Текст книги "В дни революции"

Поездки на фронт. – Беседы с войсками. – Генерал Брусилов. – Генерал Каледин

После этого праздника революции Исполнительный Комитет решил командировать меня, как военного комиссара, а также некоторых членов на фронт.

Вместе с нами поехали представители рабочих и гарнизона, и таким образом составилась большая делегация, которая и отправилась в армии генерала Брусилова с приветом. По счастливой случайности одновременно с нами в том же поезде оказались три члена Государственной Думы, делегированные для той же цели Временным Комитетом Государственной Думы.

В живой беседе провели мы большую часть нашего пути. Они наперерыв рассказывали нам о светлых днях переворота в Питере, о той же лёгкости, с которой этот переворот совершился, и о всём пережитом тогда, в эти радостные дни. Мы жили вдали от центра и знали только по газетам, и мне впервые пришлось встретиться с людьми, близко стоявшими к событиям в центре в момент переворота.

Поезд наш подходил к перрону последней станции, где мы должны были высадиться, чтобы отправиться в ставку Главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта, генерала Брусилова.

Но что значит эта толпа, что стоит на перроне? Почему развеваются красные флаги в таком огромном количестве?

Мы останавливаемся. Вагон наш против вокзала. На перроне, окружённый публикой и солдатами, стоит Брусилов со своим Штабом.

Это генерал Брусилов устроил торжественную встречу приехавшим делегатам. Он обратился к нам с приветом, в ответ на который все члены делегации по очереди произнесли короткие приветствия. Кругом толпа, на перроне, на крыше вокзала, на крышах вагонов привёзшего нас поезда. Все слушают внимательно и громко и восторженно отвечают на приветствия. Тут же на перроне члены Исполнительного Комитета губернского города, члены Исполнительного Комитета рабочих депутатов, представители политических партий, все со своими знамёнами, с привычными надписями, характеризующими партийность, и все они со словами привета, восторженно принимают нашу смешанную по составу, но общую по чувствам и настроениям в данный момент делегацию.

После долгого обмена приветствиями мы вышли на подъезд вокзала, и там нас ожидали выстроенные ряды войск гарнизона. Хор музыки заиграл марсельезу, после чего опять полились речи и приветствия, обращённые к гарнизону, к воинам, стоящим на страже страны и свободы.

Нас ждали уже гостеприимные хозяева, и мы в предоставленных нам автомобилях отправились прямо в офицерскую столовую штаба, где в большом зале был сервирован скромный стол.

Радостно встретила нас офицерская семья, переживавшая вместе со всей Россией минуты счастья и упоения новой жизнью и ожидавшая улучшения и её профессионального дела от перемены строя, от замены старого бюрократического произвола такими формами государственной жизни, когда свободно высказанное мнение не будет поставлено в вину, а напротив будет приветствуемо, как выполнение гражданского долга, от которого, конечно, несвободен офицер, воин.

Незаметно прошёл обед в живой беседе и взаимных приветствиях, где проявилось столько искренности и неподдельного восторга всем совершившимся.

Мы отправились все на собрание Совета солдатских депутатов гарнизона, где тот же подъём, тот же праздник, та же вера в лучшее будущее, вера в то, что наступила новая эра жизни, что возврата к прошлому быть не может, что оно умерло, ушло безвозвратно.

А затем, вечером все мы должны были принять участие в собрании Совета общественных организаций, того органа, который только на днях сконструировался по образцу киевского и для той же цели – управления местной жизнью, сообразно новым началам, выдвинутым революцией.

Здесь тоже прежде всего взаимные приветствия. Но не только для обмена приветствиями и торжества пригласили нас сюда деятели города, а для того, чтобы в общей беседе узнать у нас, как складывается революционная власть в Киеве, имевшем уже двухнедельный опыт, и что нужно делать теперь же на первых порах.

Мы делились своим скромным опытом, рассказывали в какие формы выливается у нас жизнь, не скрывали ошибок и неудач, ибо на ошибках других учатся. До поздней ночи затянулась наша беседа.

В промежутке между двумя заседаниями и перерыве между обедом в штабе и ужином в гостинице, данным нам горожанами, мы успели всей делегацией переговорить с Брусиловым.

Бодрый, седой, суховатый на вид старик, небольшого роста, и с полным энергии лицом, генерал Брусилов производил двойственное впечатление.

