Текст книги "Александр I = старец Фёдор Кузьмич?"

Посетитель, как только вошел в келью, тотчас бросился в ноги затворнику и, стоя перед ним на коленях, с поникшей головой, с невольным страхом, рассказал ему, в чем было дело. Кончив, он чувствует, что затворник обеими руками своими поднимает его, и в то же время он слышит и не верит ушам своим – чудный, кроткий, знакомый ему голос…

Встает, поднимает голову, взглянул на затворника – и с криком повалился без чувств на землю, как сноп… Затворник открыл дверь в сени и кротко сказал провожатому: «Возьмите и вынесите его бережно, он очнется и оправится, но скажите ему, чтобы он никогда не говорил, что он видел и слышал; больной же товарищ его выздоровеет» (что действительно и случилось). Очнувшийся же и оправившийся не мог утаить от своих провожатого и товарища, что в лице затворника он узнал… императора Александра Павловича, но престарелым и с седой бородой!..

Несмотря на запрещение затворника, тайна эта, поведанная только провожатому и товарищу, огласилась, – и в простом народе в Западной Сибири распространилась молва, что затворник был император Александр Павлович!.. «Вот, – заключил приезжий из Сибири, – что, по крайней мере, гласит народная молва, и не без убеждения».

Лица, исследовавшие вопрос на месте, впоследствии могли слышать рассказы не только об этом служителе, но и загадочных посещениях Федора Кузьмича какими-то высокопоставленными лицами, приезжавшими издалека для свидания со старцем, о какой-то таинственной переписке его то с Киевом, то с Петербургом, о благословении митрополитом Филаретом императора Александра Павловича на столь суровый подвиг.

В 1885 году по Петербургу ходила объемистая сенсационная рукопись о необыкновенном отшельнике Федоре как знатном и великом в мире, с легендами об его мудрости, прозорливости, святости и даже чудесах.

Заключение

Так выросла легенда почти что на наших глазах, легенда, связавшая имена двух людей: русского императора, победившего Наполеона, освободившего свою страну от нашествия французов и всю Европу от наполеоновского ига, и какого-то «Ивана, не помнящего родства», бродяги, превратившегося потом в отшельника, затворника, угодника и подвижника, бродяги, подвергнутого двадцати ударам плетьми по известной статье «Устава о ссыльных и поселенцах».

Трудно и бесполезно было бы искать первоисточник сказки, пущенной в народ, но некоторые факторы, породившие ее, можно проследить, и на них поэтому следует остановиться.

Можно сказать, что легенда о тождестве Федора Кузьмича с Александром I складывалась вокруг первого при помощи двух родов факторов: внутренних и внешних. Внутренние заключались в личности самого старца, внешние – в окружающих его лицах, особенно в Хромове и его семье. Начиная с внезапного появления Федора Кузьмича на арене сибирской жизни все было в нем таинственно: приехал верхом на хорошей лошади, сбился в показаниях, отказался назвать себя, был наказан плетьми и признан за бродягу, а потом «водворен». Это ли не тайна? И хотя в Сибири никого не удивишь, но в то же время в поведении старика было, по-видимому, нечто, что отличало его от других подобных ему стариков, ссылаемых ежегодно сотнями и пересылаемых по этапам, но здесь даже конвой в пути оказывал ему сочувствие и покровительство и облегчал его участь. Дальше при оседлом жительстве на месте ссылки окружающим сильно импонировала стойкость, с которой он держался нежелания открыть имя; по прибытии на место старец начал вести жизнь анахорета, а ничто так не привлекает к себе темные массы, как вопросы религиозные, проводимые на деле в жизнь. И вот за старцем укрепляется репутация чуть не святого, слава его в этом смысле быстро растет, молва подхватывает и разносит рассказы досужих богомольных старушек, и уже в лице двенадцатилетней Александры Никифоровны вырастает его первая горячая поклонница. А мы знаем, как сильно может способствовать росту влияния одна такая последовательница! Надо еще удивляться скромности аппетитов Хромова, который не сумел или не захотел сделать при помощи «своего» старца того, что так легко и просто удалось впоследствии в Кронштадте. По-видимому, это было просто «не по времени».

