Текст книги "Александр I = старец Фёдор Кузьмич?"

Над умершим

Итак, 19 ноября Александра I не стало, а все окружающие его были сразу поставлены в громадное затруднение. На противоположном конце страны от столицы, в полном неведении, где теперь находится новый император, они долго еще продолжали переписываться до окончательного выяснения дела.

Первое уведомление было послано императору Константину Дибичем от того же 19 ноября следующего содержания: «С сердечным прискорбием имею долг донести вашему императорскому величеству, что Всевышнему угодно было прекратить дни всеавгустейшего нашего государя императора Александра Павловича сего ноября 19 дня в 10 часов и 50 минут по полуночи здесь, в городе Таганроге. Имею счастье представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и лейб-медиков. Таганрог. Ноября 19 дня 1825 года, № 1. Генерал-адъютант Дибич».

Акт же, о котором упоминает Дибич в своем рапорте, гласит следующее: «Нижеподписавшиеся, находясь Екате-ринославской губернии в городе Таганроге при высочайшей особе его императорского величества, с глубочайшею верноподданническою скорбью свидетельствуют, что благочестивейший государь император Александр Павлович, Самодержец всероссийский и пр. и пр. и пр., на возвратном пути из Крыма, 3 и в особенности 4 ноября почувствовал первоначальные лихорадочные припадки, кои скоро по прибытии его величества в Таганрог 5 числа оказались послабляющею желчною лихорадкою, из коей образовалась впоследствии воспалительная жестокая горячка с прилитием крови в голову. Сия болезнь увеличивалась с быстротою и продолжалась с таким упорством, что все непрестанно употребляемые к прекращению ее врачебные средства оставались тщетными. 15 числа государь император изволил приобщиться Святых Тайн. 17-го поутру в положении его величества примечена была некоторая перемена, возбудившая слабый луч надежды к облегчению страждущего венценосца; но в продолжение того и последующих дней, при совершенном истощении сил его величества, горячка усиливалась с сугубой жестокостью. 19 же числа по полуночи в 10 часов и 50 минут государь император отошел из сей жизни в вечную. Все сие, к неописанной горести верных сынов России, совершилось в присутствии ее императорского величества государыни императрицы Елизаветы Алексеевны, которая во всю болезнь августейшего ее супруга изволила быть при нем неотлучно, при чем и мы, нижеподписавшиеся, непрерывно находились. Настоящее свидетельство утверждаем подписанием нашим в двух экземплярах. Писано и подписано Екатеринославской губернии в городе Таганроге ноября в 19 день 1825 года. Член Госуд. совета, ген. от инф., ген. – адъют. кн. Петр Волконский. Член Госуд. сов., нач. Гл. штаба, ген. – адъют. барон Дибич. Баронет Яков Виллие, тайн. сов. и лейб-медик. Конрад Стоффреген, дейст. ст. сов. и лейб-медик».

Известие о смерти Александра получено было в Петербурге только 27 ноября во время молебствия о здравии императора.

Оно было сообщено первому Николаю Павловичу в церкви. Затем он уже от себя сообщил императрице-матери и своей жене. С этого же дня начались все перипетии междуцарствия и семейного раздела наследства. Не удивительно, что за это время потеряли голову и забыли об умершем, или, правильнее сказать, не имели достаточно времени распорядиться и перевезти его тело в столицу. Только 3 декабря Николай Павлович нашел возможность написать князю Волконскому следующее: «Письмо матушки, любезный Петр Михайлович, достаточно вас уведомит о причинах, побудивших нас всех просить через нее государыню императрицу решить самой все, что касается до тела нашего ангела: кому, если не ей, принадлежит собственность сих драгоценных останков нашего отца, кому ж, если не ей, решить все, что в силах будет сама решить. Но так как ее решение может касаться только до общих распоряжений, то на вас остается тяжелая обязанность всех необходимых приличных чести русского имени и памяти нашего ангела распоряжений.

