Текст книги "Александр I = старец Фёдор Кузьмич?"

Роковой процесс порчи характера начался у Александра очень рано – с того периода, когда надлежало бы наступить полному развитию воли, т. е. с юношеского возраста. Уже в это время у него высказываются первые признаки слабости воли: на него по временам нападали ничем не объяснимые медленность, праздность и лень, столь мало свойственные острому живому направлению юношеского ума. Слабая воля не могла удержать Александра от физических эксцессов, наступивших вслед за его ранним браком и повлекших за собою не только физическую слабость, но и заметную умственную усталость и бездеятельность. Пустота души, вызванная такими переменами, заполнялась пустым, ничтожным и нередко недостойным препровождением времени в обществе парикмахера Романа и прочих «комнатных», на что неоднократно жалуется Протасов.

Но всего резче и очевиднее слабость воли Александра сказывается там, где требовалось единовременное напряжение ума и воли. Тут он обыкновенно слабел и уступал, отдаваясь бесплодным волнениям. Так он поступил в 1796 году, когда нужно было дать решительный ответ на предложенный ему пост наследника престола. Так он отвечал и в ту, гораздо более важную минуту, которая предшествовала смерти императора Павла. Сначала молчание, вздохи, а затем уступка, как справедливо замечает Шильдер.

Слабость воли, бессилие отстаивать свою независимость и личность рано развило в Александре черту, стоящую резким диссонансом в его честной возвышенной душе. Мы разумеем уклончивость, обратившуюся впоследствии в скрытность и обман. На эту черту указывает и жалуется и Екатерина, и другие лица, имевшие близкое отношение к Александру. Уклончивость, скрытность, а затем и двоедушие помогли ему выходить из затруднений там, где требовалась прямота и решительная воля для отстаивания своих убеждений и предначертаний. Обидчивость и мстительность, тщеславие и хитрость постепенно явились плодом слабой воли, бессильной охранять высшие, благороднейшие качества души, которыми был богат Александр. В важных случаях жизни, среди крупных событий, приходило в возбуждение его чувство, но менее возбуждался ум и всего менее воля: он был бессилен в психической борьбе. «Если бы в это время здесь вы были, – говорит он Чарторыйскому о событиях перед своим вступлением на престол, – я бы не позволил себя увлечь на этот путь». Императрица Елизавета Алексеевна говорит, по поводу тех же событий, что «его чувствительная душа навсегда останется растерзанной». Молчание, согласие, вздохи, т. е. бессилие мысли, бессилие воли и одни только волнения. Такая внутренняя борьба, которою жил этот, достойный лучшей участи, человек, кончилась не возвышением, а упадком характера, не прогрессом души, а горестной деградацией. «Он безмерно желает поступать во всем хорошо, он обещает», – говорит о нем Екатерина. Но для осуществления желаний и обещаний необходимы непрерывные напряжения воли. Этого-то и недоставало Александру.

Таким образом из благороднейшего, великодушного юноши, каким был Александр, постепенно, путем естественной психической эволюции, выработался человек, который, по справедливому замечанию современника, был одновременно и великодушным и мечтательным, и двоедушным. Легко понять, что и самый жизненный путь, и осуществление жизненных целей не могло удаться этому человеку, столь не полному в психологическом смысле.

Быть может, нельзя найти лучшего примера для выяснения важности правильного, основанного на психологии воспитания, как грустная жизнь императора Александра I; на примере его видим ясно, что, как бы ни были счастливо выражены отдельные черты характера, окончательный склад души определяется не ими одними, а всей суммой душевных качеств человека. Жизнь зрелого человека вводит в живое действие и в борьбу все силы. От искусства человека, от его нравственных усилий, от неусыпного самовоспитания зависит направление и исход внутренней борьбы, какую ведут между собой лучшие и худшие стороны характера. Исход этот может выразиться то нравственным усовершенствованием, то, наоборот, прогрессивной порчей характера», – заключает Сикорский.

Вполне соглашаясь в общем с первой частью этих строк относительно важности «правильного, основанного на психологии воспитания по отношению не только к Александру, но вообще ко всякому человеку, мы должны совершенно разойтись с ним в коренном вопросе, относящемся до Александра. Вся суть заключается именно в том, что не об эволюции личности должна идти речь при разборе характера Александра в пределах физиологических изменений ее, а о патологических изменениях душевной деятельности под влиянием развития определенного болезненного состояния.