Отсюда уже рукой подать до ореола подвига, и так оно и случилось. Когда Александра Никифоровна отправилась на богомолье, то старец снабдил ее указаниями на определенные места для поклонения и посоветовал разыскать определенных лиц. Она так и сделала… И вдруг от другого старца, которого она готова признать за святого, живущего в дальних пещерах лавры, она слышит похвалы ее Федору Кузьмичу, что он такой же подвижник, такой же, даже еще больший угодник и великий человек, – как же тут не закружиться голове? Есть от чего! Но этот прием слишком хорошо знаком вообще, чтобы на нем стоило останавливаться, а на восторженную душу он подействовал сокрушительно, и Александра Никифоровна отныне принимает всякую букву «своего» старца за пророчество, а он ведь ей предсказал даже замужество – и вот она замужем!

Мы не думаем, чтобы Федор Кузьмич пытался сознательно говорить непонятные фразы, чтобы морочить головы, но иногда он говорил иносказательно; но ведь так делают и другие «блаженные», как их называет русский народ, и тем не менее ко всем их словам прислушиваются, ловят их на лету, стараются уловить тайный смысл их, понять значение, разгадать и объяснить. Так было с Иваном Яковлевичем в Москве, так было и с Федором Кузьмичом в Томске.

Все такие прорицатели обыкновенно отличаются странностями, ну хоть бы в костюме, как Федор Кузьмич: на нем была всегда длинная белая рубаха, подхваченная пояском. У него была своеобразная манера держать руки: одну сложивши на груди, другую за поясом.

Подобные мелочи в ряду других чудачеств тоже имеют большое значение для стекающихся на поклонение верующих, во всем этом они склонны видеть какое-то высшее значение, так же как и в словах старца. Ни у кого из них никогда бы не хватило духу видеть в этом своеобразном способе одеваться и держаться признака болезненного состояния, по всей вероятности, душевной болезни, что, как увидим ниже, подтверждается другими данными, так как подобная поза нередко у больных принимается и усваивается благодаря известным бредовым идеям, обыкновенно тщательно скрываемым, которые подчас и опытный глаз специалиста не скоро уловит. Такие свойства, как нелюдимость, несловоохотливость тоже принимаются в этих старцах за высшую мудрость, за то, что не со всяким можно говорить, не всякого можно удостоить и сподобить, а между тем дело обстоит гораздо проще – это тоже не больше, как симптом болезни. И, действительно, что мы видим у Федора Кузьмича, – лишь только он обживется где-нибудь, попривыкнет, как, смотришь, уходит на другое место, к другим лицам, хотя до того усиленно отказывался переменить место жительства, несмотря на настойчивые приглашения его к себе со стороны разных благотворителей. Это тоже в значительной степени указывает на существование душевной болезни у старца, так как при некоторых формах душевного расстройства стремление менять часто место жительства представляет собою симптом болезни, как результат бредовых идей, главным образом преследовании, т. е. когда данный субъект приходит в новое место, он некоторое время чувствует себя хорошо, полагая, что спасся от врагов, но через некоторое время «враги» опять находят его, и опять надо искать нового укромного уголка.

Среди доказательств тождества Федора Кузьмича с Александром I приводились обширные познания старца о Петербурге, о придворных сферах, о военных делах и вообще сравнительно будто бы высокий уровень образования его. Но ведь все эти утверждения идут опять-таки или из семьи Хромова, или от лиц, близких этой семье. А мы видели уже достаточно, насколько можно этим лицам доверять; да, наконец, старец во время своих долгих странствований и переходов из монастыря в монастырь мог много наслушаться рассказов из всяких сфер и областей, будучи же, по-видимому, способным от природы, хорошо усваивал слышанное и умело передавал его.

Ибо можно думать, что едва ли вероятно предположение, высказываемое в сочинении великого князя Николая Михайловича, что старец сам принадлежал к какой-нибудь известной фамилии. Во-первых, его исчезновение из семьи было бы своевременно отмечено и известно в аристократических кругах, а во-вторых, некоторые выражения, словечки Федора Кузьмича с большой вероятностью указывают в нем скорее простонародное происхождение и в частности, может быть, малороссийское, как, например, слово «панок», которое он любил употреблять в виде слова обращения, как великороссы любят, например, говорить «голубчик, батенька, братец» и т. п.

