Текст книги "Роман Райского"

Глава одиннадцатая
…и третья часть

Третья часть «Семейства Снежиных», помещенная в ноябрьском «Вестнике Европы», подтвердила верность его соображений. Ближнев, оказалось, мыслил так же, как Райский, и содержание третьей части совпало с представлениями Райского о том, каково оно, содержание долженствовало быть.

Неверов, если и был когда очарован женой своей Сашенькой, то уже успел в ней разочароваться за короткий срок супружеской жизни. «Паразит!» – вот как думал он о ней, глупой, ленивой, оплывшей. «Душа его возжаждала иной жизни, иных интересов», – писал Ближнев.

В противоположность своей сестре Зина в воспоминаниях Неверова – он два года ее не видел – обрела особую прелесть и красоту. Он мечтал о встрече с ней. И, схитрив, подстрекнул мать семейства, Марью Петровну, отправить Зину на время в Липовку, к ним с Сашей: «Пришлите ее сюда; может быть, мы поищем ей жениха».

Наконец, Зина и Неверов свиделись. Спустя столько времени… Когда им удалось остаться наедине, меж ними произошло объяснение. Неверов признался Зине, что два года «томился и тосковал» по ней, что два года болен от любви к ней, и заключил, что они «оба страдали – и теперь приобрели право на взаимное, светлое счастье!»

И счастье случилось. Райский порадовался за Зину, но тут же и взгрустнул, наверняка зная, что счастье это будет недолгим: жанр романа обязывал Ближнева строить своим героям козни.

Впрочем, можно ли считать кознями то естественное обстоятельство, что Саша, жена Неверова и Зинина сестра, затяжелела. Поначалу не сочли это за препятствие и Зина с Неверовым, а точнее, так за них решило объединившее их чувство. Их тайная связь продолжалась.

Это была «бездна, водоворот», как назвала Зина их любовь. В конце концов, все стало невыносимым. «Так жить нельзя!» – решила Зина, превозмогая сердечные муки. Примерно так же думал и Неверов; он пытался приучить себя жить без нее, «умерщвлял свою страсть». Но любовь, чего уж там, оказалась сильнее их обоих. В общем, к завершению третьей части ничего определенного и положительного не произошло, их отношения остались в неясном состоянии. О том, что будет дальше, можно было вновь только строить предположения, чем, Райский, собственно, и принялся по обыкновению заниматься. Вид у него был при этом самый сосредоточенный, словно от того, сколь истинны окажутся его догадки, зависит его судьба.

С таким-то видом он отдал журнал хозяину. Владимир Федорович, посмотрев на него, улыбнулся.

– Я гляжу, вы тоже под впечатлением, – произнес он.

– Да-с, – ответствовал Райский, – весьма любопытно.

– Неизданные рукописи Чаадаева! – восторженно воскликнул Владимир Федорович. – Как же великолепно, что они наконец, благодаря этому журналу, – он бережно погладил книжку, – до нас дошли! Великий все-таки был мыслитель!

Райский воззрился на него с непониманием. Он, право, и не обратил внимания на другие публикации «Вестника Европы», кроме «Семейства Снежиных», даже на неизданного Чаадаева. А ведь раньше все прочел бы от доски до доски. Как же все-таки завладел им этот Ближнев со своим романом!

– Да-да, – закивал, однако, Райский, соглашаясь с Владимиром Федоровичем. – Чаадаев – личность величайшая. С этим будет спорить только глупец. И его неизданные рукописи открывают новые грани его гения, да-да, вы правы.

Но он думал не о Чаадаеве, а опять же о Ближневе. Кто же этот человек, чей вымысел так захватил его, Райского, сознание? Он отнесся к Владимиру Федоровичу с вопросом:

– Я вот что еще хотел спросить, зная о ваших связях в литературных и издательских кругах. Известно ли, кто стоит за именем господина Ближнева?

– А! Вы про автора «Семейства Снежиных»? Тоже любопытная вещица. – Он развел руками. – Увы, не имею представления. Равно и никто другой из моих многочисленных знакомых меж литераторов и издателей вам этого не скажет. Весьма удачно этот Ближнев себя замистифицировал. – Владимир Федорович одышливо рассмеялся, а потом тут же посерьезнел и приказал приступать к работе.

