Текст книги "Роман Райского"

Глава пятая
Смерть матери

Во всей этой круговерти, в этой новой бурной жизни Райский даже не заметил прихода новой весны. А еще почти не обратил внимания, что в его бывшую, похожую на гроб с окошком, комнату, что занимал он до перехода в спальню к Агриппине Павловне, въехал новый жилец. То был некий студент Селиванов, долговязый, тощий, нескладный; все не знал, куда девать свои длинные, как плети, руки, и одно задевал ими во время обеда то чашку, то сахарницу. Это было единственным, что запомнилось в нем Райскому. Узнать Селиванова поближе ему было недосуг.

Совсем другое внезапно начало занимать его. Агриппина Павловна, а точнее перемена его отношения к ней…

С тех пор как Райский стал чувствовать себя большим писателем, она перестала его устраивать. Вернее, не она сама и даже не ее необразованность, так его порой раздражавшая, а ее возраст. «Где это видано, – думал он, – чтобы литератор жил с бабой настолько старше себя? Тоже мне муза! Этакая квашня! У Достоевского вон жена молоденькая и, говорят, прехорошенькая. Тургеневская возлюбленная, Полина Виардо, сказывают, страхолюдина еще та, но, во-первых, она моложе его, во-вторых, она оперная певица, любимица всей Европы, и третье – у них только платонические взаимоотношения. Все это приличествует образу писателя, который он сам себе творит. А Гончаров так и вовсе предпочитает одиночество. Хотя ходят слухи, – на одном вечере сплетничали, – что он вступил в связь со своей служанкой, но она тоже наверняка прехорошенькая и молоденькая, а еще она замужем, что придает пошлой связи некоторую пикантность и литературность. Ну, а у меня в жизни нет никакой литературности, а только пошлость».

Эти мысли тяготили Райского и, видимо, отражались на его лице. Во всяком случае, Агриппина Павловна как-то вечером заметила:

– Что это вы, дружок мой милый, так невеселы? Голову, душенька, понурили, пригорюнились. Или на службе что не заладилось?

Райский пожал плечами.

– С чего вы взяли, Агриппина Павловна, все хорошо.

– Но я же вижу, что вы последнее время сам не свой. Коли дома вечером остаетесь, так и сидите унылый.

Райский опять пожал плечами.

– Да нет же, ей-богу, – возразил он. – Просто от болезни еще не отошел. Да еще и погода эта мерзкая, слякотная. Вот и захандрил.

О подлинной причине своей хандры он благоразумно предпочел не говорить. «Дура дремучая, еще не поймет, обидится!» – жалел он Агриппину Павловну. И продолжал разделять с ней ложе, с «дурой дремучей».

Помимо жалости, имелись у Райского практические соображения. Он привык к своему уютному жилью. А что! Тепло, чисто, обильный стол, к тому же еще и хозяйкой, пусть и старухой, обласкан! Кто еще такой замечательной квартирой может похвалиться! К тому же плату за комнату Агриппина Павловна, беря в расчет, что Райский ночует не у себя, а в ее спальне, снизила до мизерных размеров. Высвободившиеся ввиду того средства он тратил на книги, чтобы не надоедать Владимиру Федоровичу с просьбами дать что-нибудь почитать. Признаться же Агриппине Павловне, что она ему, как писателю, не подходит, значило бы разом лишиться всех этих благ.

«Ведь она, дура этакая, так разобидится, что тут же меня выгонит! – размышлял Райский. – А за такую плату, какую она мне сейчас поставила, я только сарай какой-нибудь найду на окраине. Да и то вряд ли. За квартиры нынче дерут безбожно. Нет уж! Буду терпеть!»

И Райский терпел. Прежде пышные телеса Агриппины Павловны волновали его. Теперь же он находил их нелитературными и, вспоминая тот разговор с Верочкой, физиологически – ох и словцо! – отталкивающими. И когда она ими прижималась к нему, он раздражался, однако вида не показывал. С холодностью и даже с неприязнью глядел он на ее полные икры, когда она хлопотала по дому, и недоумевал, с чего они ему раньше так нравились. Но стоило ей обернуться к нему, как тут же его холодный, презрительный взгляд сменялся на ласковое выражение, какое старался придать он своему лицу.

