Текст книги "Роман Райского"

Глава седьмая
Переезд

Единственное, что отравляло Райскому существование, так это подозрения в отношении Агриппины Павловны с Селивановым и связанное с ними опасение за собственную жизнь. Это не могло не ускорить его переезда. Каждый вечер после службы он усиленно искал новое жилье, и, в конце концов, поиски привели его к успеху. Он нашел сносную квартиру – две меблированные комнаты с кухней – в трехэтажном доме не так далеко от типографии и, чтобы не перехватили, тут же сбегал домой, в сарай, за деньгами и заплатил хозяину за несколько месяцев вперед.

Распрощались они с Агриппиной Павловной нехорошо. Очень некрасиво они распрощались.

Время для расставания Райский благоразумно выбрал такое, когда Селиванов, новый ее полюбовник, был на лекциях в университете. Он опасался, что тот, науськанный Агриппиной Павловной, мог применить физическую силу.

– Я уезжаю, – сказал Райский Агриппине Павловне, заблаговременно приняв суровый вид и приготовившись к отпору.

– Вы же только что приехали, душенька! – удивилась она. – Или опять в Петербург собрались? Нешто выяснилось, что денег вам недодали?

– Какой еще Петербург! Какое недодали! Я с квартиры съезжаю!

Агриппина Павловна рассеянно поправила чепец: сначала спустила его на глаза, потом подняла, и в итоге он остался в том же положении, что и до ее манипуляций.

– То есть как это? – спросила она упавшим голосом, до конца не сознавая, кажется, что ей сказал Райский.

– А вот так! – Райский был решителен и поэтому сердит. – Сыскал получше жилье, нежели у вас.

– То есть как это? – повторила она, не находя от волнения других слов. – То есть как это?

– Да что вы заладили, ей-богу!

Наконец Агриппина Павловна начала понимать, что происходит. Она принялась отговаривать Райского.

– Да разве может быть лучше, чем у меня? Лучше – не может, только дешевле! Так и я могу опустить плату.

Райский махнул рукой.

– Да что это у вас все в деньги упирается! То лишь о гонораре моем у вас разговор, теперь вот это! Если хотите знать, то вовсе не в плате дело!

– Так а в чем? Ничем другим вы не обижены. И кормлю я вас, и… – Она красноречиво замолчала.

Райский вздохнул; в сердце его затеплилась жалость к Агриппине Павловне.

– Я за все вам благодарен, Агриппина Павловна, но обстоятельства мои складываются так, что мне необходимо вас покинуть.

– Какие такие обстоятельства? У вас, что ли, другая женщина появилась?

Райский снова вздохнул. Он подумал, что солгать будет проще.

– Да! – ответил он. – Уж простите, что так вышло. Но на моем жизненном пути встретилась другая.

– Кто эта гадина? – взвилась Агриппина Павловна. – Не та ли булочница, у которой вы булки к чаю покупаете? То-то я думаю, чего это он зачастил, никогда же прежде столько булок не ел. А оно вот оно что! Ну, уж я ее, гадину, накормлю этими булками!

Приписываемая Райскому булочница была необъятных размеров и в ширину, и в вышину, и ему стало смешно, что его могут подозревать в связи с ней. Он против воли улыбнулся.

– Нет, это не она.

– А кто? Кто?

– Вы ее не знаете. Это барышня из дворян. Небогатая, но утонченная. Воспитанная и образованная. Я собираюсь на ней жениться, а посему не имею морального права продолжать жить у вас. И с вами.

Агриппина Павловна снова поправила чепец и опустилась на стул.

– Ну, барышням я, понятно, не соперница. Она красивая хотя бы?

– Красивая. Родинки у нее красивые. Верой звать.

Агриппина Павловна спрятала лицо в своих больших морщинистых ладонях и затряслась в рыданиях. Райский порывался было подойти к ней с утешениями, но передумал и стал собирать вещи.