Но Райский все не мог отвлечься от своих мыслей. Кто такой Ближнев? По всему видно, это человек молодой. Во-первых, опытному и маститому писателю нет нужды прятаться за псевдонимом. Во-вторых, Ближнев – и кто бы за этой вывеской ни скрывался – весьма восприимчив к вопросам, тревожащим современность, и смотрит на них не свысока и не со стороны, как это обычно делают старики, нет, он увлечен ими. Женский, семейный вопрос, место священнослужителя в общественной жизни – все его волнует.

Иногда Райскому даже думалось, что за фамилией Ближнева прячется и вовсе женщина. Он вспоминал, как ярко описаны в романе мучения девушки, чей стан был заключен в слишком узкий корсет, и думал, что это под силу только тому, кто сам такие неудобства испытывал. А впрочем, тут же отмахивался Райский от этой мысли, хорошему писателю, к коим Ближнев, несомненно, относится, ничего не стоит описать любые страдания, кто бы их ни переживал, надо только мысленно влезть в шкуру своего персонажа. «Но сумею ли я? – озадачивался он. И решительно отвечал сам себе: – Сумею. Сумел же, так сказать, влезть в шкуру Ближнева и предсказать, что он еще покажет, как будет развиваться чувство Зины к Неверову».

От этих выводов он логично переходил к догадкам о том, что ждет персонажей и читателей в четвертой, заключительной части «Семейства Снежиных», каковая должна была выйти в декабре. Склонялся он к тому, что все должно обернуться катастрофой. Смертью. Возможно, отравлением: неспроста же во второй части была отсылка к этому. «Что же будет? – спрашивал себя Райский и замирал от предвосхищения. – Неужели Саша отравит Зину, свою сестру и соперницу, узнав про ее шашни со своим мужем?»

Глава двенадцатая
Письмо от матери

Все последующие дни Райского по-прежнему проходили в мыслях о Ближневе, «Семействе Снежиных» и о своем будущем писательстве. Ночи же, если удавалось их, мысли эти, прогнать, были заняты Агриппиной Павловной. Жизнь обрела размеренность и заполнилась предчувствием чего-то хорошего, что вот-вот должно случиться, и дело было не только в ожидании четвертой части романа. Но случилось не хорошее, а наоборот – плохое, и случилось до выхода очередного «Вестника Европы».

В ноябре Райский получил письмо от матери, крайне его опечалившее. Она часто ему писала, и он радовался этому, убеждаясь, что, хотя и скучает она по нему, однако же все с нею в достодолжном порядке. Но это письмо пролило свет на настоящее положение дел, вскрыло, что не все в порядке, и давно было не в порядке, безотносительно тоски по сыну.

После обыкновенных приветствий и перечислений, кто в их городе Н. велел Райскому кланяться, мать написала:

«Не могу больше молчать. Столько лет молчала, берегла твое спокойствие, но теперь довольно. Истомилась я. Все вокруг меня сошли с ума. Не поверишь, но все говорят, что мой возлюбленный супруг скончался – много лет как скончался. Что за глупость и что за издевательство надо мной, любящей его супругой! Я же знаю, я же вижу, что он жив и здоров. И ты тоже видел, когда жил с нами, помнишь же, он обедал с нами, сидел в гостиной газету читал.

Правда, были у вас натянутые отношения, не припомню, чтобы вы между собой хотя бы парой слов перемолвились, и я, право, недоумеваю, какая кошка между вами пробежала, но ты же не отрицаешь факта существования своего отца из-за каких-то размолвок. По крайней мере, мне ты никогда не говорил: «Маменька, а почему вы разговариваете с пустым местом, почему подаете обед пустому месту и почему с пустым местом в карты играете?» Это была бы глупость и издевательство, а ты на это не способен, как любящий сын.

Но вообрази, сынок мой, вообрази, что мне посмел сказать аптекарь, когда я зашла в аптеку за порошками от мигрени, коей твой отец страдает. Немчура этот аптекарь, ты должен его помнить, Фридрих Гансович. Дайте, говорю, снадобье от головы для моего мужа, совсем он что-то измучился. Так он выпятил зенки свои немецкие и заявляет, коверкая русскую речь: «Чито ви такой гофорить? Ваш муж есть давно умер». Я едва не плюнула ему в его бесстыжие глаза, его счастье, что воспитание мне это не позволило. Я молча развернулась и ушла.