Очевидно, не всегда это удавалось, потому что Агриппина Павловна иногда тяжело вздыхала, встречаясь с ним глазами. Как умудренная житейским опытом женщина, она догадывалась, что ее счастье с «душенькой» Райским подходит к концу.

Впрочем, вряд ли закончилось бы оно, а так и длилось бы: практичность Райского перевесила б его охлаждение, как происходит в жизни многих пар. Но случилось печальное событие, которое в определенном смысле развязало Райскому руки, хотя и кощунственно такое утверждение.

Из Н. пришла скорбная весть. Скоропостижно скончалась мать Райского. «Ничем ведь не болела! – сокрушался в письме Коваленский, уж больше не грозивший дуэлью, а выражавший сочувствие. – Именно что не болела! Я говорю о физических болезнях, как вы понимаете, а не о душевных: мы оба с вами знаем, что я имею в виду. Доктор сказал: сердце. Что уж поделать, крепитесь, мой друг! Теперь она соединилась со своим мужем, а вашим отцом не только в воображении своем, а и на небесах».

Ниже Коваленский рассказывал, как проходили похороны: «Проводить вашу матушку в последний путь мало народу пришло, потому что, сами знаете, она жила уединенно. Но те, кто пришел, скорбели неутешно».

Дальше шло поименное перечисление всех присутствовавших на похоронах. Упомянута была и Даша, дочка брандмейстера. «Ах, милая, сердобольная! – подумал Райский. – Даже она была бы всяко лучше Агриппины Павловны».

«Вот и не стало вашей матушки, милый друг, – заключал письмо Коваленский. – Жду, что вы приедете, и даже не сомневаюсь, что вы приедете. Именно не сомневаюсь. Надобно посетить могилку и за одним разом распорядиться вашим родным домом, что вам перешел по наследству. Уж как вы решите, право, не знаю: продадите или бросите вашу Москву и обоснуетесь в родных пенатах. Не мне вам советовать.

Сочувствую вам в вашем горе и остаюсь искренне ваш Коваленский.

P. S. Относительно дуэли, о которой я вам писал, в ваших скорбных обстоятельствах не думайте: это я тогда в сердцах. Да, именно в сердцах! Хотя если вы полагаете, что я этим нанес вам оскорбление, то я всегда к вашим услугам».

Райский всплакнул. «Вот и соединилась мать с отцом», – повторял он слова Коваленского, и слезы капали на письмо.

Впрочем, то, что дуэли можно было больше не бояться, несколько утишило его горе и настроило на деятельность. «Конечно, – мысленно согласился он с Коваленским, – непременно надо съездить на родину. Как выручу за дом деньги, – а я буду его продавать и никак иначе, – то смогу съехать от Агриппины Павловны!»

С заплаканным лицом вышел он к ужину. Селиванов, как всегда, неловко повернулся, и задетая им солонка опрокинулась. Соль рассыпалась.

– Ну вот, – всплеснула руками Агриппина Павловна, – к ссоре!

– Ерунда, глупые приметы, – буркнул смущенный Селиванов.

Агриппина Павловна взглянула на Райского и увидела, как тот опечален.

– Плохие вести в письме? – встревоженно спросила она.

– Наоборот, – возразил он, садясь за стол. – Известия самые что ни на есть приятные. Из Петербурга написали. Зовут, чтобы я ехал к ним гонорар забирал.

– Но почему же тогда на вас лица нет?

– Да неохота ехать. Но надо! Чай, деньги на дороге не валяются.

– Неохота? – вступил в разговор Селиванов. – А вы попросите, чтобы по почте выслали. Такое возможно, я знаю, у меня приятель печатался в петербургской газете, печатал там статью одну, так ему…

– Да что вы понимаете с вашим приятелем! – недовольно перебил Райский. – Статью: эка невидаль… Это дело другого, мелкого разбора, а у меня – берите выше, роман. Неспроста, неспроста меня лично вызывают. Вероятно, имеют виды на мои новые романы, буде они появятся – а они появятся! Договор какой, думаю, попросят подписать.

