Текст книги "Роман Райского"

Глава восьмая
Романы того времени

С того дня, пожалуй, и началась так называемая – им самим так называемая – подготовительная работа. Решив стать писателем-романистом, Райский не торопился тут же приступать к осуществлению своего решения. Он – собирался с мыслями и изучал действительность, о каковом намерении и объявил в разговоре с Агриппиной Павловной.

Для этого он начал следить за литературным процессом куда пристальнее, нежели раньше. Самым тщательнейшим образом проглядывал он все журналы, чтобы выяснить, на какие темы сейчас пишут литераторы, а значит, и ему следует написать.

На счастье, доступ к периодическим изданиям имелся. Хозяин типографии Владимир Федорович во втором ее этаже, где, собственно, и жил, имел обширную библиотеку, которую, помимо книг, пополнял едва ли не всеми журналами, выходившими в России, и многими заграничными. На их подписку денег уходило немало, но положение, любил повторять Владимир Федорович, обязывало: издатель должен быть осведомлен, что издают другие. Снисходительно он дозволил брать на время журналы и Райскому, когда тот в одной из бесед выказал к ним интерес.

– Можете и французские брать, – милостиво сказал Владимир Федорович.

– Благодарю, – ответил Райский, – но я только до русских любопытен.

– До русских так до русских.

А там, в журналах русских, нигилисты, которых так опасалась Агриппина Павловна, строили козни, мошенничали и пускали красного петуха; народники шли в народ и с дотошностью, достойной лучшего применения, приглядывались к мелочам крестьянского быта; крестьяне, в свою очередь, страдали от бедности и неустроенности и пили с горя; героини женского пола заявляли о своих правах на эмансипацию; и все говорили и говорили о том, как сделать Россию счастливой.

Все это Райский пропускал через себя. Он делал выписки, заметки, а в свободные от корректуры минуты обсуждал новинки литературы с типографскими соработниками.

Чаще всего он это делал в беседах со старым веселым наборщиком, хромым на левую ногу и надсадно кашлявшим. Этот наборщик, звавшийся Викентием Александровичем, горазд был рассказывать байки. Например, одно время он частенько, красноречиво и в лицах, говаривал о том, как Пушкин приходил в типографию – «нет, не в эту, я тогда мальчонкой был и в другой состоял на побегушках», – приходил, значит, и веселил типографский люд карточными фокусами: «Всегда вытягивал из колоды сначала тройку, потом семерку, а потом туза! И всегда выходило двадцать одно! А я ему и говорю: „Александр Сергеич, а где же знаменитая пиковая дама?“ А он улыбается своими белыми зубами во весь рот и говорит: „А вот она!“ И показывает нижнюю карту в колоде. И что вы думаете? Она! Старуха!»

Переплетчик Петров, человек язвительный и желчный, пытался опровергнуть историю Викентия Александровича: Пушкин-де жил в Петербурге, и с чего бы ему ездить оттуда в московскую типографию. Викентий Александрович стушевался и не знал, что ответить. Но Райский, пожалев его, пришел на выручку: напомнил, что Пушкин месяцами живал в Белокаменной, так с чего бы ему в это время и не заглянуть, со скуки или по делу, в типографию. Викентий Александрович просиял. С тех пор он благоволил Райскому и выслушивал его длинные монологи на литературные темы, хотя это, пожалуй, мало ему доставляло удовольствия.

Райский это прекрасно замечал, но все же не мог угомониться и – вещал и вещал, пересказывая содержание и занятные моменты из прочитанных новинок.

– Вот в «Русском вестнике» сейчас печатают роман Лескова-Стебницкого «На ножах». Не читаете? И правильно делаете, что не читаете. Этакая каша! Сплошные интриги, авантюры, странные, не обусловленные логикой повороты сюжета, да еще и мистика со спиритизмом вкрапляется. Такого нагородил! Нет, я бы так не написал: писать надо без таких вот завлекательных приемов, за ними идеи произведения не увидишь.