Пожаловалась на немца соседке, Марфе Кирилловне. А та, вот наглая баба, а еще жена почтмейстера, и говорит мне: «Помилуйте, матушка, так ведь изволили отдать Богу душу супруг-то ваш, уж и не упомню когда». У меня и ноги даже подкосились – этакую чушь услышать! Я даже поскандалила с ней. А она отозвалась обо мне как об умалишенной. Хотя это не я, а она и немчура этот умалишенные.

Но нет, они не умалишенные! Они это нарочно, с умыслом! Какую цель они преследуют, мне совершенно ясно. Они хотят отдать меня замуж за этого жирного индюка Берданова, украсть меня у законного супруга. Сам же Берданов их и подговорил. Он же знает, что отец твой слаб здоровьем, что не сможет помешать. Вот они и убеждают меня в его смерти, чтобы получить мое согласие. Но не бывать тому!»

И так далее в том же духе. Прочитав это, Райский схватился за голову.

– Боже мой! – воскликнул он. – Моя мать – сумасшедшая! Ехать, ехать к ней!

Последнюю фразу услышала Агриппина Павловна, рукодельничавшая в соседней комнате.

– Куда это вы ехать собрались, душенька? – крикнула она оттуда.

Он вышел к ней.

– К матери, – сказал он и помахал рукой, в которой держал письмо. – Весьма печальные известия. Моя матушка повредилась умом. Думает, что мой покойный отец, а ее муж живет во здравии и находится рядом с ней. Я-то уверенно полагал, что она не всерьез, а оно вон как. Так что, хочешь или не хочешь, а я буду вынужден ехать обратно к себе на родину.

Глаза Агриппины Павловны наполнились слезами. Она отложила рукоделие и поднесла ладони к лицу. «Какие же они у нее морщинистые», – с ужасом и жалостью подумал Райский.

– Вы плачете? Ах, какое у вас большое сердце: вы совсем не знаете моей матушки, а как ее жалеете!

Агриппина Павловна вспыхнула.

– Побойтесь Бога, душенька! Еще на матушку свою наговаривает, на женщину, жизнь ему даровавшую! Знаю я, что вы все придумали, чтобы меня бросить! Экий предлог еще придумали! Что, не мила стала Агриппина Павловна?

– Да что вы такое говорите! – опешил Райский. – Ничего я не придумываю. Да вот же письмо; извольте почитать, коли не верите.

Агриппина Павловна схватила письмо и долго водила глазами по строчкам, шевеля при этом губами. Прочтя, отдала Райскому.

– Ну, и зачем вы поедете? – строго спросила она.

– Да как же зачем, позвольте! Мать же! Больна!

– А вы что за доктор? Нешто вылечите ее?

– Причем же тут вылечите или не вылечите? Просто долг сыновний…

– Вот еще выдумали! Это все слова. Ничем вы ей там не поможете. Оставайтесь уж лучше! Вы так удачно обосновались в Москве: работаете, писать собираетесь, я опять же. И все бросите?

Райский задумался.

– Я должен поразмыслить, – сказал он и ушел к себе в комнату.

На самом деле речи Агриппины Павловны пришлись ему по душе, и он сразу же принял ее доводы как бесспорные. А время на раздумья взял, чтобы показать и ей, и самому себе, что он человек совестливый и любящий мать, вот, дескать, и сомневается. Лежа на кровати, заложив руки за голову, он думал: «Пожалуй, права Агриппина Павловна. Если уеду назад – и матушке помочь ничем не смогу, и свою наладившуюся московскую жизнь напрасно порушу. А ведь жизнь у меня, чего Бога гневить, хорошая – и должность, и квартира, и особенно Агриппина Павловна; как же я из-под ее ласкового, теплого бочка да опять в свой замызганный городишко».

А как же сыновний долг, сыновняя любовь? Райский даже привстал с постели. И сразу же, озаренный спасительной мыслью, лег обратно, с улыбкой душевного облегчения.

