, но и зарубежных славяноведов. Сам же он основное внимание сосредоточивал на особенностях исторического процесса складывания общностей славянских народов и образования государств на Балканах в период раннего и среднего Средневековья во взаимодействии их с сохранявшимися в этом регионе традициями древних цивилизаций, а также в условиях жестокой конкуренции, вторгающейся в этот регион как военная и религиозная экспансия со стороны восточно-мусульманского мира. Все это было непросто понять. Наш лектор был глубоким знатоком этих проблем, но излагал он их ровным, бесстрастным голосом, будто бы его не заботило, как все это усваивали его слушатели. От этого становилось скучновато, и мы иногда теряли нить размышлений. Мы не задавали вопросов, потому что лектор казался недоступным для диалога. Общаться с ним вне лекционной аудитории тоже не представлялось поводов. Когда мы здоровались с ним в коридоре аудиторного корпуса или в актовом зале, он отвечал вежливым кивком головы, не узнавая никого из своих слушателей. Обо всем этом сейчас я вспоминаю совсем не в укор Сергею Александровичу, несомненно высоко эрудированному и авторитетному ученому, известному своими научными трудами. Этот авторитет, с одной стороны, обязывал нас относиться к нашему преподавателю с почтением, но с другой стороны, его равнодушный взгляд, подчеркнуто вежливый кивок в ответ на приветствия создавали непроходимый между учителем и учениками барьер. Вспоминаю это потому, что помню других профессоров, которые были более открыты и доступны общению. У этих профессоров, очевидно, было больше педагогического опыта. В этом смысле, доценты (будущие профессора) кафедры истории южных и западных славян, продолжившие чтение общего курса после своего высокоавторитетного шефа, показались нам и более доступными, и более внимательными.

* * *

В коллективе послевоенного поколения факультетских славяноведов, уже заявивших себя в советской историографии, наиболее авторитетной личностью была Ирина Михайловна Белявская. Предметом ее научной специализации была история Польши. В годы нашей учебы она была еще кандидатом исторических наук и доцентом, но среди коллег-преподавателей на кафедре она наиболее близко подошла к докторской степени и профессорскому званию. Конечно, авторитет Ирины Михайловны основывался, прежде всего, на обстоятельной эрудиции ученого-исследователя, известного среди советских и зарубежных полонистов. Она уже имела много учеников, защитивших под ее руководством дипломные работы и ставших вслед за своей учительницей кандидатами и доцентами различных университетов и пединститутов страны. Учиться к ней приезжали студенты из Польши. Многие мои однокурсники, специализировавшиеся по кафедре истории славян, недаром соревновались друг с другом, чтобы записаться в ее спецсеминар, на ее спецкурс, чтобы потом стать ее дипломниками и аспирантами.

Как педагог новой послевоенной университетской формации Ирина Михайловна много внимания и времени отдавала общественной деятельности и особенно внеакадемическим формам воспитательной работы со студентами. По своим политическим и идеологическим взглядам она была человеком партийным и убежденным коммунистом. На протяжении нашего многолетнего знакомства и совместной работы на историческом факультете она была и оставалась признанным лидером в общественной жизни. Ирину Михайловну избирали и переизбирали в руководящие общественные органы. Ее слово и общественная позиция и на собраниях коллектива преподавателей, и на ученых советах, и на заседаниях парткома, и на общефакультетских партийных и комсомольских собраниях всегда были созвучны настроениям присутствующих и воспринимались как наиболее приемлемые для общих решений. Ирина Михайловна была женщиной решительного и волевого характера и при этом справедливым и добрым человеком. Она прочла нам годовой курс лекций по средневековой, новой и новейшей истории Речи Посполитой. Как лектор-учитель Ирина Михайловна никогда не казалась нам равнодушным знатоком фактов и абстрактным концептуалистом. Ее язык был одновременно и прост, и понятен, и ярок, а главное, она всегда вовлекала аудиторию в свои научные размышления. Казалось, что она с профессорской кафедры целенаправленно и щедро раскрывала свои мысли каждому из нас, желая, чтобы они всеми нами были поняты. Наши мозги на ее лекциях работали активно, а руки добросовестно писали конспекты. Со студентами Ирина Михайловна дружила, но на экзаменах была строга и справедлива. Меня она знала и как студента, и потом как преподавателя. На экзамене я получил у нее «пять», а в общественной полемике мне приходилось выслушивать и принимать ее строгую и нелицеприятную критику. После ее безвременной кончины от тяжелой неизлечимой болезни мне довелось, как секретарю парткома, выступать на гражданской панихиде со словами прощания от имени коммунистов партийной организации исторического факультета. Теперь уже давно на историческом факультете нет партийной организации, а большинство бывших коммунистов перестали быть ими. Некоторые, правда, еще сохраняют свои партийные билеты для успокоения совести, чтобы не упрекать себя за отступничество от того, что считали своим убеждением всю жизнь до постигшей наше общество катастрофы. Не знаю, как повлияли бы происшедшие перемены в нашей стране на Ирину Михайловну Белявскую, если бы не ее безвременная кончина. Но теперь я вспоминаю ее такой, какой она была, такой, о которой и я, и все мы, провожавшие ее в последний путь, говорили прощальные слова на траурном митинге. После Сергея Александровича Никитина его место заведующего кафедрой могла бы занять Ирина Михайловна Белявская. И в руководстве факультета, и в коллективе кафедры этого тогда все ожидали. Однако она не только не заявила о своих намерениях на этот счет, но, как только об этом стали говорить вслух, решительно сняла с обсуждения свою кандидатуру. Человеком она была очень строгих принципов и, не защитив еще докторской диссертации, не считала для себя возможным принять заведование кафедрой, которую создавали академики. На факультете тогда было найдено правильное решение – конкурса на замещение должности не объявлять, а исполнение обязанностей заведующего поручить доценту Ивану Александровичу Воронкову. Эту должность он занимал с 1961 по 1973 год. Оставаясь все эти годы кандидатом наук, как специалист-славяновед он был широко известен в кругу своих коллег-полонистов не только в нашей стране, но и за рубежом. Его общественный авторитет в университете был тоже достаточно высок. На факультете его ценили как опытного педагога и организатора учебного процесса. Но, к сожалению, судьба не одарила его крепким здоровьем, и он не успел защитить докторскую диссертацию. Лично у меня с Иваном Александровичем в мою бытность студентом установились дружеские отношения. Я благодарен ему за это и храню о нем добрую память.