Что касается доказательств душевного расстройства, которое можно было наблюдать у Федора Кузьмича, то они не настолько, каждое само по себе, резки, чтобы бросались в глаза, но все вместе дают вполне определенную картину: эти видения, склонность к перемене места жительства, преувеличенное мнение о себе, скрытность, аллегорическая речь намеками на что-то неопределенное, упорство в нежелании назвать свое имя даже перед смертью, со ссылкой на то, что оно известно Богу и т. п., – все это сопоставленное вместе дает основание предполагать в нем душевное расстройство не в слишком резкой степени.

Таким образом, мы можем проще взглянуть на этого старца и считать, что и подвига-то никакого не было и что это был просто «Иван не помнящий родства», каких в Сибири, ссылке и на каторге мы найдем в большом количестве и которым место не там, а в благоустроенных психиатрических заведениях.

Из жизни же старых домов умалишенных можно немало откопать случаев, когда к некоторым больным, помещавшимся там годами, стекались горожане послушать прорицаний и «вещих и мудрых слов», можно было видеть лет пятнадцать – двадцать каких-нибудь назад, как трудно, каких усилий стоило отучить публику от привычных посещений по праздникам «блаженненького». В данном же случае для Хромова не было никакого расчета отучать публику от таких посещений, наоборот, чем больше будет таинственности, чем больше несуразности, тем лучше, меньше будут понимать, больше будут притекать богомольцы и жертвователи, больше будет доходов, и ему перепадет что-нибудь.

О Хромове рассказывают следующее: Семен Феофанович Хромов, столь удачно для себя воспользовавшийся Федором Кузьмичом, был когда-то так называемым офенею, бродячим торговцем в Вязниковском уезде Владимирской губернии. Он доходил до Восточной Сибири, имел золотые прииски, на них же разорился и, для поправки своего состояния, пустил слух о таинственном старце, которому отвел особое помещение. С его стороны это было вроде изобретения мироточивых икон или чудотворных крестов, чем у нас до недавних времен занимались и дворяне, даже один из потомков Петровского фельдмаршала князя Голицына.

Хромов приезжал в Петербург с письмами от Федора Кузьмича к императору Александру Николаевичу, которые были, по его словам, наставительного содержания. Последнее обстоятельство известно от знакомого Хромова, покойного В.А.Кокорева, который через одного дворцового служителя доставил эти письма прямо в кабинет государя. Хромов рассказывал Кокореву, что когда Федор Кузьмич жил у него в доме, то однажды он, Хромов, читал вслух со своим знакомым какую-то книгу, где передавалась беседа Александра с Наполеоном; вдруг из боковушки, где молился старец, послышались слова: «Никогда я этого не говорил ему».

Такими рассказами полно все пребывание Федора Кузьмича у Хромова. Понемногу рассказы эти делали свое дело, и наконец в день смерти старца какой-то кучер и горничная «видят над домом Хромова дым и огонь» – это уже настоящие чудеса, что, собственно, только и нужно было Хромову.

Да и не трудно было достичь такого поклонения сообразно со средой, в которой это происходило: грубое невежество, суеверие, фетишизм, неспособность понять и объяснить самые обыденные и естественные явления, несомненно, вели за собой, как следствие, веру в не существовавшие чудеса, искание скрытого смысла там, где была лишь полная бессмыслица, и пр. Отсюда уже один шаг до признания тождественности с императором Александром I. Это последнее обстоятельство было сделано с крайней осторожностью; открыто сделать этого нельзя было: и не поверят, да и не позволят. Поэтому Хромов начал издалека, написавши сначала только таинственную фразу на надгробном памятнике Кузьмича: «Здесь погребено тело Великого Благословенного…»; достаточно было последних двух слов, чтобы зародилось у посетителей сомнение, – а вдруг да это в самом деле был Александр I? А мы-то и не знали!.. Есть отчего прийти в священный трепет. Дальше Хромову, вероятно, рисовалась перспектива памятников, мавзолеев, украшений и пр. и пр.

Когда пришлось эту надпись уничтожить, тогда Хромов повел другую политику: он собрал какие-то документы и повез их в Петербург, долго там добивался покровительства, но ничего не добился; однако письма Федора Кузьмича «наставительного содержания» к императору Александру II попали-таки на стол в кабинете императора. Мы можем на этот раз поверить Хромову, что он сам верил в то, что это были письма дяди к племяннику, но он, к сожалению, не знал того, что больные, подобные Кузьмичу, постоянно осаждают всех высокопоставленных лиц письмами, проектами и наставлениями всякого рода, что в любом заведении для «умалишенных» такие письма ежедневно сочиняются десятками и адресуются на имя царствующих особ; что в его времена это по старой терминологии в науке называлось «графоманией». Для нас, впрочем, подлежит большому сомнению вопрос, остановился ли бы Хромов, даже если бы ему это и было известно.