Деланная суровость во взгляде и неподдельная доброта, сквозившая в то же время в его глазах, ясно показывали, что напрасно он старается напустить на себя суровость. Он не может скрыть доброты, таящейся в тайниках его души.

Я знал имя Брусилова задолго до войны и до его наступления на Юго-Западном фронте, но знал его только, как лихого наездника, начальника офицерской кавалерийской школы, сочувствовавшего военному спорту и чуть ли не первого, начавшего полосу далёких верховых пробегов.

Я знал также близость его ко двору и подходил к нему с некоторым предубеждением.

Но чем больше мне пришлось с ним беседовать, тем больше предубеждение моё рассеивалось. А в этот приезд мне пришлось не только слышать его приветствия, но мы разговаривали с ним всей делегацией, затем отдельно небольшими группами, и, кроме того, перед отъездом мне удалось поговорить с ним с глазу на глаз.

И каждый раз и в словах и в тоне его голоса мне слышалась неподдельная радость его по случаю происшедшей так для него неожиданной перемены.

Он с радостью отправлял членов думской и нашей делегации на фронт и дал возможность посетить войсковые части и говорить с ними совершенно свободно.

Обстоятельства сложились таким образом, что мне не пришлось в этот приезд поехать на фронт, – меня требовали в Киев, – и на следующий же день я должен был возвратиться обратно. A перед отъездом мы разговорились с генералом Брусиловым.

Без намёка с моей стороны, по собственному почину, он начал со мной откровенную беседу.

– Я монархист, – сказал он, – по своему воспитанию, по своим симпатиям, и таким я вырос и был всю жизнь. Я был близок к царской семье и связан с ней прочно. Но то, что я наблюдал последнее время, то, что внесло такой ужас в нашу жизнь и нашу армию, (Он указал здесь на Распутина и его близость к царской семье и управление страной) убедило меня, что так жить нельзя. Перемены должны произойти, и я приветствую всем сердцем эту перемену.

Тут он остановился и немного призадумался.

Через несколько секунд он продолжал так же отчётливо и тем же спокойным тоном, каким он вёл всю беседу.

– Как монархист, я задумался над вопросом, что дальше. Мне прежде всего показалось наиболее пригодной для России формой правления конституционная монархия, и я начал вспоминать всех возможных кандидатов дома Романовых. (Он перечислил мне всех их, дав меткие характеристики) И я пришёл к заключению, что в числе ближайших кандидатов из этой семьи нет достойного, которому можно было бы спокойно вверить судьбы России. А если нет таковых в известной мне старой царской семье, то какая надобность избирать монарха из другой семьи. Не проще и не правильнее ли выбирать правителя на короткий срок, президента, с тем, чтобы затем заменить его другим. И я стал республиканцем.

Мне понравилась эта прямота суждения старого, много прожившего уже генерала, так просто и ясно сумевшего определить своё отношение к переживаемому моменту.

Мы попрощались с этим новым республиканцем, по-видимому, совершенно искренно порвавшим со старым, и, напутствуемый его добрым словом, я уехал назад в Киев.

Неутомимый работник – генерал Брусилов. С раннего утра и до поздней ночи у него нет и не может быть отдыха. Оперативные доклады, просьбы обывателей, официальные приёмы, особенно участившиеся после революции, когда бесконечное число делегаций ездило с одного конца страны на другой, распоряжения по самым мельчайшим делам, которые часто доходили непременно до него по требованию заинтересованных лиц, – всё это требовало затраты огромной энергии и давало мало времени для отдыха. Но он, всегда ровный, простой, отдавался своему делу весь. И можно только удивляться тому запасу энергии, который он сохранил в себе до его возраста.

Я возвратился в Киев с тем, чтобы через несколько дней опять поехать в армию.

В начале апреля я был в Каменец-Подольске с тем, чтобы через два дня поехать на фронт.

Я выбрал себе ту армию, которую ещё не посещали делегаты – армию Каледина.

Я знал Каледина в молодых годах. Я только что поступил в Артиллерийское училище и был в младшем классе его, а он был юнкером старшего класса. Вспоминаю его всегда сосредоточенным, без улыбки, несколько угрюмым человеком. После выхода его из училища я потерял его из виду. И вот, в Черновицах, мне пришлось с ним встретиться, как с командующим армией. Встретился тот же угрюмый человек, которого я знал ещё в ранней молодости. И я сразу узнал его.