Поплакав несколько минут, Агриппина Павловна не то чтобы успокоилась, скорее слезы уступили место раздражению. Она озлилась, что Райский съезжает, озлилась и как любящая женщина, и как сдатчица жилья. Она встала в дверях и испепеляющим взглядом следила, как он собирает пожитки. При этом молчала. В конце концов, сказала, язвительно усмехаясь:

– Нехорошо, душенька, получается: убегаете, не рассчитавшись.

Райский, связывавший свои книги в стопки, так и остановился.

– Опять про деньги! Господь с вами! Как же это не рассчитавшись? Кажется, я с лихвой вам заплатил: и за комнату, и за стол.

– За комнату? – усмехнулась презрительно Агриппина Павловна. – Последнее время, сударь любезный, вы не в этой комнате спали, а в моей постели.

– Ах, за это! – воскликнул Райский. – Вот уж не думал!

– Не думал он!

Он пошарил в карманах и вытащил пару смятых кредитных билетов.

– Этого довольно? Больше не могу! Задаток за новую квартиру дал.

– Не может он! Уходите уж, жестокий вы человек! Все вы уходите! До вас был жилец, нигилист, сбежал, даже журналы забыл, теперь вы…

Она опять расплакалась. «Так вот отчего у нее к нигилистам такая неприязнь!» У Райского сжалось сердце, но он сдержался и опять не бросился ее утешать. Не говоря ни слова, он принялся таскать вещи на улицу, где уже ждал извозчик.

Глава восьмая
Любовная неудача

Райский все не мог позабыть плачущую Агриппину Павловну; она так и стояла у него перед глазами. Но он отогнал ее образ, вспомнив об ее шашнях с Селивановым, а главное – о том, что она посягала на его деньги.

Та пара кредитных билетов, что отдал ей Райский уходя, была далеко не последней, как он утверждал. Средств у него еще оставалось довольно. Устроившись на новой квартире, он прикупил немного книг и обновил гардероб. Теперь он смотрелся франтом, что было для него необходимо в видах на ближайшее знакомство с нигилистками: те, хотя и отрицали современную действительность во всех ее проявлениях, до отрицания выхоленных мужчин, как рассчитывал Райский, еще не дошли: «Физиология!» – вспоминал он слова Верочки. Более всего должны были, по его убеждению, способствовать достижению цели несколько цветных галстуков, что приобрел он в дорогом французском магазине. Еще он завел в своем гардеробе замечательные штаны в крупную черно-белую клетку. «Шахматные», – в шутку называл он их.

Впрочем, Райский, судя по всему, напрасно потратился на новые предметы одежды. Вопреки его надеждам, женщины отнюдь не слетались к нему как мухи на мед.

Он, как и раньше, посещал квартиру Колобова, где собиралась нигилистическая молодежь, или новые люди, как они сами себя называли. Бывали там и девушки, бывали даже и хорошенькие, куда симпатичнее той же Верочки; все курили папироски. Он хорохорился перед ними, расправлял ровнее галстук, но они не обращали ни на галстук, ни на его владельца ни малейшего внимания; так они были увлечены ведшимися умными разговорами.

Особенно приглянулась Райскому невысокая, тонкая девушка по имени Любовь; она недавно среди них появилась. Лицо она имела вытянутое, лошадиное, длинные зубы тоже напоминали о лошади, но эти недостатки сполна выкупали глубокие бирюзовые глаза. Как она смотрела ими на невзрачных, но речистых мужчин. А на Райского и на его галстук не смотрела! И он понял, – мудрено было не понять, – что покорить ее можно было только высказывая умные мысли. Что ж, их у Райского имелось предостаточно. Недаром же он целый роман написал!

Сначала робко и смущаясь, а затем все убежденнее вступал он в ведшиеся беседы, особенным образом в те, где участницей или хотя бы слушательницей была Люба. Тот факт, что общество с благодарностью приняло его деятельность по обращению большого писателя Гончарова в социалисты, поднял его в его собственных глазах.