Должность заведующего кафедрой истории южных и западных славян по конкурсу занял ученик Сергея Александровича Никитина доктор исторических наук Виктор Георгиевич Карасев. Преподавательскую деятельность на кафедре он начинал еще при своем учителе вместе со своим однокурсником, тоже его учеником Л. Воробьевым. Виктор Георгиевич прочитал нам новую и новейшую историю Сербии, а Л. Воробьев соответственно – историю Болгарии.

Оба они занимались историей общественной мысли и просветительства, один – Сербии, другой – Болгарии. Кандидатскую диссертацию В. Г. Карасев посвятил исследованию общественной и просветительской деятельности Светозара Марковича, а докторскую – Живо Жуевича. А Л. Воробьев исследовал историю общественной деятельности болгарского писателя и философа Любена Каравелова. Лекторский опыт того и другого был тоже одинаков. Их дебют состоялся на нашем курсовом потоке. С обоими в последующие годы работы в университете я был знаком, обоих уважал как ровесников и как ученых, успевших в то время, когда мы, пришедшие с войны, оставались еще студентами, заявить свое имя в историографии советского славяноведения обстоятельными и глубокими исследованиями богатой истории просветительства и общественного движения на Балканах в XIX–XX веках. Конечно, их лекторское мастерство и в годы нашей учебы было несопоставимо с лекциями С. Л. Никитина и И. М. Белявской.

Лева Воробьев впоследствии совершенствовался в ином качестве. Вскоре после того как он прочитал нашему курсу свою часть лекций, он занялся исследованием историко-философской проблематики балканского славяноведения, перешел на философский факультет и там добился признания и как ученый-философ, и как университетский профессор. А В. Г. Карасев своего призвания не менял. Всю свою жизнь он был преподавателем исторического факультета. Здесь он добился успехов в научной работе по истории Сербии и Югославии, занял видное место в ряду советских славяноведов, приобрел известность среди югославских историков и среди европейских и американских балканистов. Много лет после смерти Ивана Александровича Воронкова он успешно руководил кафедрой. Но как лектор особого признания не снискал. Говорю об этом так, ничуть не принижая достоинств уважаемого мной человека и моего друга. Просто не каждому университетскому профессору этого удавалось добиться. Учеников к себе он привлекал добрыми качествами и достоинствами ученого и учителя.

Много лет в послевоенные годы на той же кафедре истории южных и западных славян курс лекций по истории Чехии читала доцент Бася Менделевна Руколь. Мне она запомнилась в образе пожилой школьной учительницы, из года в год повторяющей размеренный по минутам школьный урок истории. Если Ирина Михайловна Белявская на своих лекциях заставляла нашу мысль постоянно работать, то Бася Менделевна рассказывала свой материал ровным, спокойным, назидательным учительским голосом навсегда запомнившийся ей урок. Она не заглядывала при этом в какие-либо тексты или конспекты, а смотрела на нас своими спокойными, большими и грустными глазами, как бы втолковывая нам свои рассказы о событиях, их датах, об исторических деятелях и народных движениях, о войнах и государственно-политических устройствах и т. д. и т. п. Все это у нее было разложено по урокам в привычной и стабильной для нее последовательности и излагалось по-учительски назидательно. Ее легко было слушать, понимать, а главное, успевать записывать все, что она неторопливо рассказывала нам. По складу своего характера Бася Менделевна была женщиной доброй и спокойной. Мы шли к ней на экзамен, не опасаясь получить «двойку» или даже «тройку». Хорошо записанные ее лекции давали нам возможность, при отсутствии в ту пору учебника по истории славян, повторить все темы, запомнить события, даты, имена и, при материнской доброте лектора, надеяться на оценку, необходимую для того, чтобы получать стипендию. Бася Менделевна много лет до и после нас читала свои лекции, и, по-моему, все, кто слушал их, сохраняют добрую и благодарную память о ней.