Мы разговорились с ним о текущем моменте, и он не относился отрицательно к перевороту. Но он не был доволен введением войсковых и иных комитетов, и терпел их, как введённые Правительственною властью организации. Не ставил он им больших препон, тем более, что круг обязанностей этих организаций и круг их прав не вырисовывались достаточно ясно и определённо в приказах, вводивших эти новеллы в жизнь армии. Но уже то, что он не шёл к ним навстречу, создало ему массу врагов среди чинов Черновицкого гарнизона, и члены Исполнительного Комитета черновицкого гарнизона в первое же свидание посвятили меня в своё недовольство генералом Калединым.

Тут же из беседы с членами черновицкого гарнизона выяснилось, что в гарнизоне происходят серьёзные трения.

Дело в том, что рядом с Исполнительным Комитетом Совета солдатских депутатов, представленного двумя врачами, одним военным чиновником, одним солдатом и одним служащим городского Союза, группа офицеров попытались организовать офицерский союз, или правильнее говоря, «Союз офицеров, чиновников, врачей и священников VIII армии», и этот союз встретил горячий протест со стороны гарнизонного Исполнительного Комитета.

Меня заранее, авансом, посвятили в то, что это «черносотенная затея», которой, во чтобы то ни стало, надо положить конец.

Считая организацию в данное острое время отдельных офицерских союзов делом нетактичным и находя, что таковые союзы на первых порах организовать не следовало, я тем не менее ничего опасного для дела революции в них не видал, и посему, до знакомства с работой союза, его деятелями и хотя бы программой, сказать ничего не мог.

На счастье, в дни моего пребывания в Черновицах, – я задержался там несколько дней, – состоялось собрание этого союза, и на таковое меня пригласили.

Члены Исполнительного Комитета, знакомившие меня с союзом, говорили мне, что союз этот опасен, и что мне нужно с особенной осторожностью отнестись к нему и его деятельности.

«Было у них два собрания, и оба они были закрытые. Это особенно возмущает и вызывает негодование солдат. Ведь, тут дело пахнет „контрреволюцией“». И слово «контрреволюция» склонялось во всех падежах в применении к этому союзу.

В назначенный час я был в городском театре, где назначено собрание.

Я советовал Каледину непременно поехать туда; он сначала согласился, но затем всё-таки не поехал и на этом бурном собрании не присутствовал.

Когда я вошёл в зал, театр был уже полон. Весь партер, все ложи и все места были заполнены, и не только офицеры и солдаты были в театре, но я видел в ложах много дам и рабочих, так что представление о тайных собраниях и какой-то сугубой конспирации сразу у меня рассеялось.

Как представитель Временного Революционного Правительства, я удостоился особой горячей овации, когда председатель представил меня собранию, как военного комиссара. Но это, между прочим. Я упомянул об этом, чтобы показать, что общее настроение всех собравшихся сходилось на том, что Временное Правительство и его агенты заслуживают доверия и внимания, что это Правительство ведёт народ по пути к свободе.

Началось собрание.

Первым говорил председатель и изложил в общих чертах программу союза, ничего опасного для дела свободы не представляющую. Речь эта была покрыта громкими аплодисментами, и ясно было, что в массе никакого предубеждения против этой организации нет.

Но вот выходит на сцену один из врачей членов Исполнительного Комитета и истерически выкрикивает свою речь, в которой доказывает, что существование отдельного офицерского союза рядом с Советом солдатских депутатов опасно для дела революции. Что здесь солдатам не позволяют говорить, и что вообще всё это – опасная затея, против которой нужно бороться всеми способами.

– Нельзя допустить, чтобы рядом с нашим Исполнительным Комитетом действовал какой-нибудь другой орган, Союз офицеров, врачей, чиновников и священников. Что это профессиональный союз, что ли? Но нет, какие общие профессиональные интересы могут иметь врачи и офицеры, священники и чиновники. Ясно, что союз устраивается для особых, специальных целей.

Ясно, что аудитория, падкая вообще на громкие выкрики, восприняла эти слова со всей свойственной наэлектризованной толпе энергией, и после грома аплодисментов, которыми покрыта была речь этого молодого неврастеника, раздались крики:

– Товарищи, пойдём! Нам нечего здесь делать! Пусть они сами без нас делают своё тёмное дело!