Ведь говорилось же и им и женой его о каких-то таинственных незнакомцах, высокопоставленных лицах, будто бы посещавших Кузьмича. Но, спрашивается, где же след посещения какими-нибудь высокопоставленными лицами Сибири в то время, да еще таинственными; ведь не на воздушном шаре, надо полагать, они спустились и поднялись; не в шапке-невидимке они прибыли и исчезли.

Но ведь Хромову только и нужна таинственность, только ею он и надеялся поживиться. При свете дня все его бредни разлетелись бы в прах. Поэтому ему совершенно достаточно такого компетентного заявления Александры Никифоровны о сходстве Федора Кузьмича с Александром I, а уж когда придворный лакей упал в обморок от этого сходства, тут, конечно, все Хромовские сомнения рассеялись.

Мы пойдем дальше Хромова и скажем: хорошо, возможно, что и было сходство, но тогда понятно, что и голос был узнан лакеем, это отнюдь не говорит за тождество, потому что сплошь и рядом сходство черт лица сопровождается сходством и голоса и не только у родственников, а и у посторонних, ибо сходство в строении черепа, т. е. лицевой его части, очень часто может и сопровождается сходством в строении и глубоко лежащих его частей, т. е. голосовых связок, хрящей гортани, мышц ее и т. д., что и создает эту иллюзию тождества. Хромову же это не было известно, ему важно было установить хоть как-нибудь тождество.

Нельзя оспаривать, что в этом сходстве, может быть, лежит источник предположения, что Кузьмич – это Александр I. Но ведь этого мало… Что же связало имена Александра I и Федора Кузьмича, не помнящего родства, сибирского ссыльнопоселенца, наказанного плетьми за бродяжничество? Что помогло в народе распространиться и удержаться этой легенде? Чем она питалась? На какой почве росла?

Ответ на это дает нам история последних десяти лет царствования Александра I, начиная с конгресса в Вероне, где император производил странное впечатление: жил особняком, всех дичился, высказывал различные мрачные мысли, так что вызвал даже особенное отношение к себе Меттерниха; ему же Александр тут намекнул на желание свое отречься от власти. Это тоже должно было производить странное впечатление.

Дальше – подозрительность, увеличивавшаяся в Александре до конца жизни, когда он даже при очень серьезных и опасных заболеваниях отказывался принимать лекарства, по-видимому, от боязни отравления; его усиленная религиозность, доходившая до мистицизма; приближение к себе негодных элементов, начиная с Аракчеева, – все эти явления в характере человека, сидящего на троне, не могли пройти незамеченными, и как ни слабо было просвещение страны, но оценка происходящего там, «на верхах», рано или поздно должна же была проникнуть в народ и, раз распространившись в народе, не могла не вызвать недоумения.

Если прибавить сюда скорость и стремительность отъезда на юг, тоже происшедшего при таинственной обстановке, затем быстро наступившая болезнь и через короткое время смерть, – то можно понять и представить себе, какую массу толков и кривотолков должно все это было вызвать. Да мы и видели это в перечне слухов.

Дальнейшие события своей стремительностью с их 14 декабря 1825 года успели несколько посгладить остроту предыдущих впечатлений, но зато все последующее царствование отнюдь не способствовало рассеянию тумана, окутывавшего все сильнее и сильнее несчастную страну, где среди невежественности истомленного народа всякие, какие угодно слухи могли встретить благодарную почву для своего роста и развития; а со стороны власти всегда в этом отношении была система и политика тушения слухов и толков штыками и розгами, начиная от погребения Александра 1, когда московский генерал-губернатор приготовился к нему, точно в поход на неприятеля с артиллерией и засадами, и кончая Победоносцевым, который своим преследованием слухов о «некоем старце» до того терроризовал духовенство Западной Сибири, что когда великий князь Николай Михайлович отправил туда специальное лицо для исследования вопроса на месте, то этому лицу все поголовно отказывались давать какие бы то ни было сведения, боясь, не будет ли тут какого «подвоха».