Описываемая Сикорским в его труде «слабость воли» Александра I есть, по нашему мнению, именно результат общего болезненного состояния, затронувшего не только область воли, но и все стороны душевной деятельности Александра, одни в большей степени, другие в меньшей. Например, та скрытность его, о которой упоминается в этой работе, есть не больше как обычная форма подозрительности такого рода больных, старания скрывать иногда бредовые идеи, иногда галлюцинации; как чисто болезненный симптом, сюда же следует отнести и молчание. Как ни старается наш почтенный ученый поставить на первый план чувство и ум императора, но и ему приходится назвать умственные способности его средними, а в одном месте прямо указать на времяпровождение его «пустое, ничтожное, недостойное».

Далеко не все обстоит благополучно и в области чувства у Александра I. Мы уже видели указание на двоедушие, а теперь приходится присоединить сюда резкие черты эгоизма, ибо мы нигде не видим, чтобы Александр искренно и участливо относился к горю и несчастью своих близких. Даже когда Аракчеев писал ему о своем высшем горе, и тогда у него не нашлось ничего, кроме нескольких общих фраз в утешение, а между тем он не забыл спросить, нет ли в деле политической подкладки. Характерно, что чувство альтруизма утрачивается при большинстве душевных болезней одним из первых и, если признать существование этого чувства у Александра в молодые годы, то необходимо согласиться, что оно утратилось у него с течением и развитием болезни.

К благополучию его самого и к счастью для окружающих и всей страны болезнь, если признать ее существование, была в той легкой степени развития, когда она может протекать совершенно незаметно для окружающих, а для многих остаться даже сомнительным само ее существование; в особенности трудно доказывать это теперь, так сказать, задним числом, когда нет записи точных наблюдений и когда приходится делать выводы на основании лишь сопоставлений.

Но данные тяжелой наследственности со стороны отца, ненормальные условия воспитания, слишком одностороннего, потрясения при самом вступлении на престол, неправильные семейные отношения могли служить, несомненно, каждое со своей стороны благодарной почвой для развития болезни даже и в более резкой форме.

Мистицизм и жестокость, тщеславие и смирение, доброта и двоедушие не могут ужиться в человеке со здоровым душевным строем, для того же, чтобы эти свойства развивались и действовали, нужно было ослабление всех сторон душевной деятельности, это мы и видим под конец жизни Александра уже в значительной степени. Все его сотрудники из лучших им были заменены никуда не годными дряхлыми стариками, сам он делами занимался мало, проводя время в поездках, или интересовался как важным – в сущности же, ничтожным по существу для государства – делом военных поселений. Затем приближение Фотия с его изуверством грозило в будущем большими осложнениями, и, кто знает, что ожидало бы страну, не прервись столь неожиданно жизнь Александра, – ведь предстояло раскрытие заговора через Шервуда.

Что же касается болезни, унесшей Александра в могилу, то следует признать, хотя она не названа нигде своим настоящим именем, что это был типичный брюшной тиф, не леченный достаточно правильно, с одной стороны, вследствие упорного отказа самого больного от лекарств, а может быть, и вследствие несовершенных познаний окружавших императора врачей. Единственным из них заслуживающим признания способным человеком, был, по-видимому, доктор Тарасов, но его влияние на ход лечения было ничтожно, и он был призван к постели больного почти лишь под конец, когда уже ничего нельзя было сделать.