– Как за деревьями леса? – уточнял Викентий Александрович.

– Возможно. И язык героев! Какой-то чересчур живой он: вот бывает неживой язык, а у Стебницкого – чересчур живой. Они у него все поголовно говорят пословицами и поговорками. Разве так в жизни говорят?

Викентий Александрович покашливал, улыбался и отвечал уклончиво:

– Пень не околица, глупая речь не пословица.

– Ну, а сюжетные повороты, о коих я уже упоминал, – это просто смех. Вначале говорится, что Подозеров – это один из положительных персонажей – убит на дуэли. Затем, через страницу, выясняется, что он не убит, а ранен, но ранен очевидно смертельно и умирает. А в следующей части мы читаем, что он умирал, да не умер: рана оказалась не смертельной. Разве можно так держать читателя за дурака?

Возмущению Райского не было предела, он даже вскакивал с места и грозно потрясал кулаком в пустоту. Викентий Александрович кашлял и улыбался.

Другой раз Райский донимал его анализом другого романа.

– Журнал «Дело» не читаете ли? Там роман некоего Михайлова издают. «Лес рубят – щепки летят» называется; как видите, наши литераторы прямо-таки повально увлечены пословицами: один пересаливает ими диалоги, второй вовсе ставит пословицу в заголовок. А во главу угла всего романа Михайлов ставит не художественность, которая на самом деле у него довольно-таки ничтожна, а идейность. Ему важно не рассказать о судьбах героев читателю, а сообщить их устами свои собственные мысли. А мысли самые простые и предсказуемые, потому что популярные в наши времена; в журналах и газетах много об этом. Михайлов твердит о необходимости перемен, о важности прогресса, рассуждает о гнете обывательщины над всем передовым, поднимает проблемы положения женщины в обществе, проходится по косности нашей системы образования, хотя я, как бывший учитель, знающий ее изнутри, не могу с ним согласиться… Так или иначе, а талдычит Михайлов обо всем том, о чем на каждом углу талдычат. А где художественность, господин Михайлов? Где искусство как высшая истина? Это же роман! Роман, а не публицистическая статья!

Райский опять распалялся, и Викентий Александрович опять не мог сдержать усмешки.

– Словом, и «Лес рубят – щепки летят» – не образец для подражания? – замечал, посмеиваясь, Викентий Александрович.

– И это мягко говоря! – не успокаивался Райский. – Не такой роман я напишу! Нет, совсем не такой!

– Однако найдется ли пример для подражания? – сомневался Викентий Александрович.

Но его молодой друг был уверен:

– Найдется!

И нашелся! Права была еще одна мудрость – не народная, а библейская: ищущий обрящет. Коваленский тоже так, кажется, говорил.

Глава девятая
«Семейство Снежиных»

Из всех журналов, которые, по милости владельца типографии, удавалось прочитывать, больше всего внимания Райский уделял, конечно же, «Вестнику Европы», тому самому, где был в позапрошлом году напечатан «Обрыв». В сентябрьской книжке было опубликовано начало романа «Семейство Снежиных», автор – Ближнев. Ни имя, ни даже инициалы этого Ближнева не указывались. По этой причине Райский рассудил, что это, вероятнее всего, псевдоним.

«Снежины» заинтересовали Райского. Хотя бы потому заинтересовали, что ими заинтересовался «Вестник Европы» – тот самый «Вестник Европы». Были написаны «Снежины» вполне живым языком, не излишне живым, как у Лескова, а с соблюдением чувства меры. Сюжет оказался, по сути, незамысловат, ну, так это была только первая часть, как-то оно дальше будет разворачиваться, знает только Ближнев.

– Есть там, значит, некое семейство Снежиных, как, собственно, явствует из заглавия, – рассказывал Райский Викентию Александровичу, когда выдалось свободное времечко.

