Текст книги "Роман Райского"

Глава вторая
«Наш писатель»

С этим осознанием он, окончательно оправившись от болезни, вышел на службу.

В типографии все были ему рады, особенно Викентий Александрович, легко забывший прежнюю мелкую обиду.

– Я счастлив видеть вас здоровым, – сказал он, приветствуя своего молодого друга.

– Благодарю вас. – Райский похлопал по книжке журнала, принесенной с собой. – И за это тоже благодарю. Сейчас понесу Владимиру Федоровичу.

– Прочитали?

– Пролистал.

– Ну, и как вам?

– Вроде бы без ошибок напечатали.

– И это все ваше мнение? – удивился Викентий Александрович. – Вы с таким нетерпением ждали и говорите только об отсутствии опечаток? А как сюжет? Я прочитал. И подивился, сколь он совпал с вашими ожиданиями! Все и вправду закончилось отравлением, как вы и предсказывали. Бедная Зина!

Райский пожал плечами.

– А чему вы удивляетесь? Как сюжет может не совпасть с ожиданиями автора?

– Что вы имеете в виду?

– Викентий Александрович, перестаньте меня мистифицировать. Вы же сами в разговоре с моей квартирной хозяйкой обмолвились, что знаете о том, что я – автор «Семейства Снежиных». Меня только волнует: откуда вам это стало известно?

Викентий Александрович взирал на Райского с недоумением. Что он несет? Или он разыгрывает, или из-за перенесенной болезни повредился рассудком.

– Вы шутите? – спросил Викентий Александрович.

– Нет, конечно! Так откуда вам было известно, что Ближнев – это я?

Викентий Александрович из опаски, что Райский и в самом деле может быть безумцем, поостерегся его переубеждать. Чревато для собственного здоровья: ну как накинется; кто знает, чего от него ожидать!

– Вы сами случайно проговорились, – промолвил он.

– Ах, вот оно что! – заулыбался Райский. – Странно, почему я не помню об этом? А впрочем, ладно! Со мной такое случается: я, представьте, на время даже забыл, что написал «Снежиных». Но теперь уж все равно. Я больше не буду таить, что Ближнев – это я; Бог с ним, с этим договором, что я с журналом заключил. Страсть как хочу покупаться в лучах славы. Ну, скажите, понравилось вам мое «Семейство Снежиных»?

– Ваше, кхм, ваше «Семейство Снежиных» мне понравилось, – сказал Викентий Александрович. – Образы ярко прописаны, особенно Зина удачно вышла. А какой впечатляющий финал. Беременная, травится она мышьяком, убивает и себя и ребенка внутри себя. Ну, и помимо этого важные темы вы, конечно, затронули. И больницу в селе у вас там устраивают, и о месте женщины в общественной жизни рассуждают. Что там еще? Да много всего и со всех сторон. В общем, я от души поздравляю вас с хорошим произведением. Райский из «Обрыва» не смог, а вы – написали-таки роман.

Райский светился, слушая эту похвалу, и не замечал, что Викентий Александрович произносит ее неискренне.

– Самое важное, – заговорил Райский, – самое важное это как раз то, что вы сейчас сказали: много всего и со всех сторон. Да, вы ухватили суть! Через бесхитростную, признаться, историю – над остротой сюжета, несмотря на ваши похвалы, мне, конечно, еще работать и работать – я, однако ж, постарался дать описание современной русской действительности во всех ее вопросах и точках надрыва. Для нас, литераторов, это самый главный момент, когда мы пишем.

Викентий Александрович смотрел с любопытством и с усмешкою, как Райский нацепил на себя лавры большого писателя и красуется перед ним. А потом усмешка исчезла с его уст. Глядя на Райского, блаженно улыбающегося безумца, – теперь он в этом почти не сомневался, – он проникся к нему сочувствием. «Бедный, бедный Райский», – жалел он его.

Собственно, из сочувствия Викентий Александрович никому не посмел объявить в дальнейшем о том, что у Райского помутился разум.