– Ну, раз так, то, конечно, поезжайте, – сказал Селиванов и выронил ложку.

– Благодарю, что разрешили, – язвительно улыбнулся Райский. Бросив взгляд на Агриппину Павловну, он прибавил: – Мне, собственно, потому неохота ехать, что от вкусных блюд Агриппины Павловны грустно уезжать.

Та улыбнулась в ответ.

– Умеете ж вы польстить женщине!

Райский посмотрел на нее с жалостью. «Так порадуйтесь же моей лести напоследок. Скоро совсем от вашей стряпни сбегу!» – мысленно обратился он к ней.

Из рук Селиванова покатилась перечница.

– Извините, – пробормотал он.

В типографии, ходатайствуя перед Владимиром Федоровичем об отпуске, Райский тоже не сказал, что необходимость в оном вызвана трагическим обстоятельством. И там он, как и дома, рассказал, что должен отбыть в Петербург по делам литераторским. Владимир Федорович сердечно его поздравил.

– Ну, теперь-то вы точно писатель. А без гонорара какой вы были писатель? Пшик один! – так шутил он, провожая его.

Райский, пожимая ему руку, сиял от радости.

Для чего он лгал, он и сам не смог бы внятно объяснить. Начиная разговор, он не знал, что именно произнесут его уста. Словно язык действовал отдельно и независимо от разума. И будто под воздействием его собственных слов в голове у него картинка настоящей действительности, той, в которой он собирался ехать продавать отчий дом, бледнела в сравнении с воображаемыми планами отправиться в Петербург.

Бледнела, но не подменялась. Поехал он все же не в Петербург, а в Н. Пробыл он там с неделю. Порыдал на могиле матери. Встретился с Коваленским и другими прежними товарищами по гимназии. И на удивление быстро и ловко продал дом, благо с покупателем несказанно повезло. Им оказался откупщик Берданов, тот самый, что безуспешно сватался к его матери. Он сразу и не спрашивая выложил много сверх той суммы, что намеревался запросить Райский, так что у того даже глаза расширились. Берданов заметил впечатление, произведенное его деньгами, но торговаться и понижать цену не стал. Райский при другом раскладе мог быть его пасынком, а какая еще торговля между близкими людьми, пусть и в сослагательном наклонении близкими.

Когда сделка состоялась и была документально скреплена всеми полагающимися подписями и печатями, донельзя довольный ею Райский спросил у Берданова с чувством превосходства, как будто облапошил его:

– Осмелюсь у вас, Тимофей Сергеевич, полюбопытствовать: зачем вам понадобился наш домишко? Вы человек обеспеченный, если не сказать богатый, можете позволить себе, если пожелаете, и хоромы царские; так почему же наш домишко неказистый?

Берданов сложил руки на своем толстом животе.

– Это в память о вашей матушке, – сказал он. – Не сумел я стать ее мужем, так стал хозяином ее дома. Что он неказистый, это вы верно говорите; но так я из него картинку сделаю. Другой раз приедете – не узнаете. Все в память о вашей матушке, да.

После этих слов у Райского было чувство, что это его облапошили. По крайней мере, взыграла в нем грусть от того, что он так скоро, без раздумий расстался с родительским домом как с символом памяти о матушке.

Но все же деньги грели карман, а вместе с ним и душу, и грусть эта вскорости забылась. Обратно в Москву он возвращался с легким чувством. Как и в тот раз, когда он ехал туда впервые, был он переполнен мыслями и надеждами. Но теперь надежды эти были не рассеянными, не туманными и без малейшей доли поэзии, а вполне определенными, так что не надежды это уже были, а трезвый расчет будущего.