Откуда могла появиться эта болезнь? С одной стороны, несанитарное состояние города Таганрога, особенно в то время, могло способствовать внесению инфекции, а с другой стороны, – бивачная жизнь, которую перед тем все время вел Александр, постоянные переезды, посещения госпиталей с заразными больными, где ему приходилось иногда пробовать пищу, давали много шансов заболеть какой-нибудь заразной болезнью, – и вот, наконец, она явилась и унесла больного в каких-нибудь 16–17 дней. Из всего течения ее явствует с очевидностью, что то не была крымская перемежающаяся лихорадка, как совершенно неосновательно предполагал баронет Виллие, а брюшной тиф в довольно резкой форме. К сожалению, в протоколе вскрытия мы не имеем указания на подтверждение этого, так как на кишечник не было обращено достаточно внимания и он совершенно не описан. Но зато мы почерпаем в нем одно очень ценное обстоятельство, указывающее на то, что вскрыт был именно труп умершего императора Александра, а не кого-нибудь другого, именно описание старого рубца на ноге вскрываемого от бывшей язвы, а у Александра был именно на этой ноге рубец от заживления после рожистого флегмонозного процесса на той же ноге. Таким образом, устанавливается сразу же тождество вскрываемого с умершим императором.

Старец Кузьмич

Посмотрим же теперь, какого рода слухи, тем не менее, распространялись в народе и почему им придавали веру?

Выше уже были приведены версии различных слухов о кончине императора Александра. Постепенно, мало-помалу слухи по поводу событий 1825 года умолкли, и современные письменные следы их уже покоились в разных архивах, как вдруг во второй половине прошлого столетия неожиданно и с новой силой воскресли старые, давно забытые народные сказания. На этот раз они сосредоточились на одном таинственном старце, появившемся в Сибири и умершем 20 января 1864 года, как полагают, восьмидесяти семи лет, в Томске. Личность этого отшельника, называвшегося Федором Кузьмичом, даже вызвала к жизни официальную переписку о некоем старике, о котором ходят в народе ложные слухи.

Осенью 1836-го года к одной из кузниц, находящейся около города Красноуфимска Пермской губернии, подъехал какой-то мужчина, лет шестидесяти, и попросил кузнеца подковать бывшую под ним верховую лошадь. Кузнец, исполняя желание проезжего, заинтересовался красивой лошадью и самой личностью старика, одетого в обыкновенный черный крестьянский кафтан, не гармонировавший с чрезвычайно мягкими, так сказать, не крестьянскими манерами проезжего, обратился к нему с обычными в этаких случаях вопросами о цели путешествия, принадлежности лошади и, наконец, о его имени и звании. Уклончивые ответы проезжего возбудили подозрения собравшегося около кузницы народа, и неизвестный без всякого со своей стороны сопротивления был тут же задержан и доставлен в город. На допросе он назвал себя крестьянином Федором Кузьмичом, объяснил, что лошадь принадлежит ему, отказался от дальнейших показаний и объявил себя не помнящим родства бродягой, следствием чего был арест и затем суд по тогдашним законам за бродяжество. Говорят, что необыкновенно симпатичная наружность этого человека, добродушное выражение лица его, изящные манеры, уменье говорить и прочее, обнаруживая в нем хорошее воспитание и как бы знатное происхождение, вызвали общее сочувствие и сострадание; были употреблены все меры уговорить его открыть свое настоящее звание и происхождение, но все увещания и гуманные попытки в этом отношении оказались тщетными, и неизвестный упорно продолжал называть себя бродягой.

В том же году Федор Кузьмич как бродяга был наказан двадцатью ударами плетей, выслан из Красноуфимска на поселение в Сибирь, в Томскую губернию, близ города Ачинск, и приписан к деревне Зерцалы Боготольской волости (в то время округа), куда и прибыл с 43-й партией 26 марта 1837 года.

Во время этого длинного следования этапным порядком по сибирским дорогам Федор Кузьмич своим поведением, услужливой заботливостью о слабых и больных арестантах, теплыми беседами и утешениями расположил к себе всю партию злосчастных путешественников и, выпущенный на свободу с некоторыми из своих товарищей по пути, положил залог своей будущей популярности.

Первое время по прибытии в Сибирь Федор Кузьмич был помещен на существовавший тогда казенный Краснореченский винокуренный завод, в двух верстах от села Краснореченского Боготольской волости, где и прожил около пяти лет, не употребляемый, впрочем, ни на какие принудительные работы.

Говорят, что обходились с ним вообще очень хорошо, смотритель любил его и доставлял ему все необходимое, а прочие служащие и рабочие относились к нему с особой заботливостью.