– Мудрено не догадаться, – улыбнулся в ответ Викентий Александрович.

– Да уж. Так вот. Состоит оно, семейство это, из матери, ныне вдовствующей, трех дочерей и сына. Знакомство читателя с ними происходит накануне важного события в их жизни – свадьбы одной из дочерей. Впрочем, перед тем как пересказать вам сюжет, обращу ваше, Викентий Александрович, внимание на язык романа, на то, как он точно и просто, без напыщенных излишеств передает действительность. Вы послушайте хотя бы предложения, с которых начинается произведение, и прочувствуйте, как умело и ненавязчиво автор рисует перед читателем живую и яркую картину, да не просто рисует, а положительно погружает в нее, заставляет посмотреть на нее изнутри.

Райский раскрыл журнал и зачитал:

– «Дело было в деревне, в зимний святочный вечер, когда толпы наряженных снуют по улицам при блеске новорожденного месяца, слышится хрупкий звук саней, звенят бубны и колокола». – Он оторвался от книжки; лицо его имело мечтательное выражение. – Так и видишь себя самого в веселой толпе на деревенской улице, слышишь, как снег хрустит под полозьями. Ощущаешь игриво покусывающий щеки морозец, вдыхаешь холодный, прозрачно-звонкий воздух. Чувствуете зиму, Викентий Александрович, а?

Было начало осени, и поэтому наборщик вежливо молчал, но Райскому и не требовалось от него ответа. Он продолжал читать:

– «В такие вечера особенно пустынно и угрюмо смотрят помещичьи дома и усадьбы, потому что прислуга отпрашивается на праздник, а остающиеся обитатели запираются на все замки и затворы, терпеливо принося себя в жертву безвыходной скуке и одиночеству». – Он снова отложил журнал. – Как вам, а? В первом предложении – наряженные толпы, месяц блестит, бубны звенят, а уже в следующем – пустота и уныние, замки и затворы, скука и одиночество. Экий контраст! Автор двумя мазками показывает, что жизнь полна противоположностей, умещающихся и уживающихся в одном времени и пространстве. В одном абзаце! Ну, а дальше уже знакомство со Снежиными.

И Райский прочитал второй абзац:

– «Сквозь щели ставень одного из таких домов мерцал огонь. Это был дом Марьи Петровны Снежиной. В настоящую минуту семья собралась в биллиардной, единственной теплой комнате во всем доме, из которой сделали залу, гостиную и диванную. Тут стояли и фортепьяно, и ломберные столы, и мягкие кресла, и рабочие столики, и пяльцы с начатыми работами». Представили картинку? Я лично вижу перед собой эту комнату, более того – глядя на эту вот страницу и отдавая себе отчет, что гляжу на эту страницу, – он потряс раскрытым журналом, – я в то же время оказываюсь в той комнате и вглядываюсь в лица членов семьи Снежиных, собравшейся в биллиардной. Кто же они? Ближнев рассказывает о них дальше.

Пропустив не имевший отношения к сути дела абзац – речь там шла о морозных узорах на окнах и веселом треске дров в старинном камине, – Райский прочел:

– «Против обыкновения, оживленный разговор слышался в комнате. За большим круглым столом сидели четыре женщины. Это были мать и три дочери.

Разговор велся живой, непрерывный, пересыпаемый раскатами молодого смеха и очень редкими выговорами со стороны матери. Странность этого небывалого явления нисколько не удивит, если мы скажем, что в семье случилось не совсем обыкновенное событие: старшая дочь Снежиной выходила замуж и только вчерашний день была помолвка».

– А почему разговор был оживленным против обыкновения и назван небывалым явлением? – перебил Викентий Александрович.

– Потому что сурова характером мать семейства! На следующих страницах Ближнев ярко это демонстрирует. У него вообще все персонажи вышли яркими, колоритно выписанными. – Райский задумался и добавил: – Вот у кого мне следует учиться, вот на кого мне следует равняться.