«Деньги появились, – думал Райский, – стало быть, появилась и возможность покинуть Агриппину Павловну. Сниму отдельную квартиру, буду жить там один. Смогу основательно взяться за новый роман, заведу близкое знакомство с какой-нибудь эмансипированной нигилисточкой, проповедующей свободные, построенные на физиологии отношения. С такой, как Верочка, но только с прелестной. Ох, и славная жизнь у меня начнется!»

Глава шестая
Опять в Москве

По возвращении Райского – он приехал через две недели – Агриппина Павловна была с ним особенно ласкова и обходительна. Но Райский только криво усмехался в ответ на все ее ласки, так как стала мниться ему за ними корысть. «Эвон как вьется вокруг меня, змея, как ластится, рысь подлая! Знает, что у меня деньги! Что за натура у баб такая сребролюбивая!»

Долговязый Селиванов тоже болтался рядом с Райским и все расспрашивал, как ему глянулся Петербург да какова была дорога. «Ну, а этому что надо? – Райский не видел в этих расспросах обычного добрососедского участия, а обнаруживал опять же одно только своекорыстие. – Неужели и этот рассчитывает на мои деньги? С какой бы стати?»

Завернутые в тряпицу деньги, что получил он от Берданова, Райский тщательнейшим образом припрятал, причем не в доме, не доверяя Селиванову и Агриппине Павловне, а в дровяном сарайчике, что стоял во дворе.

За ужином Селиванов ронял предметы чаще обычного и бросал торопливые взгляды то на Райского, то на Агриппину Павловну. Райский этим раздражился, но виду не подал. Хлебая щи, он старался размышлять спокойно: «Чего это он такой нервический? Его взбудоражил мой приезд, это очевидно. Но в чем же причина? Он переглядывается с Агриппиной Павловной; ага, вот сейчас опять посмотрел на нее. Неужели между ними что-то произошло, пока я отсутствовал? Ага, она тоже поглядела на него. И улыбнулась, улыбнулась! Одним только уголком губ, но все же заметно! Наверняка, наверняка произошло! Ах, вот оно что! Какая же распутная женщина! А еще ластится ко мне! Ну, ничего, недолго уж осталось. Съеду!»

– Вы так и не рассказали, – нарушил ход его мыслей Селиванов, – так и не рассказали о вашем впечатлении от Петербурга.

Райский поморщился.

– Ох, пересолено, Агриппина Павловна! Никак влюбились?

– В кого ж мне влюбляться, ежели вас нет?

Селиванов закашлялся, будто поперхнулся. «Ну, точно, они вступили в связь, пока меня не было», – сделал окончательный вывод Райский. И, внезапно развеселившись и подобрев, отнесся к Селиванову, отвечая на его вопрос:

– Впечатление от Петербурга? Самое приятное оно у меня составилось. Город красоты неимоверной. Люблю тебя, Петра творенье, как сказал поэт. Как там дальше: люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, береговой ее гранит. Ну и так далее. Сыро, правда, ну да ничего. Такие красоты, такие красоты! Набережные, проспекты! Ну, и набродился же я по городу, я вам скажу, до сих пор ноги гудят.

– А что ваши дела, по которым ездили? Всё уладили? Гонорар вам сполна отдали?

Такой интерес к его делам, особенно в материальной их части, был для Райского крайне подозрителен. «Определенно, что они имеют претензию на мои деньги! – решил он. – Это заговор! Вот почему Агриппина Павловна лебезит передо мной и подольщается ко мне: хочет усыпить мою осторожность, а потом со своим новым дружком тюкнут меня ночью по голове да и приберут к рукам мои денежки! Но велико же будет их разочарование: деньги-то не дома! Точно! Не дома!»

– Так гонорар вам дали? – переспросил Селиванов, видя, что Райский, задумавшись о чем-то своем, замедлил с ответом.

– А? Гонорар? Да-да, получил! Только денег при мне нет. Я их на хранение другу отдал.

– Как опрометчиво, – заметила Агриппина Павловна. – А друг-то хоть надежный, не шаромыга какой? А то, не ровен час, пропьет весь ваш гонорарий.