Около 1842 года один из соседних жителей, некто казак Семен Николаев Сидоров, заметив в старце желание удалиться куда-нибудь подальше от народа, построил около своего дома в Белоярской станице, находящейся в нескольких верстах от села Краснореченского в сторону к Ачинску, небольшую избушку и уговорил старца переселиться к нему, на что тот и согласился очень охотно. Узнав об этом, крестьяне соседних деревень наперебой начали заманивать к себе старца, предлагая ему большие удобства, очевидно, с расчетом иметь около себя сведущего человека и добросовестного руководителя. Просьбы эти, не давая ему покоя, заставили Федора Кузьмича, прожившего несколько месяцев в Белоярской станице, переехать в деревню Зерцалы, т. е. поселиться на месте своей приписки. В этой деревне Федор Кузьмич, несмотря на приглашение некоторых зажиточных крестьян, прожил целую зиму в избе одного добродушного и скромного поселенца Ивана Иванова, только что отслужившего срок в каторжных работах, человека семейного и очень бедного, но с большим радушием принявшего старца в свою хижину.

Заметив, что жизнь в общей избе видимо тяготит старца, Иван Иванов предложил крестьянам устроить ему отдельную келью где-нибудь возле деревни, что и было общими силами тотчас же очень охотно, по указанию самого старца, из старого овечьего хлева для него сделано.

Надо заметить, что в Сибири лес вообще в некоторых местах не имеет никакой ценности, следовательно, постройка таких келий, кроме затраченного труда, не представляет никаких затруднений и материального ущерба.

В этот период времени Федор Кузьмич часто посещал соседние деревни, нередко гостил в Белоярской станице, а однажды летом ушел в Енисейскую тайгу на золотые прииски Попова и проработал на них несколько месяцев в качестве простого рабочего. Поповскими приисками управлял тогда известный впоследствии всей Сибири золотопромышленник Асташев, обративший внимание на старца и отзывавшийся о нем с большим уважением.

По возвращении с приисков Федор Кузьмич окончательно поселился во вновь устроенной келье в Зерцалах и прожил в этой деревне около шести лет, постоянно навещая соседние.

В 1849 году один богатый и богобоязненный краснореченский крестьянин Иван Гаврилович Латышев, пользовавшийся всеобщей любовью за свою доброту, устроил около своей пасеки на живописном месте, верстах в двух от Краснореченского вниз по реке Чулвину на самом берегу реки новую маленькую келейку и переманил к себе получившего уже общую известность богомольного старца.

С этого времени личность Федора Кузьмича начинает уже привлекать к себе всеобщее внимание, а таинственные посещения, внезапные приезды к нему каких-то господ – возбуждать всеобщее любопытство и разного рода догадки относительно его происхождения. Никаких, однако, серьезных намеков на будто бы царственное происхождение его, как уверяет В.Долгоруков, ни Федором Кузьмичом, ни его окружающими в это время не делалось, и народная молва считала его каким-то сосланным или добровольно оставившим свой пост митрополитом, хотя весь его образ жизни не заключал в себе ни одной характеристической черты, по которой можно было бы предположить принадлежность его к духовному званию.

Сам он всячески избегал разговоров о своем происхождении и не обнаруживал никаких признаков самозванства. Ни цесаревичем Константином, ни Александром и никем иным не называл он себя, и от предлагаемых вопросов старался всячески уклоняться.

Следует заметить, что в Сибири вообще мало интересуются первоначальной историей вновь прибывшего. Русское коренное население ведет свои истории в большинстве случаев от ссыльных прадедов, и в народе, как бы из деликатности, установился традиционный обычай не бередить тогда только что замеченные в этом отношении семейные раны. Огромное количество не помнящих родства бродяг разных званий постоянно поддерживает этот обычай, и сибирское население, привыкшее оценивать всякого приезжего человека, не касаясь его истории, весьма мало интересуется такими бродягами. Всякие намеки даже и на очень высокое происхождение и отменную когда-то деятельность принимаются в Сибири с чрезвычайной критикой и притом с необыкновенным равнодушием.