Сказав так, он опять задумался.

– Так а что дальше? – полюбопытствовал Викентий Александрович.

– А что дальше? – переспросил Райский, как будто спросонья.

– Колоритные персонажи, сказали вы. А какие именно? Кто входит в это самое семейство Снежиных?

– А! Кроме вдовствующей матроны – главы семейства и трех ее дочерей, есть еще сын Григорий. Впрочем, он, я подозреваю, к движителям сюжета относиться не будет. Единственная его функция – просить денег у матушки: он служит в полку, а там траты значительные, на лошадей, на карты, шампанское, и чем там еще живет наше доблестное офицерство. Кстати, замечу в скобках, материальное положение семейства оставляет желать лучшего, и замужество старшей дочери преследует в том числе цель его поправить.

– А кто же является, как вы выразились движителем сюжета? И что это вообще значит?

– Я так называю персонажей, благодаря которым сюжет развивается, то есть главных персонажей. Сюжетообразующих.

– Как мудрено! – заметил Викентий Александрович. – Хотя воля ваша! Я в этакие дебри влезать не смею.

– Тогда я продолжу. Так, значит, главные персонажи, вокруг которых все будет вертеться, следующие: мать, по имени Мария Петровна, ее дочь, что выходит замуж, зовущаяся Александрой, Александровной Павловной, ее жених по фамилии Неверов, а по имени-отчеству Андрей Петрович, и еще одна дочь Марии Петровны Снежиной – Зина. Третья же дочка, Надя, пока остается за скобками.

– Постойте, дайте угадаю! – перебил Викентий Александрович. – Что же Зина: наверняка влюблена в Неверова?

– Так вы читали? – изумленно воззрился на собеседника Райский. – А я тут перед вами распинаюсь…

– Нет, не читал, – спокойно возразил Викентий Александрович. – Просто по-другому и быть не могло: неспроста же помолвка в начале произведения, даже перед началом; соответственно кто-то должен ей мешать, а кто еще, если не соперница, а если эта соперница – сестра невесты, так это придает положению пикантности. А то, что соперница – это Зина, а не Надя, легко вывести из ваших слов насчет того, что Надя за скобками

– Да, Викентий Александрович, – улыбнулся Райский, – вам бы самому книжки сочинять!

– А что! – горделиво подбоченился тот. – Я бы смог! Пушкин меня в темечко поцеловал, когда прощался.

Райский рассмеялся.

– О талантливых людях, кажется, говорят: ангел поцеловал. Вы натолкнули меня на мысль: о талантливых в отношении литературы шутить, что их Пушкин поцеловал. Но мы ушли от предмета разговора. На чем мы остановились? Ах, да! Вы угадали, Викентий Александрович: Зина действительно влюблена в Неверова. Эта девушка, хотя и молоденькая, всего четырнадцати лет, взгляд на вещи имеет передовой и смелый. В том числе и на семейные отношения. Но и сам Неверов, человек не менее прогрессивный, испытывает к Зине чувства. Автор замечательно описывает их поцелуй.

– Значит, дело идет к тому, чтобы свадьба расстроилась, – предположил Викентий Александрович. – Представляю, что будет происходить: какой скандал в семействе и в обществе!

– А в этот раз вы промахнулись. Вот предложение из конца первой части романа: «Свадьба состоялась как ни в чем не бывало», – торжествующе произнес Райский с таким видом, как будто сам являлся счастливым женихом.

Впрочем, Неверов, жених из романа, не был, как оказалось далее, таким уж счастливым.