Да и никак не выказывал Райский помутнения разума. Поведения он был того же, что и раньше: смиренно делал свою работу, ни на что не отвлекаясь. Правда, когда улучалась свободная минутка, тут же находил себе слушателя, которому рассказывал о своем романе «Семейство Снежиных», выпущенном под псевдонимом Ближнев. Но вряд ли кто мог подумать, что это речи помешавшегося человека. На крайний случай – и то поначалу, и то особо недоверчивые натуры – допускали предположение, что Райский лжет. Большинство же сразу решило, что он правду говорит, а вскоре к ним присоединились и недоверчивые: с таким увлечением, с таким жаром, с таким блеском в глазах вещал он о своем романе, что не поверить было невозможно. В итоге вскорости все типографские, не исключая владельца, были уверены, что у них служит знаменитость – писатель Райский, он же Ближнев, автор прекрасного романа, помещенного в передовом петербургском журнале.

Один Викентий Александрович знал истину, но и у него, под воздействием общего взгляда на вещи, пробегало сомнение: а что, если Райский и на самом деле написал это злополучное «Семейство Снежиных»? Еще и поэтому Викентий Александрович молчал.

Часто он становился свидетелем и слушателем таких разговоров. Райский собирал вокруг себя кучку типографских и провозглашал:

– Мы, писатели, пишем не просто так. Мы пишем со смыслом. Иногда этот смысл с двойным дном. Вот как у меня в «Семействе Снежиных»…

Или:

– Знание законов жизни и применение их при построении сюжета произведения – вот что важно для писателя. Вы заметили, как у меня в «Семействе Снежиных»…

Или:

– Я много и со всех сторон изучал окружающую действительность, когда писал роман. Я все животрепещущие вопросы, волнующие общество, постарался учесть и затронуть. Эмансипация, семейный вопрос, облегчение жизни крестьянам…

С этими «мы», да «я», да «у меня» многим Райский успел поднадоесть. Особливо же переплетчику Петрову, которому Викентий Александрович все-таки обмолвился, что с писательством Райского не все чисто. Тут же Викентий Александрович и осекся и, несмотря на все расспросы, более ничего не говорил. А Петров с тех пор крутился около Райского, чтобы насладиться его зазнайством, а потом, при возможности, как только представится случай, изобличить его. Так следят за действиями ловкого вора, мастерски лезущего в чужой карман, чтобы потом схватить его на поличном за руку. Петров был любителем уголовных романов и вообще питал любовь к изобличениям; вот и теперь он не упускал момента задать Райскому какой-нибудь каверзный вопрос.

– Я тоже читал ваш роман, – говорил он. – Ну как читал: просматривал на досуге. Но мнение, однако ж, составил. Гладко у вас получилось, ничего не скажешь. Но вот скажите: у вас там много действия происходит в деревне, в провинции. Откуда вы так хорошо осведомлены о провинциальной жизни?

Райский удивленно вскидывал брови.

– Помилуйте! Да я же вырос в маленьком городке! Как же мне и не знать провинции?

– Вот как! Кажется, вы сказывали, что до Москвы жили в Петербурге. Вы что, лгали тогда?

– Что за вздор! Как грубо сказано – лгал! Я не лгал, а, скажем так, в шутку привирал, выдавал себя за Райского из романа Гончарова «Обрыв».

– Странно, – пожимал Петров плечами и отходил.

Но в другой раз придумывал очередной вопрос с подковыркой:

– А вот еще любопытно мне: зачем вы скрывали от нас, что вы писатель? Почему вы вон Викентию, – кивал он на Викентия Александровича, – рассказывали, что только собираетесь начать писать, а оказалось, что вы уж написали роман и в журнал его отослали?

– Это все моя пагубная привычка разыгрывать из себя того, кем я не являюсь. – Райский улыбался, слегка виноватясь, а больше красуясь, но все же веря во все, что говорит. – Вот разыгрывал из себя Райского из «Обрыва», еще разыгрывал начинающего, то есть еще не начавшего литератора, хотя уже закончил роман. Не знаю, право, для чего мне это нужно было. – Он задумчиво молчал, затем, словно решившись, говорил: – Тут еще одно обстоятельство: у меня со Стасюлевичем, издателем «Вестника Европы», был уговор, что я не стану раскрывать тайну псевдонима Ближнев. «Тайна будет способствовать успеху романа. Все будут гадать, кто такой этот Ближнев», – писал он мне; где-то у меня лежит его письмо, если моя квартирная хозяйка, простите за каламбур, не похозяйничала и не выбросила. – (К слову сказать, все в типографии знали о характере его отношений с Агриппиной Павловной: он сам рассказал об этом.) – «Тайна так тайна. Пусть будет тайна», – согласился я в ответном письме. Я вообще люблю таинственность, загадочность. Но, увы, тайна стала секретом полишинеля, причем по моей же вине: я проболтался Викентию Александровичу и, не сочтя возможным обременять его необходимостью сохранять мое инкогнито, открылся теперь вот всему свету. Так что прошу любить и жаловать: Ближнев – это я!