Нужно поэтому обладать редкими качествами и иметь за собой достаточно блестящее прошлое, чтобы возбудить в Сибири всеобщее внимание и уважение. Даже в наше время вы встретите немало бывших севастопольских героев, отставных генералов в полинявших николаевских шинелях с капюшонами, расстриженных архимандритов, свихнувшихся с жизненного пути предводителей и председателей разных обществ и учреждений и массу других всевозможного рода более или менее значительных кабинетных и государственных деятелей, имевших в свое время и власть и положение, но теперь, так сказать, политически совершенно умерших и утративших всякое общественное значение. Если они и находят еще иногда слушателей, то беседы их заключают в себе только горькие воспоминания минувшего или бессильные ожесточенные проклятия своей судьбе и не оценившему их способности и плодотворные труды человечеству. Почти все они отживают здесь век свой всеми забытые и оставленные, и сибирские вьюги заметают следы их прежней деятельности…

Личность Федора Кузьмича, помимо своего происхождения, заслуживает уже серьезного внимания как продукт религиозных движений начала XIX столетия. Он не имел ничего общего с типом старинных юродствующих обличителей, или пессимистическими религиозными мистиками, вроде, например, Феодосия Левицкого и ему подобных, не проповедовал никаких богословских теорий и не выказывал никаких признаков принадлежности к сектантству или масонским ложам и вообще, как видно, обнаруживал вполне современное отношение к религиозным учениям. Хромов, в доме которого умер Федор Кузьмич, причислив его к лику святых, исказил его личность своими записками до неузнаваемости и с помощью всевозможных странников распространил интересные – только в изучении с психологической стороны натуры самого Хромова – повествования о нем далеко за пределами Сибири.

Федор Кузьмич был далеко не таким святошей и ханжой, каким изображает его в своих записках услужливый Хромов. Получивший, несомненно, высокое для тогдашнего времени образование, движимый гуманными идеями, целями и побуждениями, человек этот, как видно, немало потрудился на веку своем на пользу дорогому его сердцу отечеству и до самой своей смерти не изменил своим убеждениям.

Когда изучаешь жизнь этого старца, невольно приходит на мысль: неужели этот развитый, с таким богатством знаний и тактичности человек не мог в то время занять соответствующее своим способностям место и не заявить себя ничем особенным? Неужели он во цвете лет совершил какое-нибудь преступление и принужден был, удалившись от мира, бродить по городам и селам великой империи, отыскивая по монастырям временный приют и кое-какую пищу?!

Но, повторяем, если отбросить все прошлое этого человека, т. е. всю его жизнь до прибытия в пределы Сибири, то и тогда он заслуживает вечной памяти потомства как один из тех незаметных муравьиных тружеников, неутомимо разбрасывающих семена гуманных идей в отдаленнейших уголках нашей великой родины. Нечего и говорить, какое огромное воспитательное значение в среде неразвитой массы народа имеют такие бескорыстные труженики, подавая пример безупречной жизни и наглядно указывая на способы ее упорядочивания.

Переходя из деревни в деревню, Федор Кузьмич делал все, что только может делать хорошо воспитанный и образованный человек, поставленный в необходимость жить в массе неразвитого крестьянского населения. Он учил крестьянских детей грамоте, знакомил со Священным Писанием, с географией и историей, и во всем этом не было ничего тенденциозного, преувеличенного; все сведения и поучения, сообщаемые им, всегда отличались правдивостью, глубоко врезывались в умы учеников его и сохранились до сих пор. Взрослых старец увлекал религиозными беседами, занимательными рассказами из событий отечественной истории, в особенности о военных походах и сражениях, причем, незаметно для себя самого, вдавался иногда в такие мелкие подробности, например, в эпизоде войны 1812 года, что возбуждал общее недоумение даже среди лиц, сравнительно развитых, как то: местного духовенства и некоторых более или менее интеллигентных ссыльных.

Такое понимание человеческой натуры и в особенности духовной стороны ее в связи с необыкновенным даром слова позволяли Федору Кузьмичу исцелять душевные недуги, подмечать и указывать слабые стороны человека, угадывая иногда тайные намерения, что в связи с его образом жизни, умением обращаться с больными, облегчать их страдания и прочее – возвысили его в глазах простого народа и возбудили о нем впоследствии, как о великом угоднике Божием, всевозможные толки далеко за пределами его местопребывания. Кроме того, он обнаруживал немалое знание крестьянской жизни, отдавал предпочтение земледельцам, делал ценные сельскохозяйственные указания относительно выбора и обработки земли, устройства огородов и всякого рода посевов. Говорил о значении земледельческого класса в государственном строе, знакомил крестьян с их правами и обязанностями, учил уважать власть и вместе с тем низводил великих государственных деятелей до степени обыкновенного человека.