– Не волнуйтесь за мой гонорарий, – усмехнулся Райский. – Я своему другу доверяю больше, чем себе. Это Викентий Александрович, ну, тот старичок, что навещал меня во время болезни.

– Ах, этот? Ну да, по внешности это положительный мужчина. Честного виду.

Сказав, таким образом, что деньги находятся у Викентия Александровича, Райский был доволен собой. Так он обезопасил себя от убийства: если деньги не при нем, то какой и смысл убивать его? «Эк ловко я вас провел!» – думал он.

Соответственно, засыпал Райский подле Агриппины Павловны в счастливом расположении духа.

В типографии он был более разговорчив, нежели дома. Подробно он рассказал всем о своей поездке в Петербург, большей частью затронул свои встречи в литературном обществе. При этом как нельзя кстати пришлись сведения, почерпнутые им во время разговоров и пересудов на московских вечерах, гостем коих был он как автор «Семейства Снежиных».

– Стасюлевич, редактор «Вестника Европы», – говорил Райский, – оказался очень милым человечком. Да-да, человечком: Михаил Матвеевич очень невысокого роста. Но по душевным качествам это не человечек, а, я бы сказал, человечище. С каким радушием он меня принял, с какой теплотой встретил и приветил. Супруга его, Любовь Исааковна, тоже милейшая женщина. Прекрасные люди! По душам поговорили. О состоянии русской словесности и общества в целом, о писателях. Со многими из них Михаил Матвеевич меня, из любезности своей, познакомил.

– И кого же из знаменитостей вы видели? – спросили Райского.

– Бывал я в гостях у Гончарова, у Ивана Александровича: как вы понимаете, встреча с ним была для меня особенно любопытна. Знакомясь с ним, я в шутку назвал его своим создателем. Очень это тоже обходительный, вежливый человек. А собачка у него – просто прелесть: черненькая, маленькая, ласковая. Глазки – пуговки. Мимишкой звать. Этакая, доложу я вам, занятная собачонка: так внимательно прислушивается к ведущимся разговорам, как будто все понимает.

– Да пес с ней, с этой собачонкой! Что сам Гончаров? – перебили его.

– А что Гончаров? Я же сказал: вежливый, обходительный.

– И это все? А о чем вы беседовали? Может, он рассказал, над чем нынче трудится?

Райский пожал плечами.

– Если и есть у Ивана Александровича какие-либо литературные планы, то он предпочел о них не распространяться. Хотя я любопытствовал, разумеется. Но он сказал только, что ему хочется отдохнуть после «Обрыва»: этот роман, сказал он, столько сил у него отнял, что передышка жизненно необходима. Я его в этом, конечно, понимаю: мне тоже, после моих «Снежиных», требуется роздых.

Все усмехнулись его сравнению; каждый, наверно, подумал: «Далеко тебе до Гончарова». Но Райский не заметил усмешек и продолжал:

– Что еще вам рассказать о Гончарове? А! Служанка у него прехорошенькая. Кажется, да не кажется, а так и есть: он за ней приударяет, и это притом, что у нее муж имеется. Мне говорили, что Иван Александрович имеет репутацию большого скромника, а он при мне ущипнул служанку за мягкое место. Вообразите мое удивление при этом, но ни Иван Александрович, ни служанка нимало не смутились, из чего я понял, что между ними это обычное происшествие.

– Да вы не шутите ли?

– Нисколько. Все так и было. Что бы еще вам поведать? Вспоминал Иван Александрович о своем давнишнем плавании в Японию, показывал всякие восточные безделушки, что привез из путешествия: у него ими весь кабинет заставлен.

– А как ему понравилось ваше «Семейство Снежиных»? – спросил, подмигивая Викентию Александровичу, Петров: опять он подозревал, что Райский привирает.

– Хвалил, – скромно потупившись, ответствовал Райский. – Да, не пристало бы мне бахвалиться, но что было, то было: «Я, – сказал Гончаров, – ваш, господин Райский, роман прочел с огромнейшим, – уж извините, он так и сказал, – с огромнейшим удовольствием. Теперь я могу с чистой совестью идти на покой: за судьбу русской словесности я решительно спокоен. Она в надежных руках!»