Потому беру я на себя просить вас войти в сношение со всеми местными начальствами, с главнокомандующим и с прочими местами, с коими нужно будет, довольствуясь прямо мне доносить о принятых уже мерах, разрешая наперед все, что найдете приличным. Для сего, а равно и для уведомления, что императрица изволит решить касательно отъезда, дороги и времени прибытия сюда, равно и что самой государыни заблагорассудится делать, прошу сейчас прислать мне уведомление; все же сношения, нужные с местами, здесь находящимися, прошу делать непосредственно через меня. Дабы быть всегда известному как о здоровье государыни, так и об ваших распоряжениях, нужным считаю просить присылать уведомление, по крайней мере, через два дня. Государь предоставил мне все по оному распоряжению.

Статья важная, и которую сама государыня изволит решить, есть, везти ли тело отца нашего на Москву или иной дорогой; ей одной должно и можно сие решить. С нетерпением жду ваших известий – повторяю, помните, кого храните и чей государь он был! Скорее много, чем мало, вот мое мнение.

Ваш искренно доброжелательный

Николай».

Другое письмо было написано и послано Николаем Павловичем князю Волконскому 5 декабря: «В дополнение последнего моего письма, любезный Петр Михайлович, нужным считаю вас уведомить, что с разрешения матушки все флигель-адъютанты государя, не находящиеся при войсках, и генерал-адъютант Трубецкой, как один здесь без должности находящийся, получили повеление отправиться и явиться к вам для нахождения при теле нашего ангела. Генерал-адъютант Васильчиков, хотя без должности, но находящийся в Совете, где присутствие его необходимо, остается здесь, равно как и прочие генерал– и флигель-адъютанты до особого повеления государя императора. Известия от его величества нами ожидаются с большим нетерпением, ибо все зависит от него одного. Ежели мы здесь долго останемся без его повелений или в безызвестности его решения, будет ли или не будет ли сюда, мы не будем в состоянии отвечать здесь за поддержание нынешнего порядка и устройства и тишины, которые, благодаря Бога, совершенны и поразительны не только для чужестранных, но, признаюсь, и для нас самих. Михайло Павлович, приехавший третьего дня с известием из Варшавы, что государь изволит уже быть известен о несчастном вашем донесении, ничего не привез решительного и потому от матушки возвращен в Варшаву сего же дня, с неотступною ее просьбою пожаловать сюда, где его присутствие необходимо.

Известия ваши о здоровье Елизаветы Алексеевны нас крайне беспокоят, хотя ее величество и изволила сама писать к матушке рукою, кажущеюся тверже последнего письма; оборони нас Боже второго несчастия.

Здоровье матушки хорошо, важность обстоятельств развлекает полезным образом ее мысли и не дает предаваться совершенно одному горю. Бог милостив.

Прощайте, да хранит вас Бог, и молите Его, чтоб нас не покинул.

Ваш искренний Николай».

В ответ на это Волконский 14 декабря пишет: «Прибывший сюда 12 декабря вечером из Санкт-Петербурга адъютант мой, г-н Реад, вручил мне всемилостивейший рескрипт вашего императорского высочества, коим изволите уведомлять, что все флигель-адъютанты и генерал-адъютант князь Трубецкой получили повеление отправиться сюда для нахождения при теле покойного государя императора. Принося вашему императорскому высочеству мою наичувствительную благодарность за таковое извещение, полагаю поручить генерал-адъютанту князю Трубецкому главное начальство при сопровождении тела, а флигель-адъютанты в то же время будут отправлять дежурство по очереди.

Зная важность теперешних обстоятельств, весьма понимаю нетерпение, в каком должно находиться ваше императорское высочество от неприбытия еще государя императора в Санкт-Петербург; я надеюсь, что Всевышний Бог поможет милостию своею вашему императорскому высочеству поддержать существующий порядок, устройство и тишину и что все верноподданные его императорского величества всячески стараться будут сохранить оные вполне.