И во многих ложах публика встала и собиралась уже демонстративно уходить.

Надо было спасать положение. Надо было восстановить необходимое равновесие, во избежание возможных эксцессов.

И я попросил слово.

Любопытство послушать ещё неведомого оратора, к тому же являющегося в настоящее время представителем революционной власти, а, следовательно, пользующегося известным в данное время авторитетом, остановило толпу, и все заняли свои места и успокоились.

Я бросил несколько слов об общих основах свободы союзов, собраний и слова, о необходимости уважать чужое мнение, раз оно искренне, как бы оно не расходилось с нашим, и в самых общих формах очертил нарушение этих элементарных прав таким демонстративно-враждебным отношением к организации, только что сложившейся и ещё не определившей ни своих путей, ни своих действий. Я старался быть понятным и кратким и так закончил своё слово:

– Товарищи! Здесь говорили очень много о том, что настоящий офицерский союз работает тайно от солдат и потому опасен. Но я вижу здесь не только офицеров, но и солдат, и я уверен, что не только ничего от солдат не скрывают, но если товарищи-солдаты, присутствующие здесь, захотят взять слово, то им дадут и выслушают, как равный равного. Так зачем же оставлять собрание, зачем уходить? Нет, нужно остаться, выслушать и узнать, что здесь делается, нужно сказать и своё, солдатское слово на этом общем, публичном собрании. И я уверен, вы здесь останетесь и скажете своё слово. Вы не уйдёте.

Конечно, гром аплодисментов был ответом на мою скромную речь (Легко давались они в то светлое время), и все остались и приняли участие в дебатах.

Я взял на себя много, конечно, предложив и солдатам участвовать в дебатах: я на это не был никем уполномочен. Но надо было спасать положение, и, конечно, президиум немедленно же поддержал меня, и председатель предложил записываться и солдатам.

Начались дебаты.

Одним из ораторов был солдат, царско-сельской автомобильной роты, один из деятельных участников переворота в Петрограде, как он отрекомендовал себя. Он тоже взял демагогический тон и проводил резкую черту между офицерами и солдатами, относя первых к контрреволюционерам. Для вящей убедительности, он вспомнил давние годы, когда ему ещё в 1906 году, в начале его солдатской службы, пришлось выступать против крестьян и действовать по приказу офицеров против народа.

Ясное дело, что это вызвало взрыв негодования.

Мне пришлось ответить этому оратору краткой исторической справкой за минувшее столетие, начиная от декабристов и кончая последними днями, об участии офицеров в революционном движении и принесённых ими жертвах. Я занимался изучением этого вопроса и мне не трудно было по памяти назвать ряд имён офицеров, по периодам русской революции.

Желая же использовать выступление этого солдата для примирительных тонов, я задал ему такой вопрос.

– Товарищ-автомобилист сказал, что он должен был ходить на усмирение крестьян. Я прошу его тут же сказать: стрелял ли он в своих братьев крестьян или не стрелял?

Несколько смущённый вышел он и, не отвечая прямо на вопрос, повёл речь о том, что солдат на службе оболванивают, что они делают то, что им прикажут, и от прямого ответа уклонился.

Но я не отступал.

– Я прошу товарища сказать, стрелял ли он в крестьян или не стрелял? – настаивал я на своём.

– Что за вопрос? Зачем такие вопросы? Это провокация! – раздались негодующие возгласы, и атмосфера накалялась.

– Я попрошу товарища дать мне ответ и тогда я объясню, – со всем возможным спокойствием заявил я.

Солдат-автомобилист вышел сконфуженный и, потупясь долу, едва внятно произнёс:

– Да, я стрелял. Но, ведь, мне приказывали, – прибавил он в оправдание.

Мне только то и было нужно.

Я взял слово и в горячей речи объяснил, что значит прожитое время.

– Всего десять лет тому назад наш товарищ, по приказу начальства, сам стрелял в своих братьев-крестьян и рабочих, когда те выходили на защиту своих прав, и у него не хватало смелости отказаться и сказать: «делайте со мной, что хотите, а стрелять в своих обездоленных братьев я не буду». Всего десять лет тому назад он был покорным рабом, а вот теперь, мы видим его на верхах революции, и он с ружьём в руках выступил не против крестьян и рабочих, а на завоевание им свободы и прав, на завоевание земли и воли. Вот что сделали с ним эти десять лет. Так неужели же вы, товарищи, думаете, что эти десять лет угнетения и рабства прошли бесследно для всех кроме него? И ничего удивительного, что теперь в рядах борцов за свободу найдутся те, кто десять лет тому назад приказывал вам стрелять в народ. Будем верить людям и будем считать их хорошими, пока они не доказали противного. И, если вы сохраните эту веру до седых волос, как сохранил её я, лучше будет жить всем. Довольно взаимных подозрений. Будем жить и работать вместе, и тогда все будем стоять на защите свободы!