Пресловутому обер-прокурору надо было все прикрыть, даже самую истину, которой он не знал, да вряд ли и хотел знать, лишь бы только все обстояло благополучно… на бумаге.

Таким образом, народ невежественный, темный мог понимать событие только по внешним признакам, по наружному сходству; а для этого условия были вполне подходящие. Те же странности, та же таинственность, та же религиозность; там царь, хотевший давно уже отречься от престола, там путаница с наследованием ему, разразившаяся катастрофой, тут неожиданно откуда-то появившийся благообразный старец, в котором подметили сходство с покойным императором, старец, держащий себя по особенному, все вспоминающий Петербург, знакомый с порядками военными и придворными – ну, кому ж быть, как не самому Александру I? Прикинули года – подходят, стало быть, он. Придворный лакей узнал – ну, конечно, он!

Впоследствии же благодаря гонениям подобная мысль могла только окрепнуть и упрочиться.

Кроме того, другим ясным доказательством отсутствия тождества с Федором Кузьмичом может служить то, что самый ход болезни Александра, как мы его знаем по запискам современников, настолько характерен для брюшного тифа, что сомневаться в этом не приходится. Вероятность заражения брюшнотифозной инфекцией для Александра была весьма велика: он много времени проводил в разъездах, заходил в лазареты, пробовал там пищу и конечно мог заразиться где-нибудь при этом, а при малейшей простуде и ослаблении организма могли начать свое губительное действие специфические бациллы. Нам представляется, что если даже допустить на короткий миг возможность ложной болезни подставного лица, как возражают сторонники теории тождества Кузьмича с Александром, то ведь при этом надо допустить возможность и даже необходимость самой тонкой и точной лжи и игры в настоящего государя в течение шестнадцати дней со стороны всех окружающих, до императрицы включительно, причем ложь должна была происходить не за страх только, но и за совесть, ибо императрица Елизавета Алексеевна писала самые искренние горестные письма к своей матери, что уж наверно не могло бы входить в самую широкую и точно обдуманную программу мистификации и фальсификации.

Мы не будем говорить о прочих мелких чертах, отличающих Кузьмича от Александра Павловича, как, например, о почерке, не имеющем ничего общего ни в одной букве, если сличить, например, надпись на конверте Хромову, сделанную рукой Кузьмича, с почерком Александра I. Равно можно считать поконченным вопрос о тарабарщине, которую нашли в записке после Федора Кузьмича в том пакете, на который он указывал со словами «в нем моя тайна». Никакой тайны в нем нет, это просто набор слов, без всякого смысла, записанный когда-нибудь в период тяжелого состояния душевной боли Кузьмичом, может быть даже с намерением придать этому характер тайны и смысл ее, но от намерения до уменья сделать это еще далеко, и самые тщательные изыскания показали, что никакого смысла в этой записке не заключается.

Мы не можем обойти молчанием, в особенности теперь, когда вопрос наш приходит к концу и мы можем считать доказанным отсутствие тождества интересующих нас лиц, не можем обойти молчанием того, что и после Александра остался в кармане его платья пакет, который окружающими был принят за духовное завещание, так как император никогда с ним не расставался.

Но когда его вскрыли, то оказалось, что там были две молитвы и заметки из нескольких глав Священного Писания.

Это обстоятельство, думается нам, только подтверждает, что одно и то же болезненное душевное состояние у разных лиц, в различных совершенно обстоятельствах, в смысле времени и места, может выражаться одинаковым образом. Ведь у Кузьмича тоже нашли пакет, в котором будто бы была «его тайна». Сказанного, полагаем, довольно для того, чтобы убедить непредубежденного читателя в том, что между императором Александром I и старцем Федором Кузьмичом никакой связи, которую можно было бы доказать научным путем, нет, что весь сыр-бор загорелся, с одной стороны, из-за кликушеских причитаний досужих богомолок, а с другой, – поддерживалось все это своекорыстными расчетами разбогатевшего кулака, ловко эксплуатировавшего народное невежество.

Но надо надеяться, что свет, пролитый на это дело, не даст возродиться нелепым слухам и сплетням, и что мракобесие уступит исканию истины, и свет науки осветит все темные углы мрачной истории русской земли.