– Прямо так и сказал? – толкнул в бок Викентия Александровича Петров.

– Так и сказал. Не сочтите, что я хвастаюсь.

– Что вы, что вы! Вы просто передаете содержание разговора: из песни же слова не выкинешь! Ну, а еще кого вы видали?

– Анненкова видал. Толстого Алексея Константиновича с супругой. Тоже всё милейшие люди, радушно меня принимали.

И далее следовали подробности встреч.

Слушатели этого рассказа Райского – а он повторял его в различных вариациях – не ставили под сомнение его правдивость, за исключением тех мест, где литературные величины Петербурга рассыпались в похвалах его роману: тут Райский, как считали все, а не только Петров, допускал преувеличение.

Сам же Райский, делясь вымышленными впечатлениями о поездке в Петербург, как-то исподволь убедил себя, что она действительно имела место и что все было именно так, как в его изложении, в том числе и в части отзывов о «Семействе Снежиных». Сообщаемые им обстоятельства его пребывания в Петербурге, которые брал он из своего воображения, так ярко и полно представали перед его глазами во время его рассказов, что по прошествии нескольких дней они стали для него непреложной действительностью. Так прошлое для него переменилось: не в город Н. продавать родительский дом он ездил, а в Петербург за гонораром.

Мысль, что он тепло был там, в столице Российской Империи, принят, делала Райского счастливым. Теперь он был не просто писателем, но и признанным писателем, обласканным на самых верхах литературных кругов: в Москве прохладно отнеслись, зато в городе Петра достодолжным образом оценили.

В кружке у Колобова новость о поездке Райского в Петербург тоже произвела впечатление. Рассказывая о ней, он впервые основательно завладел вниманием тамошней публики. Помогло то, что он подправил свой рассказ в угоду ее вкусам. Поведал он, в частности, что сошелся с петербургскими социалистами.

– Наши, – так говорил он о них, – наши там повсюду! В том числе и в журналах, в издательствах.

– Что-то не видно их статей, – усмехался брюнет с сизыми щеками по имени Николай.

– Цензура свирепствует, – разводил руками Райский. – Но и в цензурном комитете вот-вот появятся наши люди. Вы знаете, Гончаров раньше был цензором, а сейчас ушел на пенсию. Но я почти уговорил его вернуться, чтобы произведения, в которых проповедуются прогрессивные и социалистические идеи, обрели в его лице защитника и проводника. Во всяком случае, он обещал подумать.

– Большое дело было бы! – кивал брюнет. – Послабление цензуры не помешало бы социалистической мысли.

Но рыжеусый, его звали Алексей, засомневался, что Гончаров по убеждениям своим и складу ума может сочувствовать новому:

– Он зарекомендовал себя как ретроград. Вряд ли на старости лет он поменял взгляды.

– Право же, поменял! – горячо утверждал Райский. – Он теперь за наших! Не хочу хвастать, но и я к этому руку приложил. Мы с ним столько беседовали, столько спорили, а в конце он сошелся со мной на мысли, что общество должно строиться на принципах демократии, а не самодержавия.

– Ай да Райский!

Райского хвалили и хлопали по плечам. Он был счастлив. Кружок Колобова, прежде только снисходивший до него, теперь раскрыл свои объятия.

Но чего-то не хватало. Оглядевшись, Райский понял, что не хватало не чего-то, а кого-то: Верочки и Мишеньки. За время его отсутствия они куда-то исчезли. Он спросил о них. Ответил Колобов.

– Не нашего круга люди оказались, – презрительно усмехнулся он. – Не люди, а людишки! Вообразите, Райский: они повенчались! И больше у нас не появляются, живут своей мелкой жизнью. Предали демократические идеи ради пошлого, мещанского счастья! Новобрачные, тьфу! – И он выругался.

Райский сокрушенно покачал головой, осуждая их вместе с Колобовым и остальными, но на самом деле он был рад за них. Значит, все складывается хорошо не только у него.