Как-то раз заговорил Райский о необходимости новым людям не только прорываться в печать со своими прогрессивными идеями, но и идти в народ, вести среди крестьян и рабочих пропаганду, просвещать их и обращать на правильный путь – путь к справедливости, равенству и всеобщему счастью. В продолжение этой просветительской линии школы для крестьянских детей нужны. Вот у него в «Семействе Снежиных» больницу открыли в деревне, а в следующем романе, который он уже пишет, главная героиня, молодая красивая девушка – тут он бросил быстрый взгляд на Любу с тем умыслом, чтобы она его заметила – едет в деревню, чтобы учительствовать. А за ней, посвятил он слушателей в дальнейшее развитие сюжета, отправляется молодой человек, испытывающий к ней физиологическое влечение. Он хотел было сказать «влюбленный», но вовремя вспомнил, что это слово и это чувство в колобовском кружке не в чести. Вот физиология – это да! Оставшись один, без Агриппины Павловны, он сам начал сознавать силу этого понятия, а вернее того, что им здесь обозначали.

Любу заинтересовал рассказ Райского. Она даже не догадывалась, что он подслушал, как она пылко, с увлечением рассказывала своей подруге о том, как хорошо было бы отправиться в провинцию, учить ребятишек грамоте. Поэтому родство ее мечтаний и сюжета задуманного им романа ее впечатлило. Но одно обстоятельство смущало. Она улучила минутку, когда Райский сидел один, в отдалении ото всех остальных, и подошла к нему. Он только этого и ждал и весь встрепенулся и внутренне подобрался.

Люба заговорила:

– Господин Райский, мне очень понравился замысел вашего будущего романа.

Райский с благодарностью поклонился.

– Но кое-что осталось недосказанным.

– Я готов обо всем без утайки… – смутился он.

– Вы обмолвились, что герой вашего романа питает к героине нечто физиологическое.

– Да-да.

– Но ведь этого мало.

«Ах, все-таки любовь еще нужна! – подумал Райский. – А я, грешным делом, судил о нигилисточках иначе. Вот тебе и свободные взгляды!»

– Любочка! – Он взял ее за руку и посмотрел в глаза долгим взглядом. – Этого, действительно, мало. Но я признаюсь, что кое о чем не сказал при всех. Однако раз уж обещал без утайки… Главную героиню я пишу с вас.

Люба покраснела от смущения и удовольствия.

А Райский продолжал:

– А главного героя, ее поклонника – с себя. И этот поклонник испытывает не только плотское влечение к героине, чего, конечно, как вы справедливо заметили, недостаточно. Он влюблен в нее.

Люба выхватила свою руку из запотевших ладоней Райского. Но он не понял, что она негодует.

– Но лучше, – продолжал он быстрым шепотом, словно боясь одуматься, – лучше и честнее поменять местоимения. Не он, а я. И не в нее, а в вас. В вас, Любонька! Да, я люблю вас и хочу, чтобы вы были моею!

– Что за глупости вы говорите! – возмущенно воскликнула Люба. – Какая еще любовь! Разве о ней я говорила! Я имела в виду, что должна быть еще и общность взглядов, кроме физического и плотского. А вы про любовь! Ей-богу, смешно и нелепо, господин Райский! Право, вы очень закоснелый человек! Что вы делаете в нашем обществе, ума не приложу! Вам бы к актрискам лучше, вы бы пользовались успехом среди них со своими разговорами о любви и скороспелыми признаниями в ней же. А у нас…

Пылая гневом, она отошла от Райского, оставив его в совершенной растерянности и смятении. Он схватил свою шляпу – тоже вещицу модного фасона – и поспешил покинуть квартиру Колобова.

«Нет, – зарекся он по дороге домой, – сюда я больше ни ногой. Лучше и вправду к актрискам». Вдобавок он опасался, что его позор, то есть то, как Люба выставила его в смешном свете, видели все, кто присутствовал в квартире. А если не видели, так Люба расскажет.