Раз за разом повторял Райский это свое: «Ближнев – это я!» Его соработники этим утомились и уже избегали разговоров с ним. Даже Петров, поняв, что Райский в любом случае выскользнет, а Викентий Александрович мог и ошибаться, даже Петров отступил от попыток его разоблачить.

Постепенно вокруг Райского образовалась в типографии пустота. «Наш писатель», – ухмылялись печатники в заглазных беседах и упражнялись в остроумии, а когда он подходил и заговаривал о своем романе, тотчас же у всех находились не терпящие отлагательств дела.

Глава третья
У литераторов

Кто не избегал Райского и не потешался над ним, так это самый главный человек в типографии – ее владелец. Собственно, поэтому насмешки над докучливым новоиспеченным писателем, упивавшимся собой, не выходили за пределы простого, беззлобного зубоскальства. А в присутствии Владимира Федоровича, который по обыкновению частенько наведывался на первый этаж проследить, как идут дела, и это прекращалось.

В отличие от Райского, с детства полагавшего, что все слова изначально не принадлежат никому, а значит, принадлежат всем, и ему в том числе (уж не поэтому ли сделалось возможным с его стороны присвоение целого романа?) – в отличие от Райского, Владимир Федорович относился к словам как к тому, что заведомо принадлежит кому угодно, только не ему. Он поздно, только года в четыре, начал говорить, в гимназические годы все не мог сладить с грамматикой: слова никак ему не давались, были как чужие. В бытность свою пылким юношей влюбился в актрису, сделал ей предложение, но не услышал от нее в ответ единственного слова, которое его устроило бы: она не сказала «да», она только рассмеялась. А на другой день уехала из театра с каким-то офицером, тоже смеясь, но уже не язвительно, как в лицо Владимиру Федоровичу, тогда просто Владимиру, а с многообещающей благосклонностью. «Даже одно-единственное слово из двух буковок не покорилось мне», – с печалью думал он.

Но если слова не даются просто так, то их можно поработить, купить. С этой мыслью Владимир Федорович, когда умерли родители и ему осталось немалое наследство, решил устроить типографию и, издавая книги, сделаться, так сказать, властелином слов. В этих же целях, а вовсе не для того чтобы иметь представление о печатных новинках, он подписался на многочисленные журналы и скупал в огромных количествах книги. А чтобы быть совсем уж своим в мире слов, заводил бессчетные знакомства в кругу литераторов, журналистов и издателей.

Когда же до Владимира Федоровича донесли, что его корректор Райский, этот маленький невзрачный человечек, оказался писателем, тоже, в некотором роде, властелином слов, он проникся к нему уважением, а еще большим уважением – к самому себе. Как же, под его началом служит писатель, автор популярного романа! Чтобы об этом стало общеизвестно, Владимир Федорович стал водить своего подчиненного на всевозможные литературные вечера, каковые сам посещал.

Райский был этому счастлив. Его скучная жизнь, ограничивавшаяся прежде типографией и препровождением времени с Агриппиной Павловной, вырвалась за эти унылые пределы.

Вскорости весть о нем как о том самом Ближневе распространилась по Москве. Его и без Владимира Федоровича, с болезненным чувством проглотившего эту пилюлю, стали приглашать на вечера – так называемые литературные «среды», «четверги», «пятницы» и т. д., чтобы он прочел главу-другую из «Семейства Снежиных», и он ощутил данное обстоятельство как приход заслуженной славы.

Райский пил эту славу большими глотками, и она переменила его. Куда подевался забитый, неуверенный учителишка! Теперь это был развязный и сообщительный, выпячивающий себя молодой человек.

С каким упоением, с каким выражением читал он перед публикой отрывки своего романа! Сопровождал он чтение богатыми жестами и мимикой: вскидывал брови, словно удивляясь поступкам персонажей, театрально взмахивал руками в кульминационные моменты, проводил ладонью по лбу, когда действие после них замедляло ход. На то, как принимала его выступление публика, Райский, увлеченный собой и сюжетом, внимания не обращал. Иначе заметил бы, что его чрезмерная жестикуляция вызывает улыбки и переглядывания.