«Да так-то и проявятся сыновний долг и сыновняя любовь, – раздумывал он, – ежели я ничего не предприму! Переступлю через себя – и не предприму. Чего ради я поеду – мелькать у матери перед глазами, пытаться разубедить ее в ее безумной уверенности, что мой отец, а ее муж – жив? Разве я сделаю ей так лучше? Она счастлива в своем одиноком сумасшествии, – вот что нужно понимать, – счастлива рядом с любимым человеком, живым в ее воображении, и лишить ее этой идеи – значит лишить смысла жизни. Да она же впадет в отчаяние, она умрет, если я приеду и примусь ее разуверять, принуждать к прозрению и здравомыслию! Итак, решено: не поеду!»

С этим решением он вышел к Агриппине Павловне. Та была рада услышать его и ничуть своей радости не скрывала, и Райский довольно подумал, что убил двух зайцев – в том смысле, что и Агриппину Павловну осчастливил, и у матери счастья не забрал.

Все же кое-что он, будучи не совсем умиротворен, предпринял. В тот же день он написал письмо в город Н. учителю математики Коваленскому, тому, что больше всех подшучивал над ним за совпадение фамилий с героем Гончарова, а потом пригласил на утку с яблоками и уговаривал уехать.

В этом письме Райский, не объясняя истинной причины своего беспокойства, просил Коваленского: «Мой друг, я помню, вы посмеивались надо мной, но помню и то, что вы делали это по-доброму, любя. А утка, которой потчевала меня ваша супруга, незабвенна; на ее обглоданных костях выросла моя нынешняя московская жизнь; уж извините, что высокопарно выражаюсь. По всему этому уверен, что вы не откажете в моей просьбе. В последние дни мне часто снится моя родина: город, река, гимназия, а самое главное – моя любимая матушка. Вроде бы сны хорошие, добрые, а тревожат они меня! Не может ли случиться чего с моей матерью, пока я здесь, вдали от нее? С этой мыслью я просыпаюсь посреди ночи и не засыпаю уж до утра. Собственно, просьба: навещайте время от времени мою матушку и давайте мне знать, все ли хорошо. Надеюсь, это не будет для вас обременительно. Шлите весточки на этот адрес; я здесь надолго обосновался.

Остаюсь ваш – Райский».

Отослав письмо Коваленскому, Райский снял с души груз. Теперь он с чистой совестью может пребывать в Москве: мать будет под присмотром.

И еще одно событие случилось в тот день, а точнее – вечером. Агриппина Павловна в благодарность и награду, что остался с ней, предложила Райскому окончательно и с вещами перебраться к ней в комнату.

– А вашу комнатку будем сдавать! – сказала она. – Пенсию за мужа я-то выхлопотала, но это сущие копейки, на жизнь не хватает.

Райский не преминул согласиться. Так день, принесший поначалу расстройство, счастливо завершился. Райский снова мог вернуться к думам о житье-бытье семьи Снежиных и скучать в предвкушении четвертой, заключительной части романа Ближнева.

Глава тринадцатая
Лихорадка

Наверно, не было по всей России такого человека, кто ждал бы окончания «Семейства Снежиных» с большим нетерпением, нежели Райский. Поторапливая время до выхода декабрьского номера «Вестника Европы», он в мыслях строил разные предположения о том, как будут развиваться события в романе. То он предполагал самое кровавое: Неверов должен был убить Сашу, после того как она родит ему сына, – убить, чтобы соединиться с сестрой ее Зиной; то рисовал картинку всеобщего счастья: Неверов остается с Сашей, Зина обретает семейное благоденствие с отцом Филиппом, а жена отца Филиппа… тут была заминка… ну, положим, уходит к тому подлекарю из устроенной Филиппом и Зиной больницы, который все крутился вокруг да около.

Но какая же из версий Райского окажется верной? Больше всего он склонялся все же к финалу с отравлением, однако наверняка не узнаешь, пока не прочитаешь! Что же придумает этот Ближнев?

– Ах, скорее бы уже «Вестник Европы»! – восклицал Райский время от времени.

Агриппина Павловна, озабоченная в то время поисками нового жильца, на эти его возгласы отвечала усмешкой.