Я кончил. Атмосфера разредилась. Негодующих возгласов слышно не было, и собрание смогло перейти более спокойно к деловой работе.

По окончании этого собрания мы перешли в другой зал, где Исполнительным Комитетом были собраны все комитеты частей и представители войск, и вновь горячие споры, вновь потоки речей.

Слишком много речей. Но таков весь первый месяц революции.

Да и не только первый.

На следующий день Каледин дал мне автомобиль, и я отправился в Селетин: штаб 18 корпуса.

Чудное утро. Весенний воздух опьяняет. Солнце ещё не высоко и не жарко. Напротив, я очень доволен, что мои случайные знакомые в штабе армии снабдили меня тёплыми валеными сапогами. Без них было бы прохладно.

Покойно скользит автомобиль по хорошей шоссейной дороге, и хотя расстояние до Селетина и значительно, однако, в обеденную пору мы успеваем приехать к штабу корпуса. Тут, только пообедали, и двигаемся дальше, ближе к фронту, ближе к позициям.

Времени у меня было немного, и мне хотелось к вечеру добраться до штаба пехотной дивизии с тем, чтобы на следующий день объехать все полки.

А ехать не везде можно было на автомобиле. Через какой-нибудь десяток-два вёрст пришлось сменить автомобиль на простые дрожки и скверной, покрытой глубокой грязью, дорогой пробираться до желанного пункта.

Поздно вечером приехал я к штабу, где меня поджидали, так как о приезде было сообщено.

Обмен приветствиями. Скромный ужин и беседа до поздней ночи с новыми, случайными знакомыми, которые в эту пору сменялись у меня, как в калейдоскопе.

На следующее утро большое собрание на площади перед штабом дивизии.

Полк, стоящий в резерве, и полковые комитеты ближайших частей. Да ещё какие-то тыловые части фронта.

Много народу, народу окопного и фронтового. Я в первый раз на фронте, и чувство какой-то особенной радости, что привелось встретиться с теми, кто грудью своей защищает страну и свободу от натиска сильных, – испытывал я от этой встречи.

Небольшое приветственное слово от Временного Правительства и Киева с моей стороны; привет от товарищей-офицеров и товарищей-солдат мне, как представителю этой новой власти.

А затем – беседа. Длинная беседа на всевозможные темы. Тут и политические вопросы, и разница программ и тактики различных политических групп и оттенков. И вопросы дня: недостаток одежды, продовольствия, затруднения в доставке и получении того и другого…

На все вопросы приходилось немедленно давать ответы, по возможности исчерпывающие и удовлетворяющие. Так затянулась наша беседа.

Под конец беседы, уже перед самым обедом, выступает представитель одного из полковых комитетов и от имени полка говорит приблизительно следующее:

– Наш полк с самого начала на фронте. Мы устали. Нас мало осталось, и полк решил оставить свои позиции не позже пятнадцатого числа.

Я сделал большие глаза.

– Неужели же ваш полк так и решил оставить позиции и уйти? И неужели он уполномочил вас заявить об этом здесь публично на этом собрании?

Возгорелся горячий спор; большинство ораторов-солдат доказывало невозможность такого решения, опасность приведения его в исполнение, опасность для самого дела свободы.

Много горьких слов пришлось выслушать сделавшему это заявление от своих же товарищей, и, когда он вышел вновь, он уже говорил не так уверенно. Он жаловался на то, что полк тает, что нет ему ни смены, ни пополнения, и что поэтому трудно приходится полку. В конце концов он заявил, что полк окопов не оставит, но просит только, чтобы ему присылали поскорее пополнения, так как ряды его за время войны поредели, а последнее время пополнений тыл не давал. А если и давал, то такие, которые не доходили.

Легко и просто можно было говорить с солдатами в это время!