«И цари, и полководцы, и архиереи – такие же люди, как и вы, – говорил старец, – только Богу угодно было одних наделить властью великой, а другим предназначить жить под их постоянным покровительством».

Отношения его к окружающим вполне гармонировали с подобным воззрением. Он никогда не отдавал предпочтения званию и оценивал человека по его личным качествам.

Частная жизнь Федора Кузьмича отличалась особой строгостью, правильностью и воздержностью. Обстановка всех его маленьких келий указывала на крайнюю неприхотливость самого хозяина. Жесткая постель, две или три скамейки и небольшой столик составляли всю его мебель. В правом углу висело несколько образов: Печерской Божией Матери, маленький образок Александра Невского и др.; кроме того, он вешал в этом углу некоторые картинки религиозного содержания, приносимые ему разными странниками, но выбирал из них только более приличные и осмысленные по содержанию, например, виды монастырей, портреты митрополитов и евангельские притчи. Никаких изображений «Страшного суда», «семи смертных грехов» и тому подобного у него не было, и это до некоторой степени указывает на его умственное развитие. На столе стояло небольшое распятие, лежало Евангелие, акафист Живоначальной Троице, Псалтирь, маленький Киево-Печерский молитвенник и небольшая книжка под заглавием «Семь слов на Кресте Спасителя». Никаких лубочных изданий и жизнеописаний святых отцов он не имел у себя и отзывался о большинстве из них как о сочинениях, не достойных серьезного внимания.

По имеющимся данным можно заключить, что Федор Кузьмич имел обширную переписку с разными лицами, через различных странников и постоянно получал всякого рода сведения о положении дел в России, но тщательно скрывал от посторонних чернила и бумагу.

Вставал Федор Кузьмич очень рано и все свободное время посвящал, вероятно, молитве. Никто, однако, не видал, когда он молился, потому что дверь его кельи была постоянно заперта; только после смерти колени его оказались покрытыми толстыми мозолями, что заставляет предполагать продолжительное и усердное стояние на них.

У себя в келье Федор Кузьмич принимал всех приходящих к нему за советами и редко отказывал кому-нибудь в приеме. Денег он ни с кого никогда не брал и не имел их у себя. Всякого рода советы давал, разумеется, безвозмездно и разговаривал с незнакомыми всегда стоя или прохаживаясь взад и вперед по комнате, держа обыкновенно руки на бедрах или придерживая одною из них грудь. С некоторыми, в особенности с бродягами и странниками, беседовал иногда подолгу, а иных оставлял ночевать у себя. Церковную службу Федор Кузьмич посещал очень аккуратно, всегда становился на правой стороне поближе к двери. У себя в селе, несмотря на свою религиозность, он никогда не ходил к исповеди и причастию, чем и возбудил было к себе негодование местного духовенства. На неоднократные предложения священника причаститься он отвечал обыкновенно: «Господь удостоил меня принимать эту пищу!» Впоследствии же оказалось, что у Федора Кузьмича был постоянный духовник – протоиерей Красноярской кладбищенской церкви отец Петр, человек очень хорошей жизни, получивший хорошее образование, горячо любимый своей паствой. Священник этот заезжал к старцу раза два-три в году, иногда подолгу оставался у него, беседовал о нем с крестьянами и уговаривал их относиться к старцу с особенным уважением, так как это был, по его словам, «великий угодник Божий». Его личные отношения к Федору Кузьмичу ограничивались единственно принятием от него исповеди.