– Вы бы сами лучше писали, право, нежели так ждали чтива. Пишите! Тысячи на дороге не валяются. – Возможность нешуточного гонорара, о которой обмолвился Райский, не выходила у нее из головы.

– Вы не понимаете, Агриппина Павловна! – возражал Райский. – Я так сросся с этим романом, что не могу думать о чем-нибудь другом. Это уже стало моим романом, понимаете! Романом Райского!

Агриппина Павловна не понимала и недовольно качала головой.

Еще эти восклицания – «Скорей бы „Вестник“!» – вырывались у Райского в разговорах с Викентием Александровичем. Тот тоже глядел на него в этих случаях с недоумением. Глаза Райского горели таким лихорадочным, болезненным блеском, что Викентий Александрович начал побаиваться за его душевное равновесие.

Он пытался отвлечь Райского байками про Пушкина. Но Райский был так занят собой, что однажды грубо прервал его:

– Да полноте вам! Будто я не знаю, что вы все сочиняете!

– Вовсе не сочиняю, – растерянно возразил Викентий Александрович.

– Да как же не сочиняете! Уж точно, вы Пушкина и в глаза не видели!

Викентий Александрович, который его и на самом деле никогда не видал, обиделся и молча отошел от Райского. Было неожиданно и вдвойне неприятно, что Райский, всегда его защищавший, вдруг обличил его и укорил за безобидные выдумки.

Тот, впрочем, и не заметил, что причинил огорчение старшему товарищу, будучи терзаем собственными муками – муками ожидания. Но однажды, уже в конце ноября, получилось письмо из города Н., которое поворотило Райского к мукам иным – раскаяния и страха.

Это было письмо от Коваленского, довольно-таки сбивчивое, но подействовало оно на Райского, как раскат грома: оглушило и напугало.

«Вы подлец! – без обиняков писал Коваленский. – Да! Именно подлец! Я побывал намедни у вашей матери и убедился, что она помешалась рассудком: говорит о давно умершем муже как о живом и даже разговаривает с ним. Вы тоже это наверняка знаете, иначе не просили бы меня присмотреть за нею. Из этого я и заключаю, что вы подлец! Вместо того, чтобы заботиться о родной матери, вы уехали к черту на кулички! – да, пускай и по моему совету, но я же не мог знать всех обстоятельств. А вы знали – и все равно уехали. А если не знали, а узнали потом, уже в Москве, то все равно вы подлец, потому что не примчались обратно! Именно подлец! А я еще жалел, что никакая дуэль мне ни разу в жизни не подвернулась. Вот вас и вызову, как только свидимся; уж формальный повод-то я найду!»

И так далее, с повторениями и нарастанием пафоса. Райский трясся, как от холода, когда читал обвинения и угрозы Коваленского. Он никак не хотел, чтобы его считали подлецом, но еще больше он трусил стреляться на дуэли. А потом ему и вправду стало холодно, хотя в комнатах было натоплено изрядно: Агриппина Павловна любила тепло. Дрожа как осиновый лист, Райский лег под одеяло.

Агриппина Павловна, войдя в спальню, удивилась увидеть его в постели: обычно он читал по вечерам и отходил ко сну много позже ее. А когда обнаружила, что он стучит зубами, не на шутку заволновалась.

– Да вы никак заболели, душенька? – Она потрогала его лоб. – Какой горячий! Да у вас лихорадка!

– Да, у меня лихорадка, – тихим шепотом повторил Райский ее слова и прикрыл потяжелевшие веки.

Он впал в забытье.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая
Раскрытие псевдонима

Полмесяца длилась болезнь Райского. Его била лихорадка, он метался в жару и в бреду, и ни на минуту понимание действительности не возвращалось к нему. Наконец, кризис миновал, и в одно солнечное утро он открыл глаза и посмотрел вокруг ясным взором. Голова кружилась, он чувствовал слабость во всех членах, но сознавал, что выздоровление началось и что оно необратимо.

Сидевшая у изголовья его постели Агриппина Павловна увидела, что он очнулся, и подскочила, донельзя обрадованная.

– Ну, наконец-то! – воскликнула она. – Друг вы мой любезный! Душенька! Уж как я за вас переживала! Как за вас Бога молила!