Здоровье государыни императрицы Елизаветы Алексеевны очень нас беспокоит частою переменою и всегда менее к лучшему. Г-н лейб-медик Стоффреген еще сего дня уверял меня, что он находит ее величество лучше и что прежде чувствуемых припадков она более не имеет; напротив того, получила от скорби обыкновенные нервические припадки, которые, по его мнению, не подают никакого беспокойства, и надеется, что с помощью Божией со временем совсем пройдут».

Князь Волконский и барон Дибич нашли в бумагах умершего императора церемониал похорон императрицы Екатерины II, захваченный им с собою, может быть, на случай смерти Елизаветы Алексеевны; вот этот-то церемониал как раз облегчил их задачу и пригодился для похорон самого Александра.

11 декабря тело императора Александра перенесли в собор Александровского монастыря, поставив на специально устроенном там катафалке под балдахином.

29 декабря 1825 года печальная процессия двинулась в Петербург.

На другой день князь Волконский писал так цесаревичу Константину Павловичу: «Вчерашний день был для нас ужаснейшим, ибо навеки расстались с отцом нашим, в Бозе почивающим покойным государем императором. Не могу описать вашему императорскому высочеству той минуты, в которую принесено последнее поклонение праху его, и чувств горести и скорби, всеми ощущаемых. В 10 часов утра, после литургии и панихиды, кортеж выступит отсюда с той же церемонией, какая была при переносе тела из дворца в монастырь. Народ сопровождал по всей дороге до самого ночлега и даже из сторонних деревень. Вдовствующая государыня императрица Елизавета Алексеевна изволила присутствовать при последней панихиде и прощалась с телом любезнейшего ее супруга, с коим вечная разлука не могла не подействовать на весьма ослабленное уже от скорби и прежней болезни ее здоровье».

В то же время сама Елизавета Алексеевна писала своей матери 31 декабря следующее: «Все земные узы порваны между нами! Те, которые образуются в вечности, будут уже другие, конечно, еще более приятные, но, пока я еще ношу эту грустную, бренную оболочку, больно говорить самой себе, что он уже не будет более причастен моей жизни здесь, на земле. Друзья с детства, мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни. Часто отчужденные друг от друга, мы тем или другим образом снова сходились, очутившись, наконец, на истинном пути, мы испытывали лишь одну сладость нашего союза. В это-то время она была отнята от меня! Конечно, я заслуживала это, я недостаточно сознавала благодеяние Бога, быть может, еще слишком чувствовала маленькие шероховатости. Наконец, как бы то ни было, так было угодно Богу. Пусть Он соблаговолит позволить, чтобы я не утратила плодов этого скорбного креста – он был ниспослан мне не без цели. Когда я думаю о своей судьбе, то во всем ходе ее я узнаю руку Божию».

4 января 1826 года князь Волконский писал следующее уже императору Николаю: «Насчет сопровождения оного (т. е. тела Александра) я был в большом затруднении по неприбытию сюда никого из Санкт-Петербурга; из генерал-адъютантов граф Ожаровский не бывал по сие время; граф Ламберт хотя и находится здесь, то как он не нашего исповедания, то государыне императрице угодно было приказать потребовать генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова, коему изволила сама поручить драгоценные останки покойного супруга своего, в надежде, что ваше императорское величество благоволите утвердить сделанный ее величеством выбор и позволите графу Орлову-Денисову довершить до Санкт-Петербурга возложенное на него поручение».

Императрица Елизавета Алексеевна, кроме того, при самом выступлении из Таганрога пригласила к себе Тарасова и сказала: «Я знаю всю вашу преданность и усердную службу покойному императору и потому я никому не могу лучше поручить, как вам, наблюдать во все путешествие за сохранением тела его и проводить гроб его до самой могилы».