Глава девятая
В одиночестве

На этот счет Райский ошибся. Во-первых, никто не обратил внимания на его с Любой объяснение, так все были поглощены, по обыкновению, собственными разговорами; во-вторых, и сама Люба, девица хотя и из новых, но и из благородных тоже, оставила все в секрете. Впрочем, Райский об этом не знал, а посему его решение прервать всяческие сношения с кружком Колобова не могло измениться. Так что от новых идей, к коим было прикипел, он ничтоже сумняшеся отошел; о прежней приверженности его к нигилизму напоминали только броские цветастые галстуки да клетчатые штаны: уж от них-то он не отказался.

К совету же Любы насчет актрисок, который дала она ему в сердцах и которым он, тоже в сердцах, был готов воспользоваться, Райский, по зрелом размышлении, отнесся критически. Он вспомнил рассказ типографщика Владимира Федоровича о том, как одна актриса надругалась над его чувствами, и не захотел повторения подобного случая применительно к себе: отвергнувшей его Любы ему было достаточно. А еще – и это было главным – актрисы, насколько он слышал и знал из прочитанного, дорого обходились, их надо было поить шампанским, ездить с ними к цыганам, дарить им цветы и драгоценности, а он такими возможностями не располагал: деньги, полученные за продажу родительского дома или, как он считал, за публикацию «Семейства Снежиных» были не бесконечны, а типографское жалованье слишком скудно для такой гульбы.

Куда дешевле выходили падшие женщины. К ним-то Райский и стал изредка наведываться. Сам себе он был в те минуты отвратителен и горько усмехался, думая, сколь короток оказался путь от поэтических вздохов по Дашеньке, дочке брандмейстера города Н., до утех с блудницами – столь же короток и незаметен, сколь и путь от гимназического учителя до известного литератора, от Райского до Ближнева, только тут, в отличие от последнего, нечем было гордиться.

Однако же он успокаивал себя мыслью, что писатель должен познать жизнь со всех сторон, в том числе и ее дно, коего достигли жрицы любви. Каков был их путь ко дну? Райский твердо рассчитывал когда-нибудь это описать.

В самом деле, описал же господин Крестовский петербургские трущобы в своем одноименном романе, почему бы ему, Райскому, не описать трущобы московские? На клочках бумаги он делал небольшие заметки об обитательницах притонов и добавлял их к сделанным ранее записям о посетителях квартиры Колобова. Как совместить в романе одно с другим, он пока не задумывался.

Другое заботило и тяготило Райского: одиночество. Исключая редкие визиты в дома терпимости, жизнь он вел решительно уединенную. В типографии, кроме Викентия Александровича, ни с кем дружбы не поддерживал, поскольку всерьез его более никто не воспринимал: подначиваемые Петровым, типографские начинали его высмеивать, едва он заводил речь о своих «Снежиных». И с некоторых пор, зная за собой, что заведет ее, как только откроет рот, он предпочитал отмалчиваться и не участвовать в общих беседах.

Владимир Федорович тоже разочаровался в Райском, когда того так и не приняли в кругу литераторов, и с некоторых пор смотрел на него с саркастической усмешкой, называл «полуписателем». Даже факт полученного Райским гонорара, с таким уважением принятый владельцем типографии, больше не скрашивал впечатления.

Вечерами, сидя один в своей квартире, Райский скучал по старому жилью, по Агриппине Павловне и даже по Селиванову, беспрестанно роняющему ложки и солонки. Хотя и раздражали его когда-то те двое, а все же были они живые люди, живые существа.

«Точно! – осенило его. – Рядом нужна живая душа!» И купил себе собачку. Подбирал такую же маленькую, с умненькими глазками, какую видел – а он был уверен, что видел – у Гончарова. Он и назвал ее так же: Мимишка.