Рассказывают, что местный священник, не видя его у себя на духу, первое время относился к нему очень недружелюбно, предостерегая крестьян и советуя им держаться подальше от старца-раскольника. Однажды выведенный из терпения хладнокровием и упорством, с которым Федор Кузьмич отказывался принять от него причастие, священник назвал его при всем народе «безбожником». В тот же день священник этот почувствовал себя очень плохо и к вечеру слег в постель. Призванный из Ачинска врач объявил его безнадежным. Тогда, по совету односельчан, семейство священника обратилось к Федору Кузьмичу и со слезами стало просить его помочь их горю. Старец, осмотрев больного, сделал ему строгое внушение, как нужно относиться к людям, которые никому не делают никакого зла, и как осторожно следует делать заключения и произносить над людьми приговоры, и объявил, что больной скоро поправится. Через несколько времени ему действительно сделалось лучше, и старец приобрел в нем с того времени искреннего почитателя.

По большим праздникам, после обедни, Федор Кузьмич заходил обыкновенно к двум старушкам, Марии и Марфе, и пил у них чай. Старушки эти жили ранее около Печерского монастыря Новгородской губернии, между Изборском и Псковом, занимаясь огородничеством. Сосланные в Сибирь своими господами (кем именно – неизвестно) за какую-то провинность, пришли со старцем в одной партии. В день Александра Невского в этом доме приготовлялись для него пироги и другие деревенские яства. Старец проводил у них все послеобеденное время и вообще, по сообщениям знавших его, весь этот день был необыкновенно весел, вспоминал о Петербурге, и в этих воспоминаниях проглядывало нечто для него родное и задушевное: «Какие торжества были в этот день в Петербурге, – рассказывал он, – стреляли из пушек, развешивали ковры, вечером по всему городу было освещение, и общая радость наполняла сердца человеческие».

Вообще знание петербургской придворной жизни и этикета, а также событий начала нынешнего и конца прошлого столетия он обнаруживал необычайное; знал всех государственных деятелей и высказывал иногда довольно верные характеристики их. С большим благоговением отзывался он о митрополите Филарете, архимандрите Фотии и других. Рассказывал об Аракчееве, его военных поселениях, о его деятельности, вспоминал о Суворове, Кутузове и прочих. Про Кутузова говорил, что он был великий полководец и Александр завидовал ему. Все подобные воспоминания и суждения о людях имели характер, если можно так выразиться, какой-то объективный, в силу чего неразвитый народ приписывал ему какую-то возвышенную способность смотреть на вещи с какой-то необыкновенной непонятной для них точки зрения. Замечательно, что Федор Кузьмич никогда не упоминал об императоре Павле I и не касался характеристики Александра Павловича. Только события, тесно связанные с именем этого императора, неизбежно должны были вызывать в нем некоторые суждения. «Когда французы подходили к Москве, – рассказывал Федор Кузьмич, – император Александр припал к мощам Сергия Радонежского и долго со слезами молился этому угоднику. В это время он услышал, как будто бы внутренний голос сказал ему: «Иди, Александр, дай полную волю Кутузову, да поможет Бог изгнать из Москвы французов!.. Как фараон погряз в Черном море, так и французы на Березовой реке». «Когда Александр, – рассказывал в другой раз старец, – ехал из Парижа, купцы устилали дорогу сукном, а купчихи разными богатыми шалями, и ему это очень понравилось». Подобных рассказов сохранилось немало в народной памяти.

В конце 30-х и начале 40-х годов в деревне Зерцалы жил другой богомольный сподвижник, старец Даниил (умер в 1843 г. в Енисейске), из сосланных солдат, пользовавшийся также всеобщим уважением. Федор Кузьмич нередко заходил, в бытность Даниила в Зерцалах, в эту деревню, но, как говорят, никогда не встречался с ним и не имел с Даниилом ничего общего. После смерти этого старца крестьяне деревни Зерцалы, предполагая в Данииле великого угодника Божьего, выстроили на том месте, где жил и молился старец, маленькую часовню, а через несколько лет соорудили вместо нее церковь. Федор Кузьмич заботливо посещал эту часовню и старался не заглушать в народе добрую память о Данииле. Когда ему показали печатное жизнеописание Даниила, он выразился таким образом: «Даниил был человек святой жизни и редко кто мог понимать его; книжка же эта составлена (не по разуму) нехорошо и неумело». Впоследствии, когда какой-то священник назвал Федора Кузьмича учеником Даниила, он возразил на это: «Даниил не имел учеников, да и не мог никого учить, потому что он был малообразован и едва грамотен!»