Ещё не дошло до них растлевающее влияние большевизма, ещё говорила только усталость: под эту усталость никто не подводил идеологических предпосылок для оправдания усталости воевать и нежелания сопротивляться неприятелю, всё сильнее и сильнее напирающему и пользующемуся всякой нашей оплошностью, всякой заминкой.

В тот же день я проехал вёрст за двенадцать в кавалерийскую дивизию.

Она стояла в окопах.

В ряду вопросов, поднятых в беседе в этой дивизии, был свой специальный вопрос, вопрос о спешивании эскадронов. Ещё до революции было отдано распоряжение о спешивании некоторых эскадронов в кавалерийских полках для составления пеших батальонов, и такие эскадроны были назначены и уже спешены.

Теперь, когда право голоса так властно пробивается всюду, заинтересованные эскадроны подняли вопрос о том, что такое назначение недопустимо, что необходимо выбирать эскадроны по жребию.

Много усилий надо было потратить для того, чтобы доказать, что в таком назначении нет ничего оскорбительного, ни нарушения чьих-либо прав; но всё же мы добрались до решения и пришли к соглашению, удовлетворившему и тех, кто был уже спешен и рассчитывал стать конным, и тех, кто, будучи не спешен, рисковал при новом порядке попасть в категорию спешенных.

Так покончили миром с этим острым в кавалерийской дивизии вопросом, и я уехал далее.

Поздно вечером приехал я в штаб другой пехотной дивизии.

После более чем скромного ужина мы заговорились до поздней ночи с представителями дивизионного комитета. Немного их было. Спор возгорелся вокруг вопроса о роли и назначении дивизионного комитета. Мои новые знакомые доказывали громадное значение дивизионного комитета, как контролирующей инстанции. Только что у них прошёл дивизионный съезд, и они с восторгом рассказывали мне, как на съезде вырабатывалась программа дальнейших работ комитета по постановке дела ознакомления с жизнью частей дивизии, с её недостатками, с слабыми местами по боевой подготовке частей, как в смысле техническом, так и в строевом. Намечена организация целого ряда комиссий, – оружейной, траншейной, по личному составу, хозяйственной и иных.

– Мы составляем особые вопросники по выработанной программе, разошлём их по полкам и, когда получим ответы, разработаем порядок улучшения.

Я отнёсся несколько критически к такой бюрократической системе работы, отдававшей стариной комиссионных методов откладывания решения насущных вопросов в далёкий ящик и сказал откровенно, что, по моему мнению, это не жизненно, и отдаёт рутиной.

– По моему мнению, вы напрасно потратили время на вашем съезде, употребив его на выработку каких-то программ, которые когда ещё будут проводиться в жизнь и нескоро дадут результаты. Не лучше ли было вам поступить иначе. Ведь, на ваш съезд собрались представители всех частей. Им известно много недостатков своих частей, как по части материальной, так учебной и строевой. Почему бы вам тут же на съезде не попросить присутствующих просто рассказать, каковы у них окопы, имеются ли землянки, и хорошо ли они устроены? В порядке ли оружие, шанцевый инструмент? Есть ли устремление к бою, или апатия и усталость охватила бойцов? И т. д.

Много вопросов могли бы разрешить тут на месте или наметить, в каком направлении следует работать, чтобы боевая подготовка частей дивизии была поставлена подлежащим образом.

Вы получили бы массу ценных сведений вчера, а сегодня эти сведения вы могли бы доложить вместе со своими соображениями начальнику дивизии (Начальник дивизии присутствовал и принимал участие в нашей беседе). И я не сомневаюсь, что всё, что в силах начальника дивизии, он постарался бы исправить. Чего не мог сделать сам, он направил бы к командиру корпуса и выше, чтобы ему помогли.

Это было бы вашим сотрудничеством с начальником дивизии, и не только он, но и вся родина была бы вам благодарна за то живое дело, которое вы сделали.

Мы долго спорили. Долго они доказывали необходимость «планомерной» работы, и чем-то слишком теоретическим, далёким от жизни, пахнуло на меня здесь в Лесистых Карпатах, в скромной хижине, среди людей, казалось, всей своей деятельностью так удалённых от теорий.

Где льётся человеческая кровь, где жизни каждую минуту угрожает опасность, и где нужно уметь дорого продать свою жизнь в борьбе за счастье родного народа, – там не место теоретизировать…

Но вот, донеслись слухи о действиях отрядов этой дивизии в передовых окопах. Прошла неделя-две с тех пор, как в тёмную ночь мы вели эту беседу.