Она полюбила Райского. Когда он возвращался домой, встречала его у дверей, припрыгивая от радости. Он наклонялся к ней, и она лизала ему лицо мокрым язычком. Спать он ей дозволял на своей кровати, в изножье. Определенно, с появлением Мимишки в одинокой его квартире прибавилось домашности, а в жизни – тепла.

Но смысла не прибавилось. За новый роман – с нигилистами и блудницами – Райский так и не взялся. Хотя и пытался. Отпихивая ногой вертевшуюся вкруг него Мимишку, он усаживался за стол перед чистым листом бумаги, но по прошествии часа или двух так и оставлял его чистым. Заметки о колобовском обществе и о продажных женщинах не помогали и не пригождались. Лежали они мертвым грузом по левую от него руку.

– Что-то не идет, Мимишка, – обращался он к своей питомице, – что-то не идет. Ей-богу, «Снежины» так легко получились у меня, я даже не помню, как их написал: раз – а они уж и готовы, и напечатаны в журнале! А тут… Ладно, даст Бог, завтра лучше будет, а сейчас пойдем-ка спать, Мимишка!..

Но и завтра, и послезавтра, и во все другие дни было такое же бесплодное сидение перед чистой бумагой.

В общем, весна, уже готовая уступить место лето, не радовала Райского. Вспоминал он свою прошлую весну, первую в Москве. Столько всего произошло за год. И женщину – и многих еще потом – познал, и роман издал, и в Петербург съездил, где с Гончаровым, своим создателем, познакомился: не всякий персонаж удостаивается такой чести. Да, столько всего произошло, а все это уже позади: образовалась какая-то пустота, и в нее все кануло, как в болото засосало.

Глава десятая
Встреча со старым знакомым

Чтобы развеяться от всех этих грустных мыслей, Райский много чаще стал посещать публичные дома. И однажды вечером, по пути в одно из таких заведений, часть его недавнего, но казавшегося таким далеким прошлого вдруг предстала перед ним на людной улице, освещенной закатным солнцем. Селиванов собственной персоной! Его длинную фигуру он сразу узнал. Селиванов тоже признал его и обрадовался.

– Дружище Райский!

– Селиванов, какими судьбами! – Райский также был рад его встретить.

– Как неожиданно вы тогда пропали! – сказал Селиванов. – Я даже не попрощался с вами.

– Так уж сложились обстоятельства, – пожал плечами Райский. – Уж простите, но мне пришлось срочно съехать.

– Да-да, Агриппина Павловна рассказывала о ваших обстоятельствах, – подмигнул Селиванов. – И сказала, что у ваших обстоятельств есть имя – Верочка. Что ж вы – женились, как хотели? Вас можно поздравить с обретением семейного счастья?

– Нет. Верочка сбежала из-под венца. – Райский изобразил на лице печаль.

– Что вы говорите! – по-бабьи всплеснул руками Селиванов, задев при этом жесте прохожего.

– Да, представьте себе! И с кем! С моим лучшим другом – Михаилом.

– Какая романическая история! И пикантности ей придает участие в ней еще одного лица.

– Это какого же? – удивился Райский.

– Ну, как же! А Агриппина Павловна! Вы же от нее ушли к Верочке-то вашей, то бишь теперь уже не вашей.

– Причем тут Агриппина Павловна? – попытался откреститься Райский.

Но Селиванов его остановил:

– Да бросьте, дружище Райский! Я знаю, что между вами были чувства. Когда я вернулся… Впрочем, я сейчас иду в гости к одному своему товарищу; если угодно, пойдемте вместе со мной, и я дорогой все расскажу.

– А товарищ не будет против? – засомневался Райский.

– Нисколько! Он всегда рад видеть новые лица! Или вы куда-то шли?

Тут Райский вспомнил, что Селиванов с Агрипппной Павловной хотели прибрать к рукам его деньги, и подумал, что сейчас он зовет его неспроста. Но опасения мгновенно отступили: «Я же при переезде сообщил Агриппине Павловне, что я издержался!»

– Да нет, никуда я особо не иду. С удовольствием составлю вам компанию.