Процессия направилась на Харьков, Курск, Орел, Тулу в Москву. Тарасов пишет, что начальствовавший над церемонией и войсками, составлявшими эскорт, граф Орлов-Денисов наблюдал везде строгий порядок и военную дисциплину. На козлах колесницы постоянно сидел лейб-кучер покойного государя Илья Байков. Все ночлеги были в селах или городах, так что гроб всегда ночевал в церквах. Усердием жителей сооружались великолепные катафалки. В каждой епархии на границе встречал архиерей с духовенством всего уезда, чтобы сменить духовенство предшествовавшей губернии. В городах войска выстраивались шпалерами, и, где была артиллерия, во время следования процессии производилась пальба. У колесницы народ нередко отпрягал лошадей и вез ее на себе. Переезды были обыкновенно не более пятидесяти верст. На границе каждой губернии останавливались в поле, и губернатор одной губернии передавал церемониал губернатору другой, который и провожал процессию через свою. На всем пути, даже в степных местах, стекались жители большими массами; в городах, а в особенности в губернских, стечение народа принимало обширные размеры. Не было недостатка и в разных нелепых слухах, которые, как говорит Тарасов, распространялись среди народа неблагонамеренными людьми и вызывали со стороны графа Орлова-Денисова принятие необходимых мер предосторожности. Так, например, когда шествие приближалось к Туле, донесли, что фабричные намереваются вскрыть гроб; но все обошлось благополучно. Оружейники просили только отпрячь лошадей и везти колесницу до города на расстоянии пяти верст.

«Кроме личного повеления, – пишет Тарасов, – данного мне императрицей в Таганроге, я имел особенное предписание от графа Орлова-Денисова о возможном попечении за целостью тела императора во время всего шествия. С этой целью я представил графу, что для удостоверения о положении тела императора необходимо по временам вскрывать гроб и осматривать тело. Таковые осмотры, при особом комитете в присутствии графа, производились в полночь пять раз, и каждый раз по осмотре я представлял донесение графу о положении тела. Для ежедневного же наблюдения в гробе было сделано отверстие в виде клапана, через которое всегда можно было удостовериться о целости тела. Когда же мороз понижался до двух или трех градусов по Реомюру, тогда под гробом постоянно держались ящики со льдом, нашатырем и поваренной солью для поддержания холода».

3 февраля 1826 печальная процессия прибыла к Москве. На протяжении версты от Подольской заставы, по обеим сторонам дороги, были выстроены войска, пехота и кавалерия, с заряженными ружьями. В Коломенском гроб был поставлен на парадную колесницу, приготовленную в Москве. Там прежних лошадей заменили восемью придворными лошадьми цугом, в сбруе с глубоким трауром; дорожную прислугу заменила прислуга придворная. Тарасов описывает при этом следующее происшествие: «По смене в колеснице лошадей лейб-кучер покойного императора, Илья Байков, поспешил и на новой парадной колеснице занять свое место на козлах; назначенный в Москве парадный в трауре кучер подходит к нему и просит его уступить место; Илья Байков положительно и настойчиво отказывает ему в требовании. На этот спор подходит унтер-шталмейстер и приказывает Байкову оставить место; Байков не повинуется приказанию. Наконец это упорство Байкова доведено было до сведения самого князя Голицына (московского генерал-губернатора), который приказал было удалить Байкова силой, сказав ему, что он с бородой не может быть в этой церемонии. На это Байков, в чувстве преданности к императору, отвечал:

– Я возле императора с лишком тридцать лет и хочу служить ему до могилы, а если теперь мешает только моя борода, то прикажите сейчас ее сбрить.

Князь Голицын, тронутый такою преданностью, приказал оставить Байкова на козлах».

В Москве для церемониала перевозки была образована особая печальная комиссия под начальством князя Николая Борисовича Юсупова. Гроб был поставлен на катафалке в Архангельском соборе, посреди гробниц царей русских. Стечение народа для поклонения гробу было громадное. Ввиду тревожных слухов, распространившихся в Москве, полицией были приняты деятельные и строгие меры предосторожности для предупреждения беспорядков и смут. В девять часов запирали ворота в Кремле, и у каждого входа стояли заряженные орудия. Пехота расположилась в Кремле, а кавалерийская бригада – в экзерциргаузе с оседланными лошадьми. По городу всю ночь ходили военные патрули. Однако ни малейшего шума или беспорядка не было замечено.