Германцы пытались там брататься. Временами это им удавалось, и они проникали в окопы в качестве друзей наших солдат.

Ещё утром они были там. Вдруг, под вечер, слышат какой-то неясный шум. С передних передовых постов передают, что собираются германские колонны. Быстро отдаются распоряжения для встречи противника. Подтягиваются резервы. Германцы открыли огонь, и первые выстрелы были направлены по пулемётам, которые обычно меняют места. Вот первый результат братания.

Атака. Её встречают огнём и контратакой. Германцы отбиты и их постигла неудача.

А в первых рядах наших бойцов участвовал и был ранен тот самый поручик, председатель дивизионного комитета, который так долго и усердно полемизировал со мной на теоретические темы о проверке готовности к бою.

Ясно, что дивизия всё-таки была готова к бою: ей нужен был только порыв, который и явился, когда войска почувствовали всё вероломство братальщиков.

Я спускался с горы по склону как раз против горы Капуль, той горы, с которой германцы наблюдают за каждым нашим шагом. Меня предупреждали, что место это открытое и обстреливаемое противником. Но объезжать кругом далеко, да и ездят же здесь каждый день. Отчего не поехать и мне!

Санки быстро скользят по снегу, апрельскому рыхлому снегу, хотя и в горах.

Мы свернули в ущелье и скоро приехали в расположение полка, стоящего в резерве, но завтра идущего в окопы.

Дружественная беседа затянулась.

Вот выходит один солдат. Горячо говорит он и вызывает всеобщее сочувствие.

Он кончил.

Дружное «Ура» было ответом на призыв его грудью стоять за молодую Российскую республику.

Он сходит с трибуны, а командир полка подходит ко мне и, указывая на сошедшего с трибуны солдата, говорит:

– Это у нас социалист-революционер.

Тут я понял великое завоевание революции.

Решился бы месяц тому назад командир полка указать на солдата и не скрыть, что он социалист-революционер? He боялись ли все начальствующие лица ещё так недавно людей, носивших это имя, и не обязаны ли были они только при одном подозрении о возможности появления намёка на социалиста-революционера доводить до сведения кого следует для принятия соответствующих мер?

А тут, прямо и открыто человек выступает, а командир полка даёт ему полную аттестацию, не скрывая его партийной принадлежности.

Как-то легко и радостно стало здесь, и легко вдыхался горный смолистый воздух соснового леса, среди которого шла наша беседа!

Я поинтересовался познакомиться ближе с моим партийным товарищем и попросил его зайти в офицерское собрание после ужина, к которому милые хозяева меня пригласили.

А когда он пришёл, этот милый товарищ, – мало искушённый в партийных программах, но отсидевший достаточно годов в тюрьме и ссылке за свою работу в партии ещё десяток лет тому назад, – и мы начали с ним беседу, в ней приняли участие и офицеры и даже начальник штаба дивизии, и никого это не смущало и не тревожило.

Вспоминаю беседу в горном ущелье. Я поздно приехал в этот полк, и уже вечерело, когда мы начали беседу.

«Бух. Бух», – вторили нашей беседе орудийные выстрелы, и отдалённые раскаты и эхо в горах как бы подкрепляли наши слова о необходимости стойко держаться.

Этот вечер был особенно интересен.

Здесь впервые выступил офицер с резкой критикой солдат за их отношения к офицерам.

– Я слышал здесь с разных сторон упрёки офицерам за то, что они не идут навстречу солдатам, что они чуждаются их, – начал молодой прапорщик после того, как действительно раздавались голоса и произносились речи на эту тему.

– А я спрошу вас, всё ли сделали солдаты, чтобы офицер пошёл к ним с открытой душой? Вот я – ротный командир. Я собираю роту для того, чтобы вести её на работы по устройству дороги, необходимой для подвоза продуктов для самих же солдат. И что же, солдат охотно идут? Нет. Не идут они. И долго приходится уговаривать, прежде чем часть согласится идти.

Я вызываю на работы по исправлению окопов. Идут работать? Нет. Толкуют, нужна ли ещё эта работа.

Я передаю приказание командира полка идти на смену другой роты, и что же? Так быстро исполняется это приказание, как нужно? Ничуть не бывало…