По дороге Селиванов поведал, что возвратившись домой, застал Агриппину Павловну в слезах и в безутешном горе. Она так убивалась, что он решил, будто кто-то близкий у нее умер. Желая ее успокоить, он завел шарманку о загробной жизни: мол, там, в том мире будет лучше, чем в нашей скорбной юдоли. Но, видимо, до ее помраченного несчастьем сознания долетело из его речи только утверждение, что тому, кто ее оставил, будет от этого только лучше. «Конечно, – проговорила она сквозь рыдания, – с молоденькой барышней всяко лучше, чем с такой грубой бабой, как я».

Селиванов ничего не понял и попросил разъяснений, и Агриппина Павловна их дала – ей необходимо было излить душу. Путано и бессвязно, прерывая поминутно свой монолог слезами, она, однако ж, рассказала всю их с Райским историю любви. («Надеюсь, вы позволите говорить это слово в отношении вас двоих», – вставил Селиванов.) А когда Агриппина Павловна подошла к концу – к известию о намерении Райского жениться на некоей Верочке, – то зашлась в истерическом припадке.

– Вот как вас любила! – заметил Селиванов.

– Любила? – переспросил Райский. – Вы сказали в прошедшем времени. Значит, вы знаете, что уж не любит. Она вам это сказала или вы это видите по каким-нибудь внешним признакам? А может, у нее новый кавалер появился?

– Ага! – воскликнул Селиванов. – Что, взыграло ретивое? Да-да, уже не ваша эта яблонька! Другой срывает плоды счастья! И угадайте, кто!

– Кто же?

Селиванов помолчал для пущего эффекта и коротко ответил:

– Я!

Райский даже приостановился, услышав такой ответ. Он посмотрел на Селиванова с недоверием, но, глядя на его торжествующую физиономию, понял: да, это была правда.

– А! Так вы нарочно захотели все мне рассказать, чтобы похвалиться? Дескать, утер я этому Райскому нос! Так, что ли? В таком случае поздравляю.

– Что вы! – Селиванов приложил к сердцу руку. Для этого ему пришлось ее вынуть из кармана пальто, при этом движении карман вывернулся, и наземь посыпался всякий сор. – Что вы! Я без этого умысла! Я просто подумал, что вам небезынтересно будет узнать о судьбе вашей бывшей пассии.

– Благодарю вас, – мрачно усмехнулся Райский. – Мне действительно было очень интересно.

– Это как-то само собой все вышло промеж нами. Агриппина Павловна первое время после разрыва с вами была сама не своя. Замкнулась в себе, часто плакала. Я, разумеется, жалел ее, старался утешить, ну, и в какой-то момент моя жалость переросла в сердечную симпатию, а там и в чувство. И опять же в какой-то момент чувство это стало взаимным.

– Но позвольте! – снова приостановился Райский. – Я думал, что между вами закрутилось еще до моего переезда: я отчасти поэтому и съехал, чтобы не мешать вашему счастью. – О своих подозрениях, что против него имелся заговор на материальной основе, он умолчал. – Да-да, я предполагал, что вы сошлись, когда я отлучался в Петербург.

– Вы меня поражаете, ей-богу! Такое предположение оскорбительно и для меня, и для Агриппины Павловны! Нет, со мной ладно, с меня взятки были бы гладки: я не был осведомлен о ваших с ней отношениях. Но Агриппина Павловна! Неужели вы могли подумать, что она, будучи с вами, стала бы связываться с кем-либо еще? Право, несмотря на все, что было, совсем вы не знаете этой достойнейшей женщины!

Райский усмехнулся. Ему стал мерзок Селиванов, и совсем расхотелось с ним идти. Но они давно уже двигались по знакомой Райскому местности, а вот показался и четырехэтажный дом, где в третьем этаже располагалась квартира Колобова. «Да уж не к нему ли меня Селиванов тащит?» – удивлялся Райский и шел из любопытства.