Орлов-Денисов 6 и 7 февраля так доносил барону Дибичу: «По высочайшему повелению от 2 февраля за № 196 ваше превосходительство изволили препроводить мне представленное главным по армии медицинским инспектором, лейб-медиком Виллие, мнение касательно свинцового гроба, вмещающего тело блаженной памяти государя императора Александра Павловича. Приняв на себя высокую и священную для меня обязанность сопровождать бесценные останки почивающего в Бозе государя императора, я главнейшим для себя долгом поставил неусыпно пещись о хранении оных как во время самого шествия, так и на ночлегах и дневках. Из приложенной у сего в копии инструкции дежурному при гробе флигель-адъютанту ваше превосходительство усмотреть изволите распоряжения мои по сему предмету; сверх того, находящемуся при печальной свите медико-хирургу надворному советнику Тарасову поручено мною строго наблюдать за надлежащей при гробе температурой, который, следуя безотлучно во время шествия при оном, на ночлегах и дневках с большой аккуратностью смотрит за содержанием гроба, сколько возможно, в низшей температуре. Касательно же осмотра свинцового гроба и положения в оном самого тела государя императора, то, не решаясь доселе приступить к нему до получения на то высочайшей воли, я не премину теперь выполнить сие по выступлении из Москвы при новом, удобном к тому случае во время ночлега, стараясь сделать сие, сколько это будет возможно, уединеннее и осторожнее, о последующем не премину обстоятельно уведомить ваше превосходительство».

Второе донесение гласит: «По благополучном выступлении из Москвы, на втором ночлеге в селе Чашошкове, 7 февраля, в 7 часов пополудни, по удалении всех посторонних из церкви, генерал-адъютантами графом Остерманом-Толстым, Бороздиным и Сипягиным и мною, флигель-адъютантами и полковниками Германом, Шкуриным, Кокошкиным, графом Залуцким и ротмистром Плаутиным, также гвардии полковниками, кавалергардом Араповым, Соломкой и медико-хирургом Тарасовым для удостоверения насчет положения тела почивающего в Бозе императора Александра предпринято было вскрытие свинцового гроба и тщательнейшим осмотром оного оказалось следующее: по снятии деревянной крышки крышка свинцового гроба оказалась на своем месте и в совершенной сохранности, кроме только угла правой стороны близ головы, который не более как на одну линию опустился вниз, в том же самом месте конец железного прута, служащего подпоркой свинцовой крышки, немного отстал от своего места. Когда же свинцовая крышка была с возможной осторожностью нами поднята, то положение самого тела в гробу представилось нам в совершенном порядке и сохранности, так что в укладке оного ни малейшей перемены на путешествии не последовало. При сем вскрытии, кроме ароматного и бальзамического запаха, никакого газа не было приметно. После сего оба гроба закрыты нами по-прежнему».

6 февраля при выступлении из Москвы архиепископ Филарет сопровождал гроб до Петровского дворца за Тверской заставой, где была совершена им и всем московским духовенством лития. Дальше шествие направилось через Тверь и Новгород в Царское Село.

На границе Новгородской губернии шествие было встречено епархиальным архиереем, при котором был Фотий. Последний читал Евангелие при гробе на ночлегах. Тарасов сообщает, что тут же присоединился к шествию Аракчеев, который хотел стать на колесницу при выезде из Новгорода, но его сначала не допустили до этого, а потом он с разрешения Орлова-Денисова получил место на левой ее стороне.

Вследствие запроса верховного маршала печальной комиссии в Петербурге, князя Алексея Борисовича Куракина, о положении и целости тела императора по выступлении из Новгорода, Тарасов просил Орлова-Денисова произвести еще раз до Царского Села освидетельствование тела. На втором переходе оно было произведено в присутствии графа Аракчеева, подписавшего вместе со всеми прочими акт освидетельствования. Наконец, император Николай поручил Виллие до прибытия в Царское Село еще раз осмотреть тело, это было произведено в Бабине.