Увы, писательско-журналистская братия с прохладцей и иронией встретила новичка. Во-первых, имелось непонимание, откуда он вообще взялся, то не было его и не было, ни со статьей, ни с рассказиком никаким прежде нигде не выступал, ни в газетенке какой бы то ни было, ни в журнальчике, а тут вдруг сразу роман, да еще в таком уважаемом издании, как «Вестник Европы»; многие подозревали, что тут дело может быть нечисто, к тому же к этим подозрениям еще и зависть к его успеху примешивалась. Во-вторых, самолюбование, сквозившее в каждом движении Райского, не позволяло окружающим взглянуть на него с симпатией и с открытой душою.

Не ждали его распростертые объятия ни в кружке Каткова при журнале «Русский вестник», где собирались литераторы консервативного толка, ни в доме поэта Мантейфеля, куда приходили писатели, напротив, передового направления, ни где-либо еще. Тут, кроме личных впечатлений, сыграли роль политические предпочтения. На взгляд консерваторов, в «Семействе Снежиных» Райский мыслил слишком вольно, на взгляд демократов – слишком косно. И так было на всех литературных собраниях, на всех литературных вечерах, обедах, ужинах и проч. Особенно обидно было в случае с Катковым: тот никак не помнил, что помог Райскому, присоветовав место в типографии, и был с ним весьма сух.

В конце концов, Райский почувствовал, что он не стал своим в писательской среде, заметил, что начал утомлять своим романом. Он перестал быть новостью, превратился в надоевший вчерашний день. Чтобы исправить это положение, он решил написать на скорую руку что-либо новое. Статью или маленький рассказик. А лучше, он вспомнил свое увлечение поэзией, лучше всего стихотворение. На злобу дня! О том, скажем, как тяжко сейчас на Руси всем сословиям. Как ущемлены были при отмене крепостничества интересы помещиков и как мало дала крестьянам их эмансипация. Он где-то читал об этом, да и на вечерах об этом часто рассуждают и спорят…

Впрочем, признавался Райский сам себе, его мало интересовало, о чем спорят и что вообще происходит. Как будто он высказал все, что хотел, в своем «Семействе Снежиных», и всякий интерес к действительности после этого иссяк. А точнее – к действительности, не сопрягающейся с его писательской славой. Поэтому, подумал он, лучше написать на отвлеченную тему, но все же такую, чтобы его касалась. Ну конечно! О поэтической лире, вслед за Пушкиным и Некрасовым!

С такой идеей засел он одним февральским вечером за сочинение стихов, под бочком у Агриппины Павловны.

Но увы! Сколь ни старался и ни тужился, а не смог выдавить из себя ни строчки. Слова отвернулись от него, они ускользали, как рыба в воде (он вспомнил, как ходил в детстве на речку). Как будто они были обижены на него за что-то, за какое-то прегрешение против них. Он схватился за голову.

– Чего вы кручинитесь, душенька? – спросила Агриппина Павловна. – Все-то вас нет вечерами, пропадаете не пойми где, а как дома остались, так и в печали весь. Не мило вам у меня и со мной?

– Что вы, что вы! – целуя ей руки, горячо возразил Райский. – Милая вы моя и любезная, как вы могли такое подумать. Просто, – он вздохнул, – просто никак не могу ничего сочинить.

– Но вы же уже сочинили. Роман-то свой.

Райский так и вскинулся, обрадованный и утешенный.

– А может, вы и правы. Может, «Семейство Снежиных» – это все, что суждено мне осуществить на литературном поприще! Может, пора уже искать другое поприще! – Такой вывод как нельзя лучше перекликался с его мыслями, с его ощущениями, что он надоел и не прижился в писательском кругу.

– Слово-то какое некрасивое. «Поприще»! На прыщ похоже.

Райский засмеялся. Потом вспомнил прыщавое, но милое личико Дашеньки, дочки брандмейстера города Н., и вздохнул. О, как же это далеко – и позади. А что впереди?

– Завтра последний раз схожу на вечер к Мантейфелю – и все.

– И будете со мной по вечерам? А то мне скучно-то самой.

– Обещаю, разлюбезная моя Агриппина Павловна. – И он снова кинулся целовать ей руки.

Глава четвертая
У нигилистов

Агриппине Павловне было скучно без Райского, а Райскому было скучно с Агриппиной Павловной. Он с грустью шел к Мантейфелю, зная, что это в последний раз: хотя и чужой он там, а все ж там люди, умные разговоры, жалко этого лишаться и оставаться с одной только туповатой и недалекой Агриппиной Павловной. Да и какое такое новое поприще ему может быть уготовано? Писатель он – и никто больше!