Райский прочитал следующий отрывок:

– «С самого утра свадьбы жених был болен: с ним случилась горячка». И чуть дальше, послушайте: «Вулкан разразился на следующий день поразительной новостью, облетевшею все дома города и деревень: Неверов лежал при смерти на новобрачной постели и присланы были гонцы за докторами… Любопытные души, под видом сострадания, летали к нему в дом и возвращались обратно с самыми животрепещущими известиями: молодой упал в обморок и молодая страшно перепугалась, бросилась к матери; его уже вынесли на руках, положили на постель и в эту же ночь с ним начался бред, и открылись все признаки горячки. Доктора приписывали болезнь по обыкновению простуде, но городских жителей не так скоро проведешь: они единодушно заключили, что Неверов захворал от огорчения, что Снежины обманули его начет приданого и дали за Сашей одни тряпки да кучу долгов». Но мы-то, читатели, знаем истинную причину: это влюбленность Неверова в сестру невесты и связанные с этим переживания.

– Занятно, – заметил Викентий Александрович, внимательно выслушавший этот монолог с цитированием. – А как к свадьбе любимого человека отнеслась Зина? Тоже слегла?

– Из первой части читатели этого не узнали. Ближнев оставляет это на последующее.

– Ладно, как будет вторая часть – тогда расскажете.

– Вы и вообразить не можете, с каким нетерпением жду я продолжения «Семейства Снежиных», – со вздохом признался Райский.

Глава десятая
Вторая часть «Семейства Снежиных»

Но вот и дождался. Еле вытерпел Райский, пока хозяин типографии ознакомится наконец с октябрьской книжкой «Вестника Европы»; все ему казалось, что он слишком долго держит ее у себя. «Нарочно задерживает, жирный боров!» – в раздражении думал Райский, а вслух не высказывал претензию только потому, что Владимир Федорович находился в своем праве, чай, за его же деньги журнал выписан, больше того – он мог и не давать журнал вовсе, услышав подобное недовольство.

И все же терпение Райского оказалось вознаграждено сторицей. Вторая часть порадовала и взбудоражила его не менее первой. Он проглотил ее буквально в один миг.

«Жизнь Снежиных потекла своей обычной чередой: прошла зима, наступила весна, приблизились первые дни святой недели…» – так начал Ближнев вторую часть. В этой череде дней и времен года, в однообразии деревенского быта Марья Петровна, мать семейства и вместе с тем вздорная женщина, заскучала и от скуки принялась издеваться над младшей дочкой Зиной – «доводить до исступления», напоминая ей о Неверове. Ей видно было, что Зина влюблена в Неверова, влюблена и горюет. Тот обещал, что они с Александрой заберут ее с собой, но на этом и был таков. Молодые уехали в наследственную деревню Неверова Липовку, а Зина осталась в деревне Снежиных. Развлекало ее только новое лицо – племянница экономки Дуняша, приехавшая погостить, с милостивого дозволения Марьи Петровны. Примечательна эта Дуняша была тем, что мечтала научиться составлять лекарства, как ее отец-провизор, и постоянно возилась с травами, порошками, склянками – странное, надо признать, увлечение для одиннадцатилетней девочки.

Как выяснилось, столь оригинальными интересами Ближнев наделил Дуняшу не просто так. Это понадобилось ему для развития сюжета. Марья Петровна выпила стакан квасу, в который Дуняша, для опыта, добавила дурману – «stramonium». Мать семейства, полагая, что находится при смерти, обвинила в своем отравлении Зину. По счастью, все обошлось с Марьей Петровной благополучно, а правда об истинной «отравительнице» открылась. После этих событий Зина слегла с горячкой.

«Очень жаль, – посетовал в своих мыслях Райский, оторвавшись от книжки, – да, очень жаль, что Ближнев использовал такой поворот так рано. А как занимательно было бы отравление как развязка. Например, если бы Зина отравилась из-за несчастной любви. И не дурманом, который вовсе не смертелен, как сам Ближнев разъяснил устами другого своего персонажа – доктора Ахматова, – не дурманом, а именно смертельным ядом. Но, может быть, Ближнев все же будет иметь это в виду, памятуя слова Гегеля, что история повторяется дважды. – (Да, Райский вдобавок к Вольтеру и немецкого философа Гегеля почитывал, не только русских писателей.) – Только если у Гегеля, в его изречении, вначале была трагедия, а потом фарс, то у Ближнева сперва был фарс. Значит, в конце возможна трагедия? Хороший был бы ход! Ах, скорее бы узнать, чем на самом деле кончилось». И Райский вновь погрузился в чтение.