28 февраля процессия приблизилась к Царскому Селу. Император Николай выехал навстречу шествию, его сопровождали великий князь Михаил Павлович, принц Вильгельм Прусский, принц Оранский и первые чины двора. Там же находились также царскосельские жители с духовенством и крестьяне царскосельского дворцового ведомства. День был солнечный и довольно теплый, так что на шоссе таял снег и была грязь, по словам Тарасова. «Сошед с коляски, император, приближаясь к колеснице, поклонился в землю, потом, вошед на колесницу, упал на гроб и залился слезами; с другой стороны колесницы то же сделал Михаил Павлович. По совершении литии шествие двинулось к Царскому Селу, император с братом в траурных плащах и распущенных шляпах следовали непосредственно за колесницей пешком до дворцовой церкви, в которую внесен был гроб и поставлен на великолепный катафалк под балдахином…

Вся императорская фамилия с детьми, кроме царствующей императрицы, вошла в церковь при благоговейной тишине, и все целовали в лицо и руку покойного. Эта сцена была до того трогательна, что я не в состоянии вполне выразить оную…»

5 марта тело императора Александра было перевезено из Царского Села в Чесму и поставлено в церкви дворца. Тарасов говорит, что «в двенадцатом часу вечера, в присутствии князей Куракина и Голицына, при подобающем церковном обряде, тело императора, по моему указанию, из прежнего деревянного гроба в свинцовом гробе переложено в новый бронзовый великолепный гроб; ковчег с внутренностями был помещен в гробе, в ногах, а ваза с сердцем у самого тела с левой стороны груди. Прежний же гроб тут же был разобран и распилен и со всеми принадлежностями в кусках помещен был в новый». Граф Комаровский пишет по этому поводу: «Переложение это было делано одними только генерал-адъютантами, бывшими при его величестве, в числе которых и я находился».

6 марта шествие двинулось из Чесменского дворца в Петербург. День этот с утра был пасмурный, морозный, с ветром и снегом. За гробом следовали император Николай, великий князь Михаил Павлович, чужестранные принцы, герцог Веллингтон и многочисленная свита, все в черных шляпах и плащах.

В половине второго часа пополудни прибыли к Казанскому собору. Здесь в продолжение семи дней закрытый гроб Александра был выставлен на поклонение народу. Собор посетила огромная масса людей. Тарасов утверждает, что «императору было доложено об открытии гроба для жителей столицы, но его величество не изъявил на то своего согласия, и, кажется единственно по той причине, что цвет лица покойного государя был немного изменен в светло-каштановый, что произошло от покрытия его в Таганроге уксусно-древесною кислотою, которая, впрочем, нимало не изменила черт лица».

Но Волконский еще 7 декабря 1825 года так писал из Таганрога Г.И.Вилламову по поводу этого: «Мне необходимо знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда, или отпевание будет в Санкт-Петербурге, которое, ежели осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее, полагаю, сделать бы здесь, ибо хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще потерпят; почему и думаю, что в Санкт-Петербурге вскрывать гроба не нужно, и, в таком случае, должно будет здесь совсем отпеть, о чем и прошу вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить через нарочного».

13 марта 1826 года в 11 часов при сильной метели погребальная процессия направилась из Казанского собора в Петропавловскую крепость. Она следовала по Невскому, Большой Садовой, Царицыну лугу, через Троицкий мост. В тот же день происходили отпевание и погребение. Во втором часу пополудни пушечные залпы возвестили миру, что Александр предан земле.