В кружке Мантейфеля, не шибко известного и не шибко даровитого поэта, сочувствовали нигилистам – людям, не признающим установленный порядок вещей, революционерам. Иногда эти нигилисты, сами себя так не называвшие, туда захаживали собственными персонами. С мефистофелевскими усмешками слушали они читаемые авторами литературные произведения, и было непонятно, одобряют они то, что слышат, или нет. Скорее всего, им было безразлично.

Эти люди, все молодые и энергичные, вовсе не были сплошь поджигателями, как полагала Агриппина Павловна, и сплошь мошенниками и авантюристами, как расписывал Лесков. По крайней мере, Райский, смотревший на мир со времени своего писательства если не через розовые стекла, то весьма поверхностно, не обнаружил среди них ни одного поджигателя и мошенника.

По завершении вечера, объявленного Райским последним для себя (вслух он об этом его участникам не сообщил, справедливо опасаясь, что те примут эту новость равнодушно), к нему подошел один из нигилистов, толстый молодой человек, одетый в богатую, но грязную соболиную шубу. Он представился Колобовым и пригласил его на свой вечер – вечер новой молодежи.

– Это все великосветский сброд, – сказал он, имея в виду публику у Мантейфеля. – А вы приходите послезавтра к нам; у нас собираются новые люди. Обстановка проще, зато беседы содержательнее. Богаче!

– Чем богаче?

– Идеями, разумеется!

Таким образом, пришлось расстроить Агриппину Павловну, сообщив, что разделаться с литераторами никак не получается и он вынужден продолжить к ним ходить: от страшного слова «нигилисты» он, чтобы пощадить ее чувства, воздержался.

В квартире, куда Райский явился в указанное время по указанному адресу, было яблоку негде упасть. Новые люди сидели на стульях или просто на полу, ходили, курили, так что дым стоял хоть топор вешай. И вели идейные беседы. Слышались слова: освобождение, эмансипе, народничество и даже революция.

Райский был представлен как писатель, сочувствующий новым идеям и всем вышеназванным словам. Все посмотрели на него бегло и снисходительно, во взгляде каждого читалось: мол, и не таких видали. Впрочем, снисхождение это было доброе, если оно может быть таковым. Как ни крути, а писатель – человек полезный для дела, при случае выступит в печати. Так, по крайней мере, сказал Колобов, называя фамилию Райского присутствующим. Едва удостоив Райского приветствием, все тут же вернулись к своим разговорам.

В одном углу группка из трех молодых людей и одной девушки рассуждала об институте брака. Собственно, рассуждение велось вяло, потому что все четверо единодушно думали, что институт этот свое отжил, и повторяли эту мысль на разные лады.

Райский подсел к ним. Группка тут же оживилась: новый собеседник мог добавить жизни в разговор.

– А какое вы имеете мнение на этот счет? – обратился к нему один из мужчин, с редкими рыжими усиками и ранней лысиной.

– По поводу семьи, что ли? – переспросил Райский и расправил плечи. – Да я на эту тему целый роман написал, поэтому мнение, какое-никакое, а имею! Как вы знаете, часто говорят: «семейные узы». Не в бровь, а в глаз: узы и есть! Цепь, колодки каторжника!

– Да-да, мы тоже так считаем, – закивала девушка.

Если бы не множество родинок, бугорками усыпавших ее лицо, ее можно было бы назвать миловидной, а так… Райский предпочитал не глядеть в ее сторону, и выходило, что он разговаривает только с молодыми людьми.

– Ведь любовь недолговечна, – продолжал он. – Через несколько лет муж может разлюбить жену, полюбить другую – например, ее подругу. Или ее сестру, как в моем романе. И эти узы будут только мешать искреннему чувству.

Все улыбались, когда Райский говорил, а когда закончил, то дружно прыснули от смеха. Он недоумевал. Отсмеявшись, другой молодой человек, жгучий брюнет с сизыми впалыми щеками, сказал:

– А нам объявили вас как передового. А вы тут про любовь, искренние чувства. Вы это серьезно?

– А что? – изумился Райский

– Да как что! – возмутилась девушка с родинками. – Учеными доказано, что никакой любви не существует. Одна физиология. Самец, самка, продолжение рода. Или вы думаете, Дарвин – дурак?