– Что, совсем я был плох? – с трудом, плохо слушающимся языком вопросил Райский.

– Да просто страсть господня! – всплеснула руками Агриппина Павловна. – Лекаря приглашала, самого лучшего и самого дорогого в околотке, так даже он не ручался.

– Голубушка! – поднес Райский ее ладонь к губам. – Денег на доктора не пожалели.

– Да как же жалеть, душенька, помилуйте! – возразила Агриппина Павловна. – Не чужие ж люди, поди! Переживала! Да и не я одна. Из типографии вас навещали; любят вас там. Беспокоились, а как же! Некий Петров раз заходил, беспардонный этакий. А один – такой старичок хроменький – чуть не через день наведывался. «Как там Райский да как там Райский?» Переживательный старичок!

– Это, должно быть, Викентий Александрович.

Райский попытался переменить свое положение на подушке, но это движение причинило ему боль, и он поморщился.

Агриппина Павловна заметила его гримасу.

– Что? – обеспокоенно спросила она. – Плохо вам? Немудрено! Столько в беспамятстве пробыть! Вам надобно вздремнуть. Или давайте я вам бульончика подам! Кушать надо, душенька, а то вон как похудели, одни глаза и остались.

Агриппина Павловна засуетилась, подобрала юбки, чтобы вставать.

– Нет-нет, мне хорошо, право, хорошо, Агриппина Павловна. Ничего не надо, не утруждайтесь, – остановил ее Райский. – Лучше посидите со мной да скажите вот что: письма никакого не получалось? С родины моей?

– Нет, ничего не было. Ах да! Совсем из головы вон! Тот старичок хроменький, как бишь вы его назвали?..

– Викентий Александрович.

– Точно, Викентий Александрович! Этот Викентий Александрович принес вам журнал. Сказал, что вы ждете, сказал, что там ваш роман пропечатан.

Райский привстал на локтях.

– «Семейство Снежиных»?

– Ну да, вроде какое-то семейство.

– Но откуда? Откуда он знает, что это мой роман? Я же скрывал, я же скрывался под псевдонимом…

– Так вы написали-таки книгу! – воскликнула Агриппина Павловна; в тоне и в выражении лица ее читалась обида. – А мне ничего не сказали. А мне говорили, что только сбираетесь писать. Ей-богу, что за секреты!

– Ах, Агриппина Павловна, милая, не обижайтесь, прошу вас, умоляю. Вы столько для меня сделали, выходили вот меня, и моя признательность не знает границ. Это не от вас был секрет, это был секрет от всего мира, я никому не хотел говорить, я и не имел права говорить, я даже специальную бумагу подписал. У меня такой уговор с издателем – прятаться под псевдонимом.

Все эти факты – о своем авторстве в отношении «Семейства Снежиных», о необходимости держать это авторство в тайне по договору с журналом – по мере того, как Райский их проговаривал, наплывали на него один за другим из пустоты и тьмы, в которой пребывали до этого. Он торопливо выхватывал их мыслью и складывал из них единую картину. И в итоге все для него встало на свои места и оказалось ясным: он, Райский, и есть Ближнев!

Хорошо же он таился! Даже от самого себя!

Один вопрос остался неразгаданным: как Викентий Александрович прознал? Агриппина Павловна ясно же передала его слова: вот «Вестник Европы», там – роман Райского, выхода его окончания он так ожидал!

Агриппина Павловна пожимала ему руку, выпростанную им из-под одеяла.

– Вы разволновались, друг мой любезный, душенька, – сочувственно сказала она. – Вам это вредно в вашем состоянии.

– Да, вы правы, я в самом деле устал. Мне нужно отдохнуть и поразмыслить.

«Поразмыслить об открывшихся обстоятельствах», – добавил он в мыслях.

Агриппина Павловна ушла. Райский же, вместо того чтобы предаваться размышлениям, уснул, но уже не болезненным забытьем, а крепким сном выздоравливающего человека. А когда пробудился, то уже твердо осознавал себя как автора романа «Семейство Снежиных», напечатанного под псевдонимом Ближнев. Как будто никогда не было и не могло быть по-другому.