За несколько дней до погребения Николай I писал Лагарпу следующее: «Посреди самого печального торжества и, так сказать, на могиле того, коего мы оплакиваем кончину, отвечаю вам на письмо ваше от 16 января. В подобную минуту мысль моя должна, по естественному течению, перенестись на вас, и я еще живее мог оценить те чувства, кои вы мне выражаете. На ваших глазах, вашими попечениями развивались первые семена тех благородных качеств, которые из императора Александра сделали славу России и которые приобщили все человечество к плачу об его утрате. Мое сердце подсказало мне то, что должно было происходить в вашем, когда вы имели несчастие узнать, что этот великий монарх взят от нас, от нашего уважения и наших надежд. Связь, существующая между нами вследствие этой общей скорби, останется для меня всегда священной. Поверьте, что я никогда не забуду ни привязанности к вам покойного моего брата, ни минут, проведенных мною самим с вами, и что мне всегда приятно будет возобновить вам уверения в искреннем моем уважении».

В то время, когда схоронили Александра, его вдова, императрица Елизавета Алексеевна, еще находилась в Таганроге, она чувствовала себя все хуже и хуже. Несомненно, что на нее резко повлияла смерть Александра, с которым у нее наладились было уже отношения во время пребывания в Таганроге; такой удар перенести было нелегко – и она его не перенесла.

12 апреля Волконский пишет императору Николаю из Таганрога следующее: «Долгом почитаю вашему императорскому величеству всеподданнейше донести, что слабость здоровья вдовствующей государыни императрицы Елизаветы Алексеевны вновь увеличивается. Сверх того, ее императорское величество чувствует в груди иногда сильное удушье, которое мешает даже говорить, и сама изъявила г-ну Стоффрегену опасение водяной болезни в груди. Хотя г-н Стоффреген не уверен, что таковая болезнь существует, но начинает, однако, сильно беспокоиться, предложил ее величеству лекарства для предупреждения оной и надеется, что предполагаемое путешествие может отвратить сию болезнь.

В прошедшую субботу, 10 числа, государыне императрице угодно было повелеть переставить походную церковь в ту комнату, где покойный государь император скончался; может легко быть, что воспоминание горестного происшествия производит сие действие над ее величеством. Не менее того не могу скрыть пред вашим императорским величеством крайнего опасения худых от сего последствий».

21 апреля Елизавета Алексеевна выехала из Таганрога, она направилась в Петербург на Харьков, Калугу. Здесь должно было состояться у нее свидание с императрицею Марией Федоровной, выехавшей к ней навстречу из Петербурга.

Слабость Елизаветы Алексеевны все увеличивалась и скоро дошла до того, что она могла с трудом лишь говорить. Волконский в письме к Вилламову, сопровождавшему императрицу Марию Федоровну, просил ее предупредить, что положение императрицы Елизаветы Алексеевны становится все хуже, «оно так худо, что ее величество найдет ужаснейшую в ней перемену. Не могу описать вам, милостивый государь, всех беспокойств моих насчет здоровья ее императорского величества во время путешествия и беспрестанно молю Бога, чтобы сподобил благополучно доехать до Калуги».

3 мая прибыли на ночлег в Белев, уездный город Тульской губернии, крайняя слабость препятствовала ей продолжать путь. Императрица Мария Федоровна была уже в Калуге, но по письму Волконского выехала немедленно в Белев, как того желала Елизавета Алексеевна. А уже 4 мая в шестом часу утра камер-юнгфера застала императрицу мертвой. Таким образом, Мария Федоровна уже прибыла в 10 часов утра только к панихиде по умершей невестке.

Граф Бенкендорф в своих записках так характеризует покойную императрицу: «Прекрасная собою, любезная, умная, Елизавета Алексеевна показала большую твердость духа в ту эпоху, когда нашествие Наполеона угрожало целости империи. Она имела свои слабости, свои вины перед супругом, и хотя сначала играла роль, всегда вызывающую участие, женщины покинутой, ревностной патриотки, но ее холодность и совершенное удаление от общества внушили всей почти нации полное к ней равнодушие; под конец своей жизни император Александр, разочарованный суетностями мира и увлеченный мистицизмом, возвратился к своей супруге. Таганрогское уединение возобновило между ними прежние узы».