– Я не думаю, что Дарвин – дурак. Но я и не уверен, что он отрицает любовь.

– Да черт с ним, с Дарвином, не о нем речь! – вступил третий молодой человек, тоже брюнет, но с щеками румяными. – Вы скажите, неужели вы правда верите в любовь и в прочую романтическую чушь?

Райский пожал плечами. Ему было не по себе, что его считают за человека отсталых взглядов, но отступать с заявленных позиций тоже не хотелось. И он сказал:

– Верю, но с оговорками. Как я уже сказал, надо брать в расчет скоротечность любви: никакой любви до гроба не бывает. Поэтому заключать церковный брак, предполагающий именно такую любовь, по меньшей мере неблагоразумно. Свободные отношения – вот что нужно человеку и обществу.

– Ха-ха! – засмеялся вдруг тот, что был с рыжими усиками. – Занятная штука получилась. Райский – это же у Гончарова такой персонаж в «Обрыве». А те мысли, что говорите сейчас вы, тоже Райский, проповедовал у него другой персонаж – Волохов.

– Не люблю я этого Гончарова, – покачала головой девушка. – Он выставил Волохова, передового человека, таким подлецом, что прости господи!

– Верочка! – воскликнул румяный брюнет. – Что еще за господи!

– Ах, верно, Мишенька, прости, пожалуйста, я забылась.

– Это мы уговорились не произносить в обиходе слов «боже» и «господи», – пояснил Райскому румяный брюнет, звавшийся, оказывается, Мишенькой. – Мы – атеисты! А вы, кстати, атеист?

– Пожалуй, – сказал Райский.

– А вот и ваша неправда! – воскликнул рыжеусый. – Если вы действительно Ближнев…

– Да, я Ближнев! – тут же подтвердил Райский.

– …Если вы Ближнев, – продолжал рыжеусый, – то я подозреваю в вас сочувствие к религии. С каким участием вывели вы в своем «Семействе Снежиных» священника – отца Филиппа. Он у вас там даже больницу для крестьян учреждает, чем священник в действительности никогда заниматься не станет. Они только денежки с крестьян привыкли драть, куда уж им о них заботиться.

Хотя рыжеусый и напал на Райского, но ясно было, что он прочитал его роман, и Райский проникся к нему симпатией.

– Как приятно, что вы помните содержание моего произведения. Что ж, – развел он руками, как бы в бессилии перед очевидностью фактов, – и среди священников встречаются неплохие люди. А среди передовых – подлецы, – прибавил он, вспомнив о Волохове.

– Нет уж, – произнесла девушка с родинками. – В этом мы с вами никогда не придем к согласию. Передовой – всегда хороший, ретроград – всегда плохой.

– Как все просто у вас, – улыбнулся Райский.

– А жизнь вообще простая штука!

– Ну да, физиология и все прочее.

– Да, физиология и все прочее! – Девушка начинала горячиться.

Мишенька постарался ее успокоить:

– Верочка, не набрасывайся так на господина Райского. Он у нас впервые и не привык к обращению, что принято меж нами.

– Отчего ж, – возразил Райский. – Я ничего… Я очень даже…

Однако же ему неловко было слышать о физиологии из уст девушки. Сугубо с этой точки зрения отношения мужчины и женщины он никогда не рассматривал. Посему он был смущен, а вдобавок еще огорчен, что не сумел себя поставить как следует в новом обществе. Он замкнулся и больше участия в беседе не принимал, а только давал односложные ответы, если вдруг к нему обращались.

В другие свои посещения этой нигилистической квартиры Райский тоже большей частью молчал и был скучен. Внимания ему уделяли мало, только Колобов на правах хозяина пытался вовлечь его в общий разговор да рыжеусый – его звали Алексеем – изредка задавал вопросы касательно его романа «Семейство Снежиных». Райский в такие минуты оживлялся, но всякий раз наталкивался на насмешливый взгляд Верочки и тотчас тушевался и опять делался немногословен.

И все же он продолжал ходить на эти собрания. Он находил в этом практический интерес: собирал материал для будущего романа – подумав, он решил, что все-таки продолжит писать и дальше, чтобы утереть нос всем этим литераторам, не оценившим его так, как он того заслуживает. Новый роман должен был быть, по его далеко идущим планам, как раз о молодежи, наподобие той, что бывала в квартире Колобова.