С любопытством пригляделся он к новым персонажам. Больше всего заинтересовался отцом Филиппом, молодым священником. Женатый, разумеется, человек, без этого в его звании никак нельзя, да к тому же на сносях жена его – матушка Анна. А все ж затеплилось и у него чувство к Зине – они вместе озаботились устройством больницы в деревне. Ничего меж ними не случилось, а вот сплетни средь людей пошли. Отец Филипп, спасаясь от этих разговоров, принужден был сменить приход. Появится ли он еще на страницах романа, продолжится ли его история с Зиной, по сути еще не начинавшаяся, а происходившая лишь по рассказам злых языков?

И, собственно, как вообще продолжится сюжет? Каждую свободную минутку Райский упорно размышлял над этим. Он сам удивлялся, как это роман «Семейство Снежиных» сумел так захватить его мысли, но ничего не мог с собой поделать и не переставал думать о нем.

Он строил догадку за догадкой, и это сделалось его любимым занятием. Настоящая действительность будто бы отступила на задний план. Машинально он вычитывал в типографии гранки, машинально проглатывал пищу и даже время с Агриппиной Павловной стал проводить, витая мыслью вокруг замыслов Ближнева. Та, конечно, заметила перемену в «душеньке», как она называла Райского.

– Что это вы, душенька, сам не свой? – обращалась она к нему, видя, что он вроде бы и с ней, но как будто и не с ней. – Ужель я вам не мила больше?

– Что вы, свет мой, Агриппина Павловна! Вы – радость и смысл моей жизни! Просто устаю на службе. Столько всего приходится читать, что аж глаза из орбит вылезают. – Он не хотел распространяться, в чем суть на самом деле, будучи уверен, что Агриппина Павловна не поймет его литературных раздумий, усталость же – вопрос физический, это как раз посильно ее пониманию. И она понимала, жалела Райского, гладила его ласково по голове.

– Бедненький, бедненький, – приговаривала она, – утомился… Ну, отдохните, пожалуй, отдохните, душенька.

Он засыпал, но и во сне видел семью Снежиных и гадал, что ей уготовано судьбой в лице Ближнева.

Больше всего Райского занимала фигура Зины. Что же ждет ее? Смешно сказать, он желал ей счастья с отцом Филиппом. Вот бы тот понял, что не может жить без Зины, бросил бы священничество, свою отвратительную, злую и придирчивую жену и соединил свое сердце с сердцем Зины! Какой бы это был гимн любви, попирающей все институты – брака, религии, общественного мнения, в конце концов. Впрочем, осаживал Райский полет мысли, не приходится ждать, чтобы «Вестник Европы» этакое опубликовал. Не такой это радикальный журнал, чтобы обозначить возможность такого поведения православного священнослужителя, да и цензура не пропустила бы. Значит, будет все развиваться не таким крайним образом.

Но как? «А! – понял Райский – или подумал, что понял. – Зачем я, глупый человек, вообще желаю счастья Зине? Вернее, ясно, зачем желаю: из сочувствия и симпатии к этой милой девушке, наивной, заблуждающейся, но искренней. Но с чего я взял, что ей желает счастья Ближнев? Нет, он, возможно, тоже желает, но ее счастье будет в ущерб занимательности сюжета. А значит, ее ждут крутые повороты, переживания и треволнения».

Пожалуй, предположил Райский, из этого последует, что ее чувство к мужу ее сестры, Неверову, казалось бы, утихшее, должно обрести продолжение. Такое развитие событий с новою силой закрутит интригу. «Бедная, несчастная Зина!» – сокрушался Райский.